Свои отношения с Другим субъект навязчивости, как и полагается, практикует на другом, однако есть те, кого он помечает для себя особым интересом. Этот двойник, как и заметил Лакан, обладает свойствами, благодаря которым он вступает с ним в «нарциссические, выступающие в качестве смертоносных отношения». В этих отношениях он делегирует ему обязанности представлять себя в публичной сфере, жить, так как хотел бы жить сам субъект навязчивости. Тут уже всплывает тема интерпассивности и протеза о которых говорится много в контексте свойств современности. Не смотря на то, что обсессивный получает некоторое наслаждение из процесса подглядывания за жизнью этого другого, тем не менее, ощущая себя исключённым из процесса он не может не обращать внимание на то, что его положение всё так же как и прежде, не соответствует идеалу жизни, в итоге: «тупик вновь и вновь воспроизводится».

Торможение, как некое накопление времени, которому не находится места для применения ввиду отсутствия мест, в которые этот накопленный, золотой запас можно было бы вложить, проявляет себя как отложение на потом тех жизненных событий которые хочет осуществить субъект навязчивости. Этими событиями обычно выступают: брак, карьера, дом и т.д. Воспроизведение всех этих накапливающихся событий в жизни двойника ведёт к желанию, которое весьма психоаналитически отметил М. Шелер в контексте ресентимента: «Не могу простить тебе то, что я не есть ты».

Когда Делёз писал о неудаче объяснить чувство справедливости через обиду, дух мести, указывая на сопутствующее им удовольствие от страдания другого, что якобы не должно сопутствовать справедливости, он очевидно ещё не был знаком со стадией зеркала. Тем не менее, именно через призму этой концепции стоит пойти дальше для того чтобы объяснить некоторые уже отмеченные ранее особенности невроза навязчивости в контексте ресентимента.

Для иллюстрации стоит обратиться к случаю Человека-крысы. Отчасти, функцию двойника исполняющего желание играл капитан, которому был приписан садизм: «…капитан с чешским именем был для меня значимым человеком. Я даже несколько его побаивался, ибо он явно получал удовольствие от жестокости». Отчасти этим двойником посредством переноса выступал сам Фрейд, которого Человек-крыса так и называл время от времени: «господин капитан». Тем не менее, фигурой с которой отождествлял себя Человек-крыса большее всего, был, конечно же отец. Именно историю отца пытается проиграть заново Человек-крыса, когда начинает затягивать с выбором пары для брака, а также в ситуации, когда пытается отдать долг за пенсне. Все эти истории и с капитаном и с Фрейдом и с отцом разворачиваются через плоскость ритуалов и торможений.

К примеру, мысли о применении пытки с крысами по отношению к его возлюбленной и к отцу сопровождались пренебрежительным движением рукой, и фразой «что это тебе приходит в голову?». В отношениях с Фрейдом, сам анализ и увиливающая речь анализанта выступают в качестве торможения. С отцом же проявили себя ситуации, где он пытался отдать долг, оставаясь постоянно в статусе «должника», виновного, не мог решиться с выбором невесты посредством бесконечных мыслей об этом выборе, постоянно откладывая его. Мысли об умершем отце также навязчиво всплывали, к примеру, в моменты, когда он слышал хорошую остроту, у него снова и снова возникала мысль о том, что «надо рассказать это отцу». Потребность в мастурбации появилась сразу после смерти отца. Всё тот же отец возвращался к нему в виде «призрака», которому Крыса демонстрировал свой пенис. Наконец, всемогущая мысль о прегрешении, от которой зависело состояние отца на том свете также можно добавить в этот список. Всё это указывает на то, что отметил и сам Фрейд: «мораль развивается за счет извращений, которые она подавляет».

Все эти изыскания можно также применить к феномену законности как очередной вариации ритуала, трактовать его как желание незаметно уничтожить другого. Закон, который имеет своей задачей обеспечить некую безопасность другому, содержит в себе изнанку в виде смертельной опасности. Субъект навязчивости подавляет свои агрессивные в общепринятом смысле этого слова влечения (поскольку строго говоря, любое влечение так или иначе агрессивно), формально не давая им прорваться в сознание, тем не менее, осуществляя их через смещение в виде благого требования справедливости, придержанности закону. Это требование подчинить другого закону, нельзя трактовать иначе, кроме как желание обладать. Агрессивный акт, обходя цензуру, не только принимается, но и повсеместно одобряется как нечто такое, что должно потенциально привести к удовольствию наибольшее количество других.

Олицетворяя стремление к благу, закон осуществляет влечение к уничтожению частных, локальных законов и неписаных правил, неминуемо направляясь в сторону универсальности, тотальности. Не должно быть разночтений, не должно быть лазеек для частности, не должно быть возможности убежать от символизации. Таким образом, потребность в агрессии, в подчинении другого, не находя себе явного места в «цивилизованном обществе», производит изощрённый акт мщения через бесконечную череду ритуалов, которые отныне ежедневно оправдываясь экономической эффективностью, приобретают безусловный статус. Фрейд в частности писал о том, что разница между религиозным ритуалом и ритуалом невротика навязчивости заключается в осознанности. Религиозный ритуал выполняется с сознательного намерения жрецов, которым известны как смысл, так и причины исполнения этого ритуала. Невротик навязчивости своего ритуала не понимает и не знает, знание о ритуале от него отчуждёно, тот же Человек-крыса постоянно жаловался на отчуждённость своих действий. Тем не менее, субъекта современности это не смущает, ведь эффективность продукта, что он производит, делает бессмысленным вопрошание о его желании. Навязчиво повторяя свои ритуалы, он убеждается в осуществлении контроля, в целостности своего «Эго», в собственной некастрированности и некастрируемости.

Так или иначе, хотя со строгостью предпосылки Фрейда можно было бы поспорить, важным остаётся, то, что гражданский закон, обращение к которому апеллирует субъект современности, живущий в капиталистическом или не очень обществе, предполагает свою ясность и объективность. Он изложен на бумаге, с ним всегда можно ознакомиться. Тем не менее, психоаналитическое наблюдение указывает на то, что там, где пытается выпучить себя ясность и объективность, ожидай обратного.

То что эти законы утаивают от бесценного другого, чья жизнь отныне защищена бесконечными международными, а также местными правами и законами, так это, что чем больше их наличие, тем более обездвиженным становится субъект, тем меньше у него пространства для предъявления своей тревоги. Доказательством тому выступает пандемия фобий, панических атак, детей с аутизмом и психотических субъектов, появляющихся в анализе всё чаще, что в свою очередь указывает на то, что частный закон, закон, что должен был бы спасти субъекта от тотальности международных и местных законов (Закона), оформляющийся посредством Имени Отца, более не обладает тем пространством, что было ему доступно ранее. В то же время здесь оформляется порочный круг субъекта современности: чем более обездвиженным и тревожным он себя ощущает, тем большая потребность в безопасности рождается, но в качестве фактора, что должен был бы обеспечить большую безопасность, оказывается призван новый Закон, что обездвиживает субъекта ещё пуще прежнего.

Этот навязчивый круговорот в частности, являет себя в желании наблюдать, подглядывать. Здесь можно привести в пример повторяющееся желание Крысы видеть голыми девочек и женщин: «Были люди, девочки, которые мне очень нравились и которых мне необычайно хотелось увидеть голыми. Но всякий раз, когда возникало это желание, я испытывал зловещее чувство, что, если я буду об этом думать, что-то непременно случится, и поэтому мне приходилось делать разные вещи, чтобы это предотвратить». Таким образом, чтобы «это предотвратить», требуется подглядывание уже за самим субъектом навязчивости.

Для того чтобы не допустить пространства для частного, а значит опасного, представляется необходимым слежка за этим самым другим, во имя его же блага, чтобы с ним не случилось беды. Ввиду указанного, исходя из благих намерений, оказавшись в фокусе внимания, другой всегда будет рассматриваться как потенциальный преступник. Именно стыдливым преступником ощущает себя невротик навязчивости, именно преступником ощущал себя и Крыса, который регулярно обращался за исповедью к своему другу. Можно добавить, что обобщенно именно к гражданскому и этическому закону как знанию обращается субъект современности, чтобы получить свою исповедь, удостоверится в том, что он поступает правильно, этично, высказывая своё мнение в публичном пространстве.

В этом же публичном пространстве он выступает как критик, обращающий своё внимание на ту же фигуру на которую обращает внимание Человек-крыса — на отца. Наблюдая с позиции знания за тем, каким образом и какой продукт производит эта отцовская фигура, зачастую расточающая накопившиеся блага, он не может ничего поделать, кроме как занять позицию «нейтрального» эксперта-критика, пристально отслеживающего происходящее. Как и было указано ранее, он подбирает тревогу оставленную Другим, тревогу за его расточительство, обосновывая своё месторасположение «объективным» знанием и конвенциональной этической апелляцией любви к человечеству, которая для него является лишь разменной монетой в войне против расточительного Другого.

Макс Шелер по этому поводу писал следующее: «“Ресентиментную критику” отличает как раз то, что на самом деле она вовсе не “желает” того, что выдает за желаемое; она критикует не для того, чтобы устранить зло, а лишь использует зло как предлог, чтобы высказаться».

Как и указывал Лакан, жест невротика навязчивости утончённей того, что выражает истеричка. Если истерический дискурс выражает свою реакцию на утрату, ресентимент, помпезно, демонстративно через громогласные марши протестов, лозунги и революции, тем самым подставляя себя под ответный удар, то университетский дискурс, он же дискурс невроза навязчивости, преследуя расточительного Другого, осуществляет свой жест через «объективные» «факты и логику», за которыми как будто никого нет.

Сам жест высказывания звучащий с позиции знания о том как оно будет лучше другому, требует запретить принуждающую, господскую инстанцию, но создавая видимость опустения господского пространства, её отсутствия, в ответ нам являет себя ещё более сложная, изощрённая позиция господина. В бессознательном невротика навязчивости, в крайнем выражении облика нового, изощрённого господина проглядывается идеал него же самого: точный, пунктуальный, самостоятельный, сознательный, знающий. Вкратце — робот. Целостный, нерасщеплённый, некастрированный.

К слову в некотором роде этот идеал должен воплощать в себе и аналитик, выступая неким полотном, на которое должны быть спроецированы отношения с Другим и на котором должна состояться встреча с собственным желанием. Естественно этот идеал в анализе недостижим, и тем не менее в качестве желания своего основателя он остаётся фоном, который сопутствует желанию аналитика.

Идеалом Ницше также является некий независимый от внешних обстоятельств «индивид», однако более внимательное прочтение делает очевидным, что он не настолько одномерен каковым может казаться первоначально. Его отличием от идеала невротика навязчивости является желание отдаться воле случая: «Танец утверждает становление и бытие становления; смех, его раскаты, утверждают множественное и единое множественного; игра утверждает случайность и необходимость случайности».

Беззаботность идеала о котором пишет Ницше можно трактовать как беззаботность своевольного человека, который настолько уверен в своих силах обладания, что даже готов пустить всё на самотёк, тем не менее, зная, что в любой критический момент при желании он сможет подхватить отпущенную ситуацию.

Хотя подобная трактовка, безусловно, обладает определенной истиной, тем не менее, ей чего-то не хватает. Ключевым остаётся элемент, который в корне отличает идеал Ницше от идеала невротика навязчивости, разница заключается в последних словах приведённой цитаты. «Необходимость случайности» как, то, что выходит из–под контроля, то, что не может и не должно в нём находиться, что-то, что должно быть по своей необходимости отпущено, подарено госпоже удаче, случаю, судьбе. Как брошенный кубик, где наслаждением, извлекаемым из игры является как раз таки невозможность проконтролировать число, которое должно выпасть. Именно случайность в данном случае является тем аспектом, который позволяет возвращаться к броску, продолжить игру. Именно случайность увлекает играющего, и сколько бы он не задувал свой кубик, пытаясь овладеть шансом на успех, истинным наслаждением для него будет как раз таки риск, встреча со случаем, невозможность до конца ухватить, то чего так страстно желаешь Азартная игра, это тот самый момент, когда влечение к овладению, стремясь к своей разрядке, терпит крах и возможно совсем не случайно, что игроком в основе своей в культуре представляется субъект мужского пола, которому и приписывается по преимуществу невроз навязчивости. Процесс погони, оказывается важнее цели.

Невозможно не заметить, что в игре, которой всегда сопутствует риск, прослеживается два элемента свойственных неврозу навязчивости: вопрос жизни и смерти, который выражается в ставке «всё или ничего» и вопрос садизма-мазохизма. Влечение отпустить, таким образом можно было бы интерпретировать как мазохистическое, влечение, что выпадает из фаллического идеала, который он себе рисует. Именно в этом пункте, мораль рабов как мораль пользы, что на уровне сознательного требует невротик навязчивости, расходится с идеалом Ницше.

Примечательной также является концепция Вечного возвращения, которая заслуживает отдельного исследования, посредством уже существующих наработок в рамках психоаналитической мысли, однако не трогая эту тему глобально, нельзя пройти мимо одного важного элемент этой концепции. Речь идёт об очистительной способности Вечного возвращения, которое оно постоянно производит в качестве самой сути возможности становления бытия. Очищение неизбежно отсылает как анальной фазе, которая соотносится с отношениями овладения-отпускания и здесь совершенно не случайно можно вспомнить Д. Батлер, желавшую видеть в повторении акт малого, локального мятежа. Повторение согласно Батлер, вместо того чтобы закреплять желаемый элемент, незаметно его ослабляет. Утверждая через повторение новый опыт, пытаясь стереть старый, осуществляется постепенное изничтожение неугодного слепка в памяти. В частности это же заметил и Фрейд: «Такие двувременные навязчивые действия, где первый темп устраняется вторым, — типичный случай при неврозе навязчивости».

В случае Человека-крысы Фрейд объясняет этот феномен амбивалентностью чувств невротика навязчивости по отношению к объекту интереса. Учитывая, то, что амбивалентность к объекту всегда сопутствует бытию человека, о чём впрочем, писал ранее и сам Фрейд, например в случае Доры и в других работах, объяснение этого события амбивалентностью видится недостаточным. Скорее здесь необходимо соотнести двувременность навязчивого действия с концепцией признания, и феноменом отчужденности при совершении этих действий. Всё это, так или иначе, напоминает такое социально-политическое событие как революция, свойством которой, как и было отмечено ранее, является некий всплеск накопившегося ресентимента.

Сама по себе политическая революция представляется неким желанием уничтожить существующий строй, что отсылает к ключевому вопросу невротика навязчивости. Этот вопрос в свою очередь, вызван подменой желания, требованием Другого. Последующие события уже после осуществления революции, неизбежно ведут её к контрреволюции как некому отменяющему первое действие, последействию. Одним из свойств революции является борьба с прошлым, что в конечном счёте отсылает к тому самому желанию наложить новый опыт поверх старого как способ забыть что-то непристойное, неугодное. Вследствие чего, революция, как акт, выступает неким воплощением повторения, мысленного кружения, однако уже на сцене политического. Через революцию осуществляется попытка забыть, но пытаясь забыть, она соприкасается с прошлым, повторяет прошлое, тем самым оставляя его в поле своего бытия.

Сам невротик навязчивости ни на какую революцию никогда бы не решился, поскольку по мере приближения к желаемому объекту, этот объект теряет для него свою ценность, однако он способен поддержать уже начавшийся бунт против господина посредством истерика. Акт подрыва господской инстанции, который он производит, представляется более сложным событием, чем в истерии, где субъект, имитируя навязчивого способен занимать позицию знания, тем не менее, сохраняя истерические отношения с Другим.

В качестве примера для иллюстрации можно вспомнить описанный Фрейдом случай «женщины с ковром», упомянутый им в лекциях по «Введению в психоанализ». Женщина, оказавшись беспомощна перед импотенцией мужа, повторяла сцену, которая опровергала неудачу его попытки в их первую брачную ночь. В честь этого она раз за разом проливала красное вино, которое должно было ознаменовать его успех. Э. Солано в свою очередь дала интерпретацию согласно, которой ключевой фигурой, Другим, оказывается служанка, что должна была засвидетельствовать фантазм ничтожности мужа. Таким образом, за видимым симптомом невроза навязчивости, оказывалась, представлена истерия.

В конечном счёте, в отличие от истерического дискурса, где применительно к ресентименту, происходит требование изъема и присвоение себе фаллоса, перед субъектом навязчивости вопрос встаёт иначе. Его вопрос располагается в плоскости выживания и ставит перед ним требование, на которое возможно ответить и тем что зовётся ресентиментом.