К вопросу о термине «интерпассивность»

С недавнего времени в контексте анализа любого рода игр и развлечений в целом, неизбежным моментом, что требуется от автора, представляется упоминание и прояснение термина «интерпассивность». В связи с чем, становится важным отметить его некоторые трудности, что обусловят дальнейшее восприятие текста, прежде чем продолжать дальше. В качестве упомянутых трудностей выступают две взаимосвязанные функции термина, отвечающие за определение его места в отношениях субъекта с его означающим. Одним из основных столпов книги С. Жижека «Интерпассивность или Как наслаждаться посредством Другого» является выявление различий между термином интерактивность и интерпассивность, которое для него проходит по границе «ядра моей субстанциональности». В этом тексте, по Жижеку, в состоянии интерпассивности субъект децентрирован значительно более радикальным способом, чем при интерактивности, в другом же тексте («Чума фантазий»), указывая на изначальную децентрированность присущую субъекту, он пишет о безумии любого человека представляющего себя только человеком, только материальным телом, которое он считает непосредственно своим. Так или иначе, всё сводится к вопросу о нахождении «ядра моей субстанциональности», место обитания которого не знает, ни Жижек, ни кто-либо ещё (позитивистскую позицию, что будет указывать на конкретную область в мозге, отвечающую за это ядро, выведем за скобки). К примеру, кушая по утрам кашу, можно было бы задаться вопросом о том, не оказывается ли случаем ложка тем самым Другим, вынужденным наслаждаться этой ненавистной субстанцией вместо проснувшегося? Или может быть Другим оказывается рука, рот, язык, желудок, а то и все вместе взятые, кто задействован в процессе? Может ли каждый из этих элементов является ядром моей субстанциональности, его частью или не является вовсе? Если мы проведём определённые операции удаления всех этих объектов, сохранится ли ядро субстанциональности или оно будет, по крайней мере, частично утеряно? Привязано ли ядро к телу вообще, если да, то насколько?

Говоря об интерпассивности можно также вспомнить слова Лакана об анальной фазе из восьмого семинара: «Его научили сдерживать свою потребность, чтобы обратить её удовлетворение в повод удовлетворить другого — его воспитателя». Возможно это наблюдение, что указывает на анальный объект в контексте интерпассивности стоит отдельного рассмотрения, однако в данный момент важно подчеркнуть, что поскольку желание субъекта, это всегда желание Другого, любое взаимодействие субъекта с означающим неизбежно предполагает интерактивно-интерпассивные отношения, хотя бы просто потому, что человек находится в поле Другого, в матрице языка. Эта вторая трудность, если отнестись к термину интерпассивность серьёзно, ставит концепцию в положение бессмыслицы.

Также можно вспомнить психиатрический термин «транзитивизм» или синдром Кандинского-Клерамбо, что как и термины интерактивность и интерпассивность указывал на условность отношений субъекта с его означающим-Другим, что должен претерпевать наслаждение, также показывавший невозможность строгого деления одного с другим. Вдобавок стоит сказать, что размышляя об интерпассивности субъекта современности, а также вспоминая слова Жижека о том, «что чем более я активен, тем более я должен быть пассивным в другом месте; должен существовать другой объект, который будет пассивным вместо меня, за меня», стоит отметить, что ситуацию можно рассмотреть с позиции интенсивности задействованности регистров. К примеру, субъект может находиться в условно активном воображаемом положении, просматривая любимый фильм, отождествляя себя с героем и ситуацией, в которой тот находится, при этом одновременно пребывая в символически пассивном состоянии, лишь воспринимая видимое в фильме.

Тем не менее, не смотря на всю условность термина, нельзя не отметить, то, что он схватывает некий феномен, присутствовавший всегда, но ставший обнаруженным, дискутируемым в полной мере лишь сейчас, что в свою очередь вводит иную возможность рассмотрения отношений субъекта современности со своим означающим.

Оформление игры

Р. Кайуа в своей работе «Игры и Люди» определял игру как волшебное пространство, имеющее своё происхождение из некоей неуёмной силы, что впоследствии дисциплинируется и выражается в однозначные правила. Это определение пересекается с выводами М. Маклюэна, что описывал игры как «коллективные и массовые художественные формы, опутанные строгими соглашениями» и вместе с тем чуть не на той же странице добавлял о том, что игра «это своего рода искусственный рай вроде Диснейленда, некое утопическое видение с помощью которого мы интерпретируем и достраиваем, смысл нашей повседневной жизни».

Из этих определений игры можно вывести некое столкновение двух противоположных друг другу элементов. С одной стороны игры опутаны строгими соглашениями, ответственность за исполнение, которых берёт на себя игрок под присмотром Другого, что как раз и отвечает за признание соответствия этим соглашениям игроков, но с другой стороны наличествует некое ярко выраженное измерение вседозволенности, беззакония, хаоса содержащихся в пространстве, что этим строгим Законом не опутано, словно некая вытесненная, реактивная энергия первоначальной досимволизированной эпохи этой игры. Точкой, которая скрепляет изложенную композицию, которая и позволяет игроку производить новый бросок кубика, ожидать новую карту, является Случай. Собственно именно вокруг случая и организуется вся игра, именно в случай окунается игрок, чтобы встретится с риском, возможной кастрацией, но именно Закон обуславливает появление пространства вседозволенности, а соответственно и встречу со случаем.

Наблюдая за любым судебным процессом, неизбежно бросается в глаза, то сколь важным становится возможность найти истину в этом обусловленном Законом пространстве незнания. На помощь для её выявления приходят талисманы и ритуалы, подобно счастливым носкам завсегдатая казино, что хочет склонить на свою сторону госпожу удачу. Каждая судебная процессия должна сопровождаться послушанием по отношению к воле судьи, который воплощает в себе физическое присутствие закона как такового, у подсудимого должно быть право на адвоката, право взять слово, в некоторых странах наличествует требование помолиться на священной книге, заручившись гарантией в соотнесённости с законом со стороны высших сил, судья должен облачиться в определенные одежды, иметь определенный тип молотка и так далее. Тем не менее, в обоих случаях конечной целью любого броска является нежелание знать наперёд случившегося (поэтому глаза Фемиды, и прикрыты), поскольку если бы игрок знал, о том, что произойдёт заранее, то эта игра потеряла бы для него всякий интерес, а судебный процесс превратился бы в фарс. Хотя конечной целью всех этих ритуалов и талисманов является желание преодолеть череду случайностей, овладеть случаем, тем не менее, известно, что овладев желанным объектом, игрок просто перестаёт играть, поскольку ускользающий мираж содержащийся в случае и является тем, что задаёт возможность этой игре возобновляться.

Можно было бы сказать иначе и указать на то, что игрок, находясь в погоне за агалмой, некастрированным состоянием, гонится за ним, будучи в борьбе со случаем как чем-то таким над, чем априорно невозможно установить контроль, овладеть. Противником его является не кто-нибудь, а наиболее неовладеваемое условие, находящееся в области будущего, неизвестного. На полях шахматной доски субъект борется за возможность, в конце концов, одолеть свою, ограниченность, свою конечностью. Тем не менее, постоянно борясь со случаем в наиболее комфортных для себя условиях, главной целью любого подобного события является всё та же конечность. Поскольку миражом всегда выступает некое целостное состояние, некое исчерпывающее овладение, а соответственно и исчерпывающее утоление, единственное место, где совершенно точно можно констатировать, что данное событие таки состоялось — это кладбище.

Как уже стало известно, для того чтобы игра состоялась, необходимо некоторое выделенное пространство, волшебное пространство на котором могло бы состоятся столкновение со случаем. Само наличие этого места, однозначность условий внутри него указывает на некоторую подчиненность случая Закону. Таким образом, Закон оформляет игру, но также является тем, кто позволяет субъекту, во-первых, встретится с небытием и, во-вторых, вынырнуть из него. Об этом же, но другими словами упоминает и Кайуа, когда пытается определить функцию игры. Он пишет о том, что игра служит защитой от опасности, поскольку она есть воплощение ограничения, чего-то такого, чем в обыденной жизни овладеть невозможно. Игра есть ограничение — как времени, так и пространства как такового («Роль актера строго ограничена рамками сцены и продолжительностью»). Игрок зачастую заворожен игрой именно ввиду того, что сами условия игры, выполняющие функцию протеза, позволяют ему «овладеть» случаем, то есть временем и пространством, при этом будучи защищенным от непоправимых последствий. Словно пострадавший от тяжелой аварии, что пытается понять, жив ли он ещё и все ли части тела на месте, субъект игры обнаруживает себя даже в случае поражения.

Наконец последний элемент игры — это обещание сделанное Законом на будущее. Обещание гласит о том, что если игрок будет соотноситься с установленными правилами, то при должной удачи и умении он получит своё вознаграждение. Что также привлекает к себе внимание, так это, то что во время игры, некоторые игроки извлекают своё наслаждение не столько из самого процесса игры, сколько из возможности отклониться от правил установленных Другим, другие же эти правила и вовсе отбрасывают, создавая свои собственные. Вся эта сцена, как недвусмысленно даётся понять по ходу текста, есть выражение тактов Эдипа. Более того, стоит сказать, что любая игра — эдипальна.

Чем является награда в игре? В данном случае представляется, что награда, эквивалент, которой являет себя в разных обличиях, выступает в качестве выражения победы над случаем. Подобно героине фильма «Кошмар на улице Вязов», что выжила и смогла вернуться из сновидения с порезом на руке, что должен был бы являть собою доказательство реальности случившегося с ней, игрок прихватывает с собой объект, что должен свидетельствовать истинность произошедшего с ним события. Именно поэтому волшебство игры имеет столь важное значение, именно поэтому любое выбивание из этого пространства воспринимается с раздражением как некий неоконченный процесс, остановленный на половине пути. Известно упорство невротика навязчивости в желании овладеть анальным объектом, что стал бы выражением его собственной символической значимости, совсем не случайно, что в массовой культуре игрок рисуется субъектом мужского пола, того кого чаще всего и ассоциируют с клиникой невроза навязчивости. В свою очередь анальный объект имеет прямое соотнесение с объектом скопическим, что снова отсылает к взгляду, но и к протезу как чему-то такому, что помогает ухватить желанный объект, который не мог бы быть схвачен иначе. Именно посредством протезов субъект расширяется, чтобы ухватить желаемое или как писал Маклюэн: «телевизионный образ даже еще больше, чем икона, есть расширение осязания». Уже хотя бы ввиду этого наблюдения можно было бы опровергнуть бытующее мнение, словно нарциссизм — это некая сосредоточенность только на себе, ровно наоборот — нарциссизм, это овладение пространством Другого.

Пфаллер и повторение

В книге «Interpassivity: The Aesthetics of Delegated Enjoyment» Р. Пфаллер для иллюстрации того чем является интерпассивность приводит в пример городского жителя, владельца внедорожника, мечтающего о том как однажды он мог бы наконец выбраться из города и поехать насладиться сельской местностью. Пфаллер пишет о том, что настоящим наслаждением городского жителя является не то самое наслаждение от сельской местности, которую он себе рисует, а именно наслаждение от того, что он никогда туда не поедет, собственно именно для этого он и покупает себе внедорожник как интерпассивный объект, что и должен наслаждаться любовью к сельской местности вместо него самого. В целом и у Жижека и у Пфаллера, интерпассивный объект воспринимается «как изначальная форма защиты субъекта от наслаждения», который содержит в себе «освободительный потенциал бытия, освобождённого от удовольствия» и от «чудовищной обязанности получать удовольствие».

Во всех указанных исследованиях интерпассивности упускается из виду ключевая точка, что и позволяет указывать на проявление наслаждения — повторение. Дело не в том, что «прямое» наслаждение означающим невыносимо из–за того принуждения, что доноситься со стороны информационного потока в которое влип субъект современности, а дело в том, что этот субъект «устал» от означающего, которым его призывают овладеть. Подобно закадровому смеху, что он слышит в комедийном телевизионном шоу, посредством которого и отдыхает, слыша, как отдыхает Другой, он отдыхает не столько из–за того, что Другой наслаждается тем, чем должен был бы наслаждаться он сам, а наслаждается он посредством Другого, поскольку сам он смеяться над этими шутками больше не способен, но слышит как этим наслаждается Другой как хотел бы он сам.

Для примера можно взять случай современной индустрии «реакционных» видео. Все они строятся по одной и той же схеме, где человек реагирует на какой-нибудь продукт, что нравится просматривающему эту реакцию наблюдателю. Подобно плакальщицам «реакционер» выражает яркие эмоции, а также делает собственные выводы, к примеру, по ходу просмотра фильма. Субъект смотрит подобные реакционные видео не из–за того, что фильм, который реакционер комментирует своими репликами, содержит для наблюдающего чрезвычайное сильное наслаждение или некое принуждение, из–за которого якобы и делегирует просмотр этого фильма другому, а смотрит он подобные видео, поскольку сам он видел данный фильм уже столько раз, что не способен получать от него искомое наслаждение, которое получает реакционер, просматривающий данный фильм впервые. Дополнительно, стоит также упомянуть о том, что важен и сам реакционер, не каждый подойдёт на эту роль. Реагирует лучше всего не тот, кто ярче всех проявляет эмоции, а тот, кто больше всего похож в момент реакции на самого субъекта, на самого наблюдающего или по крайней мере на то каким он хотел бы себе казаться. Наблюдая за искомой реакцией другого, на некогда горячо любимый продукт, субъект обновляет своё желание к этому продукту.

Вопреки мысли Пфаллера, что писал о том, что интерпассивное наслаждение предоставляемое протезом может быть лишь частью потерянного наслаждения, но не может быть новым, оригинальным наслаждением, стоит задаться вопросом о том, где находиться это «новое» наслаждение и не является ли оно лишь повторением предыдущего, ставшего запретным, что собственно и задало возможность для появления «оригинального» наслаждения? Вопрос риторический. Скорее стоит сказать, что подобно аристократам из «120 Дней Содома», которых уже давно не возбуждает обычный секс и для этого они год от года прибегают к всё большим ухищрениям, откладывая время наслаждения, посредством увеличения количества ритуалов, чтобы таки удовлетворить себя, субъект современности способен возбудиться всё чаще лишь посредством претерпевающего это наслаждение Другого. Возвращаясь к примеру с городским жителем, можно было бы сказать, что причина, почему он покупает себе внедорожник заключается не столько в том, что в тайне он не любит сельскую местность, сколько в том, что он от этой сельской местности устал, зато у него есть тот, кто от неё не никогда не устанет — внедорожник, что воплощает в себе рвение попасть поскорее в эту желанную сельскую местность.

Пфаллер и Жижек интерпретируют интерпассивность как возможность приобрести освобождение от гнёта требования наслаждаться, повсеместно наличествующего в капиталистическом обществе, тем самым приписывая его к конкретной эпохе, к конкретной системе отношений. В данном случае представляется, что требование наслаждаться было ничуть не менее интенсивных и в другие эпохи и в других экономических условиях современных капитализму. Подобно христианству, что требует от субъекта наслаждаться религией, законом Отца, миром, что он создал, подобно идеологиям Нового Времени требующим наслаждаться правотой их идеологий, разумом, своей расой или трудом во имя общего блага, от субъекта капиталистических отношений требуется, наслаждается продуктом его условий. Именно навязчивое требование наслаждаться оказывается, тем, что это извлекаемое из продукта наслаждение ослабляет, заставляя снова и снова искать, «то самое», что, наконец, принесет наслаждение более высокого порядка или найти Другого, который это наслаждение уже нашёл.

Стоит сказать, что по мере возрастания количества и качества носителей, что регистрируют опыт, вроде диктофона, камеры, книги и так далее, субъект всё меньше имеет пространства для размещения своего собственного наслаждения. Накапливающееся наслаждение на этих носителях является, тем к чему субъект всегда может обратиться. В любой рекламе за вас уже понаслаждались новым шампунем, в любой книге за вас уже сходили в опасный поход, в любом фильме за вас уже потрахались. Ввиду того, что носители и записанный на них опыт повсеместны, навязчивы, субъект как будто бы уже всё это прожил и сам, как будто он уже насладился. Он уже помыл голову, побывал в походе, потрахался, сидя на стуле у себя дома. Именно носители как регистраторы наслаждения раз, за разом проигрывая наслаждение Другого, постепенно его испещряют, незаметно убивают шок и трепет, который субъект мог бы испытать, при первом самостоятельном столкновении с искомым объектом. Можно сказать, что с одной стороны в малых дозах, носители подогревают интерес субъекта к желанному объекту, но ввиду навязчивого характера упоминаний продукта, навязчивого проигрывания ожидаемого наслаждения, благодаря наличию бесконечного количества носителей с которыми он встречается, ему не остаётся ничего, кроме как уставать от очередного показа, чтения, прослушивания того как наслаждается Другой, как должен будет насладиться он сам, но чем он уже и так успел насладиться посредством Другого. Таким образом, само наличие бесконечного количества проигрываемых ему регистраций наслаждения хочет он того или нет, не только каждый раз ставит его в интерпассивное положение, но и поддерживает привычку наслаждаться означающим «самостоятельно» именно интерпассивным способом в дальнейшем. Именно для этого на помощь и приходит Другой, который ещё способен наслаждаться, который ещё способен возбудиться, кто «как я», но который ещё способен желать, короче говоря тот у которого ещё Стоит в отличии от самого субъекта, который наслаждаться самостоятельно отвык, за него уже насладились, поэтому обустраивать своё «собственное» наслаждение не имеет никакого смысла, оно уже размещено и зарегистрировано в других, на носителях.

Интерпассивность также возможно рассмотреть в контексте тревоги связанной с несоответствием заявленного обещания об объекте. Подобно образу женщины, который представляет себе мужчина, идеализируя его, но, не соприкасаясь с ним напрямую, при встрече испытывает разочарование, отмечая даже в самой прекрасной некоторые недочёты. Зная об этом потенциальном разочаровании, потенциальной потере желанного, в том месте, где представляется оно и должно находится, появляется возможность таки найти желаемое посредством дистанции. Известным примером может выступить просмотр видео порнографического содержания, где даже само видео наслаждается тем способом, который выбрал смотрящий, где он сам способен настроить то, чем он хотел бы наслаждаться в женщине, и то с чем он соприкасаться не желает.

Маклюэн в разрезе

Маклюэн в своем исследовании расширения человека указывал на постепенное вытеснение акустического опыта и замещение его опытом визуальным. Маклюэн выстраивает определенную цепочку, идущую в своей основе от речи к письму, от письма к кинематографу, а сейчас уже можно было бы добавить и виртуальное пространство. Маклюэн подробно изучает влияние алфавита и конкретно буквы на восприятие субъекта. Он приходит к тому, что буква является неким визуальным представителем звука на бумаге. Особенностью буквы является, то что она замещает собой бесконечное количество близких друг другу звуков, контекстов, произношений, закрепляя их в единой точке. Можно сказать, что буква, абстрагируя речь, становится неким гомогенизирующим представителем звука, что сжимает время и пространство, посредством унификации опыта бесчисленного числа произносивших звук, что впоследствии и оформляется в букву. В конце концов, именно благодаря алфавиту происходит централизация народов и наций, рынков, мер и систем цен. Стоит добавить, что буква действует не только в пространстве «здесь и сейчас», но посредством неё также сжимается дистанция между опытом субъекта современности и опытом его предшественников живших за тысячи лет до него, что в свою очередь зачастую провоцирует попытки имитации со стороны первого. Буква является тем протезом, что гомогенизирует психическое пространство с наибольшим успехом, позволяя в ещё большей степени представлять, что один понимает другого, что их опыт является общим, что он универсален. В качестве примера этого явления может выступить научный метод или любая психологическая практика, не учитывающие пространство Воображаемого, удовлетворяясь представлениями наивного реализма.

Называя эпоху современности эпохой Гутенберга, тем самым подчеркивая революционность Гутенберговой машины, Маклюэн пишет следующее: «Мы подходим к величайшему парадоксу Гутенберговой эпохи, который состоит в том, что ее кажущийся активизм является в прямом смысле слова кинематографическим. В его основе последовательный ряд статических снимков, или «фиксированных точек зрения», сделанных в однородной среде».

Это ли не лучшее описание интерпассивности? Всякий раз, когда человек придумывает для себя новый костыль, позволяющий ему визуально ухватить то до чего он хочет дотянуться, оказывается, что наслаждение претерпевает не столько сам субъект, сколько череда его протезов, что в свою очередь фрагментирует локализацию, того самого условного «субстанционального ядра», что в свою очередь расщепляет и наслаждение, делая это наслаждение каждый раз всё менее интенсивным для ядра. Ключевым здесь является, то что субъект не находясь лишь в ядре субстанциональности, децентрируясь в объектах с которыми он отождествляется, в своих протезах, каждый раз роняет крупицы наслаждения не только в тех объектах, что должны играть роль протезов, но и в пространстве, что находится между ними, в разрывах как таковых.

Впрочем, когда говорится о протезах, то чаще всего имеются в виду технологии, некие неживые вещи, между тем забывается, что другой также воплощает в себе эти функции. Было много сказано про протезы, что изменили мир в ХХ веке (самолёты, машины, интернет и т.д.), однако практически ничего говорится о главном из них. В данном случае, представляется, что гораздо более важным событием, чем все промышленные революции вместе взятые (хотя известно, что они взаимосвязаны), оказывается именно другой, вернее взрывной характер его распространения. В одном только ХХ веке население планеты увеличилось с 1,6 миллиарда человек до 6 миллиардов, а ныне это число достигло отметки 8 миллиардов. Помимо того, что другой изобретает протезы, он также является его распространителем и его переносчиком, гомогенизируя, централизуя известные ему время и пространство в тех объемах, на которые не способен ни один другой протез, превращая окружающую среду в ту самую глобальную деревню, в которой субъект современности и проживает. Задействуя скопическое влечение с всё большей интенсивностью, посредством протезов направленных на регистрацию наслаждения, субъект современности сталкивается с вопросом кастрации взгляда, трудность осуществления которой будет увеличиваться по мере появления всё большего количества и качества регистраторов. Слишком тесное нахождение с Другим, его навязчивое присутствие посредством перманентного подглядывания, подслушивания, схватывания стало данностью, ввиду чего, субъект современности оказывается, поставлен перед вопросом о том, какие пути субъективации остаются ему доступны в связи с появлением новых протезов?

Чаще всего в контексте индустрии развлечений говорится о неком бегстве, уходе в иной мир, возможности отвлечься. Всё вышеперечисленное относительно протезов задевает вопрос контроля, хватки, и соответственно её потери, как неизбежной изнанки, что и задаёт возможность погони за её миражом. Особенностью замещения акустического опыта, визуальным, является унификация и гомогенизация наслаждения, которым сопутствует изничтожение проявления частного наслаждения, частного закона в пользу Закона универсального, Закона, не дающего расположить своё собственное наслаждение, что в свою очередь и является одной из основополагающих причин, что сподвигает субъекта к тому, чтобы убежать туда, где имеется возможность в безопасных условиях расположить свой собственный закон. Тревога, что являет себя в отсутствии достаточной дистанции от Другого, в невозможности осуществления частного закона в той степени, что был доступен ему ранее, находит для субъекта новые пространства, выходящие за пределы столь знакомой и надоевшей деревни. Совсем неслучайно, что именно со второй половины ХХ века, когда Другой оказался везде, когда он обрёл возможность перманентно подслушивать, подглядывать, выхватывать в любой точке мира, начали появляться не только отдельные романы, рассказы наполненные разного рода фантастическими существами, что стали распространяться ещё в том же ХIX веке, скучающими буржуа, но вернулось нечто такое, что в полной мере было доступно лишь городской культуре античности — появились вселенные. Именно появление вселенных, предоставляющих субъекту возможность выхода за пределы деревни, для помещения себя в пространство непривычного, неизведанного оказываются неотъемлемой формой ухода субъекта современности от навязчивости Другого. Новые вселенные — это пространства, выходящие за рамки привычного опыта, пространства, в которых, ещё есть место случаю в отличие от столь предсказуемой деревни, наконец, новые вселенные, это пространства, где ещё осталось желание. Подобно внуку Фрейда, что запускал катушку с возгласами «Fort!» и «Da!», субъект современности производит свою субъективацию, посредством ритма ухода и возвращения протезами, находящимися в выделенном, безопасном пространстве, в котором ему и становится доступна возможность явить своё желание.