Истории старых китайских интеллигентов, рассказанные ими самими. Отрывки из будущей книги. «Иностранная литература» №8, 2017 год

Я несусь по третьему уровню автострады.

По бокам меня обступают коробки домов.

Зажимают меня в тиски.

Поворот, еще один.

Я вырываюсь на просторы.

Впереди ослепительными улыбками сверкают громады небоскребов.

По улицам несутся мириады людей.

Их засасывает в пасти “Uniqlo” и “Giordano”, они проваливаются в бездну “KFC” и “Макдоналдсов”, бьются за место в очередях за айфонами и айпадами.

Время не поспевает за ними.

У кого мне узнать о прошлом?

Я спросил своего китайского студента Мишу, читал ли он классический роман “Путешествие на Запад”.

— Конечно, читал, — кивает он.

— Все четыре тома? — удивляюсь я.

— Я смотрел сериал, — гордо заявляет он.

— Но ведь смотреть сериал — это не то же самое что читать книгу! — восклицаю я.

— Разве? — спрашивает он.

Я стою перед пагодой Ифа. Она такая миниатюрная, что, казалось бы, можно взять ее с собой и унести домой. Под ней, по преданию, погребены волосы шестого патриарха чань-буддизма Хуэйнэна. Много лет назад, будучи первокурсником, я читал его “Сутру помоста”. Теперь я живу неподалеку. Когда-то давно я мечтал найти Китай Хуэйнэна, Китай мудрецов и искателей истины. Но найду ли я его?

Как счастлив был я, когда устроился на работу в университет и встретил своих стариков! Они — чудом уцелевшие осколки истории. Носителями культуры в Китае всегда были считаные единицы. До Синьхайской революции 1911 года подавляющее большинство населения страны было безграмотным. Образование считалось уделом очень обеспеченных людей. Только они могли себе позволить пригласить домашнего учителя, какого-нибудь бывшего студента, провалившего экзамен на чиновника. У богатых семей существовали также собственные академии — здание одной из них, академии клана Чэнь в Гуанчжоу, превращено в музей и известно многим туристам. Учеников в них готовили к государственному экзамену. Сдача экзамена тоже превращалась в дорогостоящее предприятие — сам он был бесплатным, но нужно было иметь достаточно средств на дорогу, жилье, бумагу и кисти. Все, кто проходил экзамены, делились на четыре ранга — туншэн, сюцай, цзюйжэнь и цзиньши. В конце XVIII века на страну с трехсотмиллионным населением приходилось всего около 3000 людей, получивших высшую ученую степень — цзиньши. В ХХ веке в Китае расцвела европейская система образования. Постепенно она заменяла традиционную конфуцианскую систему. Подвижником образования был мыслитель Тао Синчжи. Он провозгласил единство преподавания, учебы и практики. Наш ректор преклоняется перед ним. Ректор любит цитировать слова Тао Синчжи: “Сколько ни учи, главное научить человека стремиться к совершенству. Сколько ни учись, главное научиться, как стать настоящим человеком”. Тао Синчжи создал Китайское общество содействия образованию простолюдинов.

Но в годы “культурной революции” университетское образование выжигалось каленым железом, а интеллигенты уничтожались. Мало кому удалось пройти через эти мельничные жернова и выжить.

Сегодня ситуация изменилась к лучшему. В мировых рейтингах вузов восемь китайских университетов входят в топ-200, а тридцать — в топ-500. Но в то же время всего 4% населения имеют высшее или среднее специальное образование. Часто меня ставит в тупик диковатое поведение какого-нибудь местного жителя. Но всякий раз я напоминаю себе, что основное население городов — это недавние сельчане. Многие из которых не окончили и школу. Среди нынешних нуворишей таких большинство. Они путешествуют по миру, селятся в дорогих отелях, шумят, плюются и раскидывают повсюду мусор. И те, кто с ними сталкивается, именно по такому среднему китайцу зачастую судят обо всем народе.

Я вспоминаю своего знакомого, владельца ресторана деликатесов. Там подают к столу блюда из диких животных, чье мясо официально запрещено к употреблению в пищу. Например, ящера-панголина или живущей на деревьях циветы. Он не знает ни одного иероглифа. Поэтому, чтобы запомнить заказ, рисует изображение птицы, рыбы, черепахи и т. д.

Однако есть и другие. Об их существовании я поначалу не подозревал. Но теперь, прожив восемь лет в Китае, мне повезло с ними познакомиться.

Я вхожу в подъезд своего дома в кампусе. На лестнице встречаю Эдди, преподавателя английского языка. Он абсолютно гол.

— Эдди, что с вами? Вам надо одеться.

— Мне пришел новый имейл. Не знаете, что там было написано?

— Эдди, понятия не имею. Но вам лучше одеться.

Эдди явно сошел с ума. Он безумен.

Эдди сбрендил, бедный Эдди, — эти слова жонглируют в моей голове, крутятся по кругу.

Не знаю, чем помочь ему.

— Оденьтесь и заходите ко мне. Вместе посмотрим ваш имейл.

Эдди явно не внял моему совету. Я узнаю, что на следующий день американца, бесцельно бродящего по кампусу в чем мать родила, увольняют.

В университете иностранных языков — том, где училась моя жена, — говорят, что Стюарт, пожилой профессор из Оксфорда, несколько тронулся рассудком. Все знают, что он снимает свои зарплаты с карточки и прячет их под кровать.

— Банки — это опасно, очень опасно, — доверительно шепчет он каждому встречному. — Лучше хранить деньги дома.

Но Китай — не Россия. Здесь привыкли держать деньги в банках. Поступок Стюарта выглядит, мягко говоря, странным.

Наконец, его деньги исчезают. Стюарт вызывает полицию. Камера наблюдения на подъезде не зафиксировала ничьего вторжения в дом. Полиция говорит, что Стюарта ограбил кто-то из своих. Окно из душевой комнаты выходит прямо на лестницу. Через него можно легко залезть в квартиру Стюарта.

Другой преподаватель английского, Ричард, начинает безудержно сорить деньгами. Покупает пиво ящиками.

— Ричард, не вы ли ограбили Стюарта? — полушутливо спрашивает у него кто-то из коллег.

— Да, я! — отвечает Ричард и заливается хохотом.

После чего сам идет сдаваться в полицию. При этом танцует и мурлычет песенки себе под нос.

Что происходит с иностранцами в Китае? Почему у них не выдерживают нервы? Неужели и меня ждет участь Эдди, Ричарда и Стюарта?

Катер несет меня по воде. Мы огибаем остров. Пара хищных грифов выныривает из–за утеса. Кружат над моей головой. Видят, что добыча слишком крупна для них, и поворачивают обратно.

Я хочу попасть на восточную часть острова. Вчера я шел туда по единственной здесь дороге, но военные с автоматами преградили мне путь. Их часть базируется в лесу посреди острова. Пришлось возвращаться ни с чем. Гостиниц здесь нет, я переночевал во времянке контрабандистов. Они предложили переправить меня на восток в кузове грузовика, развозящего воду, или обогнуть остров на лодке. Трястись в кузове мне не приглянулось. Не ровен час, военные с автоматами решат проверить грузовик, откроют двери кузова — а тут я валяюсь, свернувшись калачиком, среди ящиков с водой. Но главное — в кузове душно. Я выбрал путь по воде.

Мы причаливаем к берегу. Хозяин улыбается мне. На его задубевшей от солнца коже годы вырубили сетку тропок-морщин. Но он по-прежнему бодр. На ночь уходил в плавание с рыбаками. Раньше они продавали в Гонконг топливо. Но таможенники конфисковали их корабль. Они по-прежнему плавают в Гонконг без виз и паспортов. Но теперь торгуют рыбой с лодок. Хозяин остается ждать меня на берегу.

Я показываю рукой в сторону навеса:

— Вы можете поспать здесь. Я вернусь через пару часов.

Он снова улыбается. Я иду вверх по дорожке. Продираюсь сквозь заросли тропических растений, колючки кустарника, подтягиваюсь, держась за ветви деревьев, нити лиан, гибкие стволы молодого бамбука. Вижу перед собой крышу заброшенного бункера. Когда-то японцы испытывали здесь бактериологическое оружие. Разводили обезьян для опытов. Японцы ушли, а обезьяны остались. Размножились, и теперь в их стае несколько тысяч. Я люблю обезьян, а они в Китае — редкость. Раньше на юге их водилось много, но теперь почти всех съели, обезьянье мясо — деликатес. Они остались только в труднопроходимых местах. Я ищу обезьян. Слышу вдали их крики. Я иду вдоль ручья. Жара нестерпима. Футболка взмокла от пота. Я хочу искупаться в ручье. Сажусь на обточенный водой гладкий камень. Со всех сторон несутся вопли цикад. Они сливаются со звуком воды. Ровный поток звука растворяет меня в себе. Наступает тишина.

Этот остров — одно из последних мест в нашей провинции, еще не тронутых цивилизацией. Я остаюсь один. Один на один с самим собой. Я сижу на камне и прислушиваюсь. Мне кажется, я начинаю слышать. Я слышу легкий шум дыхания Хуэйнэна.

Профессор Володя

Я сижу напротив профессора Володи в его квартире в университетском общежитии. Профессор улыбается щербатым ртом, в котором недостает доброй половины зубов. Профессор купил хлебопечку и испек хлеб к моему приходу. Профессор показывает мне, как работает хлебопечка. Я ничего не понимаю в ее устройстве, но из вежливости киваю. Профессор радуется, как ребенок. Еще он заквасил капусту вместе с огурцами в одной бадье. Вкус и у капусты, и у огурцов необычайно кислый, непохож на привычный мне. Ем я их с трудом, но из той же вежливости нахваливаю его произведения.

— Похожи на русские? — спрашивает профессор.

— Похожи, похожи, — киваю я с набитым ртом.

Профессор смеется и хлопает в ладоши. Профессор истово и бескорыстно любит Россию. Я ем теплый белый хлеб, намазывая его сливовым вареньем и, морщась, закусываю кислыми огурцами и капустой. Сегодня у профессора счастливый день. Я нашел его Тамару. Но об этом я расскажу после. Сегодня, наслушавшись его рассказов о молодости, о годах “культурной революции”, я решил их записывать. С самого начала, с его детства.

У меня было счастливое детство. Мой родной отец работал в Гоминьдане. Он был небольшим начальником. Мой приемный отец — его прямой начальник, генерал Лю Шан. У Чан Кайши было четыре звезды, у Лю Шана — три. Когда мне было два с небольшим года, Лю Шан часто видел меня. Он сказал отцу: “О, какой мальчик, симпатичный, умный! Отдай его мне!” Мой родной отец не посмел ослушаться. И подарил меня. Так я попал в дом приемного отца.

В его доме работало много нянь. Две китайские старухи, три девушки. Все безграмотные. Отец пригласил мне в няни русскую старуху. Ей было шестьдесят пять или шестьдесят шесть лет. Она жила в Харбине. Когда началась антияпонская война, она вместе с китайскими студентами убежала из Харбина в Пекин. У нее был друг, коммунист, он был героем войны, воевал с японцами. Приемный отец попросил его: “Можно она поступит ко мне работать учительницей моего сына?” Так она пришла к нам. Ее звали Елена Ивановна Чинцова. Во время вашей революции ее родители убежали из России в Харбин. Ее папа до революции был помощником министра финансов.

У няни было много достоинств. Она говорила по-французски, хорошо рисовала, играла на пианино. Поэтому я сейчас немножко говорю и понимаю по-французски, но читать не могу. Был у нее только один минус — она почти не говорила по-китайски. Папа часто уезжал на войну с японцами. Я все время проводил с ней. Поэтому умел говорить только по-русски. До пяти лет совсем не разговаривал на китайском. Однажды папа вернулся и позвал меня к себе на колени: “Сынок, иди сюда! Как ты поживаешь? Как твое здоровье?” Я совсем не понимал, что он говорит. Я закричал: “Не понимаю, что ты сказал!” А он не понимает по-русски. Он закричал: “Не понимаю, что ты говоришь!” И я кричу: “Не понимаю, что ты говоришь!” Так и кричали оба. Тогда он позвал няню. “Сюда, сюда, что он сказал?” Няня: “Он сказал, что вас не понимает”. После этого он пригласил ко мне учителем китайца — седоусого старика-ученого. Так что постепенно я заговорил по-китайски. Через день по два часа учился у него китайскому языку. Но русский язык остался со мной на всю жизнь. Это няня дала мне имя Володя.

Мой приемный папа любил хорошо покушать. У него было четыре известных повара. Один сычуаньский, другой из Пекина, Тяньцзинь, третий из Хуайян, Цзянсу, четвертый хунаньский. Мне нравилось вместе с ними готовить пищу. Часто на кухне смотрел, как они что-то делают. Один повар сказал мне: “Когда вы вырастете, тоже будете работать поваром”. Я сказал: “Нет, не буду. Но я же должен сам кушать. Если я сумею готовить на свой вкус, это будет хорошо”. Однажды я попробовал резать картошку. Это трудно делать. Сразу порезал палец. Когда папа вернулся домой, он спросил: “Это что такое?” Я сказал: “Это я сам…” Он: “Нет!” Крикнул повару: “Сюда!” Повар, придя, сказал: “Он был в кухне и попробовал готовить”. Папа сразу достал пистолет и наставил на него: “Если будет у тебя так делать, я тебя пристрелю!” С тех пор я могу готовить разные вещи. Могу накормить пятьдесят-шестьдесят человек гостей. Но резать ничего не могу.

У нас был большой дом. Я тренировался в саду. Там было шестнадцать деревянных столбов, и я по ним бегал. Пока горела курительная палочка, я должен был обежать по этим столбам сто кругов. Каждое утро я пел в саду. У приемного папы было три жены. Первая казалась мне пожилой, ей было уже лет сорок, она все время молилась. Дети были только у нее. Вторая приехала из Харбина вместе с няней, студентка, ей было лет двадцать восемь. Она учила меня математике. Третья, самая молодая, лет двадцати пяти, — артистка пекинская. Учила меня петь. Поэтому я тоже артист. Я играл пекинскую оперу хорошо. Был руководителем пекинской оперы в нашем институте. Когда мне было девятнадцать лет, я играл роль девушки Цуй Ин Ин в опере “Си Сян Цзи”. Очень хорошо играл. Мы везде играли. Никто не знал, что это мужчина. Однажды во время перерыва я отдыхал в гримерке. Зашли три студентки. “Ой, какие цветы красивые!” Я сказал: “Не ваши!” Они сразу как услышали голос: “Ааа, это же мужчина!” Еще один аспирант Харбинского технического университета прислал записку: “Кто играет эту роль в ‘Си Сян Цзи”? Ему написали мое имя. Он считал меня девушкой и написал мне три любовных письма. Я от души хохотал. Тогда наш ректор посоветовала: “Иди, встреться с ним. Скажи, что ты не девушка. Но можешь стать его другом’. Я пошел на свидание, и мы подружились. При встрече он сказал: “О, очень хорошо выступали, такая красивая девушка, а оказалось, это юноша!” А потом, за год до окончания института, этот друг прыгал с вышки в бассейн. Там было мелко, он не заметил и разбился. Умер. Я плакал тогда. Он был единственный сын у мамы.

Шестьдесят лет спустя на прошлогоднем юбилее нашего университета я вышел на сцену и пел со студентами. Хорошо получилось. И выглядел неплохо. Как молодой. Как вы считаете?

Я рос в период антияпонской войны. Родители всегда воевали с японцами. Говорят, Гоминьдан не воевал с японцами, это неправда. Своими глазами я видел тех героев, кто воевал и кто погиб. Японские самолеты нас бомбили по десять-двадцать раз в день. Однажды мы поехали с няней в город за покупками. Зазвучал сигнал тревоги. Мы побежали в деревню. Спрятались в одном доме. Там человек пятьдесят сидело. Хозяйка была злая, кричала: “Каждый день ко мне ходите! Шумно!” Няня сказала: “Володя, пойдем отсюда”. Мы вышли на улицу. Там вокруг много деревьев было. Отошли, наверное, метров тридцать. Сразу бу-у-ум! Взрыв. Я обернулся назад. Дома нет. А на дереве висят ноги, головы. Все пятьдесят человек погибли.

Я считаю, японцы самые злые в мире. Я никогда не забуду их дел. Когда я вижу их флаг, сразу сержусь. Скоро будет семьдесят лет, как закончилась война. Я часто рассказываю моим студентам, какой она была на самом деле.

У нас работала в доме одна старуха. Она убирала дом и разбила очень дорогую вазу, инкрустированную золотом. Она заплакала. Я спросил: “Бабушка, почему плачешь?” Она: “О, я умру, я умру…” Я: “Почему?” Она: “Я разбила вазу”. Я тоже заплакал. Она сказала: “Если хозяин узнает, меня убьет”. Мне было жалко ее. На полу валялись осколки. Я взял один и вот здесь порезал руку. До сих пор видно, остался шрам. Крови много было. Сначала я думал, если я скажу, что это я сделал, папа не так сильно рассердится. Но крови очень много было. Я плакал. Громко. Папа проснулся. Встал. “Что с тобой?” Я сказал: “Я разбил эту вазу”. Вот так… Папа сказал: “Ничего, ничего, ничего… Не плачь. Купим тебе еще другую”.

Бабушка подумала, ой, какой мальчик добрый. Однажды ее сын приехал к нам забрать мать домой. Японцы уже ушли. Перед своим отъездом она мне сказала: “Володя, сейчас я скажу тебе что-то. Только никому, никому нельзя сказать. Скоро я поеду домой. А ты скоро закончишь начальную школу. Ты должен знать — хозяин Лю не твой родной отец”. Я взвился: “Что, что, что?” Она сказала: “Хозяин — это твой приемный отец. Родной отец — в другом городе живет”. Я сказал: “Это неправда! Я не верю тебе”. Она сказала: “Это правда, но никому не говори. Когда тебе было два года с лишком, ты приехал к нему”. Я знал, что мой отец очень хорошо относится ко мне. Еще ближе, дороже, чем к своим родным. И не верил. Но она сказала, что это правда. Она сказала, как зовут моего родного отца. Сказала, что мама родная жива, тоже в другом городе. Она так говорила серьезно, тихонько, что я поверил. А после этого я такой хмурый, скучный был… Я все время думал: “Как так? Как?” Ох… Скоро приемный отец заметил, что мальчик стал такой хмурый, скучный. Все время о чем-то думает. Много раз спрашивала меня: “Почему? Что с тобой, мой сынок?” Я не стерпел и заплакал. И рассказал ему то, что бабушка мне рассказала. Тогда она уже уехала домой. Он внимательно слушал. Потом долго думал. И мне прямо сказал: “Мальчик, я давно думал, что ты будешь знать. Но не думал, что это произойдет сейчас. Думал, ты будешь знать, когда станешь взрослым. Но хорошо… Она рассказала, кто твой родной отец?” Я ему сказал, что я хочу видеть родителей моих. Он сказал: “Хорошо”. Через, наверное, полмесяца один человек с женой — тогда ему было лет сорок — приехали. Незнакомые. Его жена так прямо, прямо на меня смотрела и даже плакала. Я удивился и спросил: “Папа, кто они?” А он сказал: “Вот. Это твои родители”. У моего приемного отца жизнь была хорошая. Мы были богатыми. А у этих мужчины с женщиной одежда была простая. Я не верил, что это мои родители. А мама плакала. И я подумал: “Да, может быть”. Я ничего не сказал и убежал в сад. У нас хороший, большой сад был. В саду было озеро. Я сидел на берегу озера у камня и думал: “Это что такое?” Не верил…

Еще через, наверное, несколько дней мама родная снова приехала. В главные ворота она не смогла войти. У нас были западные ворота в сад. Она тихонько прошла, села в кухне. Другая служанка сказала мне: “Вот мама пришла”. Я спросил: “Чья мама?” — “Твоя мама”. Я спросил: “Где?” — “В кухне”. Я прошел в кухню. Она там сидела и плакала. Она сказала: “Сынок, это из–за твоего отца. Он все время слушает своего начальника. Начальник дал приказ. Он выполнил. Я тогда не согласна была с ним. Я все время думала, что тебе грустно тут. Переживала”. Я тоже плакал. Она сказала: “Ну как, поедем домой, сынок? Хотя у нас не так богатая семья. Еще бабушка живет с нами. Ей семьдесят лет, ходить трудно. Не могла сюда приехать”. Я сказал, что подумаю.

Однажды приемный отец веселый был. “Володя, иди сюда, садись!” Позвал сесть к нему на колени. Тогда мне уже лет одиннадцать было. Очень любил меня. Я сказал: “Папа, я хочу ехать в другой город”. Он сразу понял. Он спросил: “Хочешь жить с ним?” Я сказал: “Да”. — “Я не верю, — он сказал. — Они бедные. У них ничего нет. А у нас все есть. Ты привык к нашей жизни. Если ты поедешь, как жить будешь?” Я сказал: “Все–таки я хочу видеть бабушку. Она живет с ними, ей скучно”. Он сказал: “Ну ладно!” Подарил мне золото, еще много денег, я не знаю, сколько точно. Дал машину, выделил двух служащих, и мы поехали. А сам уехал в командировку. Когда мама увидела чемодан с подарками, удивилась, как там много золотых вещей. Приемный отец говорил другим: “Пусть он едет! Скоро он захочет вернуться! Он у нас очень хорошо живет, а там бедная семья. Никак не сможет жить”. Он так думал. Но бабушка и мама были очень добрые. Наверное, я только десять дней провел в своей семье, а приемный отец уехал в провинцию Шаньдун. Он тогда работал губернатором провинции Шаньдун. И мы потеряли связь с ним. У мамы осталось много денег, золота. Тогда, до революции, у нас в городе было много капиталистов. Один возьмет у мамы, к примеру, сто юаней, через год вернет сто двадцать юаней. Год было все хорошо. А потом этот капиталист пропал. В то время была огромная инфляция. Сейчас у нас жэньминьби, а тогда в обращение ввели бумажный “золотой” юань. Сегодня хлеб стоил десять юаней, завтра пятнадцать, а послезавтра вообще двадцать. Гоминьдан передумал и ввел “золотой” юань, а потом и его заменил на “серебряный” юань. И этот капиталист тихонько убежал. Мы стали бедными. Родной папа куда-то уехал. Мы остались с бабушкой и матерью. Мама помогала другим стирать белье и шить, чтобы кормить меня с младшим братом и бабушку. Тогда, в 1947 году, чуть не умерли от голода. Бабушка умерла. Мама со мной и младшим братом везде искала отца. Потом она узнала, что он живет в одном городе далеко от Уханя. Мы с трудом нашли его. Мой родной отец был нехороший человек. Завел там другую жену, временную. Он считал мою маму некрасивой, неграмотной. Меня он тоже совсем не любил — потому что в детстве я не жил с ним. Я его тоже не любил. До сих пор во сне я часто ругаю его. Мы поехали к нему и жили с ним два года. В 1949 году народная армия освободила бóльшую часть Китая. Мы убежали в провинцию Сычуань, в Чэнду. После освобождения Чэнду отца не поймали, он сам перешел в народную армию и служил там два года. Его простили и горячо приняли. Некоторые другие начальники Гоминьдана тоже перешли. После освобождения Китая в школе я не учился. Мы жили с отцом вместе в военном гарнизоне. Там было много детей бывших начальников Гоминьдана.

Потом мы вернулись обратно в родной город. Когда мне было девятнадцать лет, я участвовал в экспроприации. У помещиков было много земли, власти отбирали ее и делили между крестьянами. Я в этом участвовал. Секретарь партии города подумал — такой юноша, умный, активный, пошлем его в университет. Я поступил в Институт иностранных языков в Харбине. По-русски говорил свободно, но только не читал. Был такой случай. У нас в институте почти все были русские — повара, врачи, медсестры. Даже уборщицы русские. Одна старуха мыла пол. Я шел в туалет. А какой мужской, какой женский — не знал. Я не читал тогда. Я спросил эту старушку: “Бабушка, будьте добры, скажите, пожалуйста, где мужская уборная, а где женская”. Она рассмеялась: “Молодой человек! По-русски так свободно говоришь, а даже не знаешь, где мужская, а где женская”. — “Не знаю”. — “Не читаешь?” Я сказал: “Я неграмотный”. Она сказала: “Вот это чудеса! Студент свободно говорит по-русски, но не читает!” Я говорю: “У меня была няня русская, но я не читал тогда”. Она очень удивлялась, как так…

А моя няня, после того как японцы ушли, поехала в Харбин. Там жили ее младший брат, жена брата и племянницы. Она мне сказала: “Володя, не забывай меня. Я поеду домой. Мы победили. Японцы уже ушли. Меня ждут мои родные”. Я плакал, плакал. Она сказала: “Володя, никогда не забывай, что у тебя есть русская бабушка. Россия — это моя родина. Хотя сейчас Советский Союз, но моя родина — Россия. Мои родные — русские. Не забывай никогда русский язык”. Я сказал: “Хорошо”. — “Надо считать русских своими родными”, — сказала няня. Она дала мне такой наказ. Я сказал: “Бабушка, я никогда не забуду русский язык и русских, Россию”. Я сказал еще: “Когда я стану взрослым, поеду в Россию. Если представится возможность, буду жить у них. Я ваш язык знаю. Русские, как вы, — добрые, хорошие, прямые. У меня теперь характер русского”. Вот такое чувство русских все время со мной. В прошлый раз, когда мы с ректором ездили в Москву, в первом университете, где мы были, сидели и разговаривали с профессоршами-старухами. Когда я услышал голоса этих старух, сразу вспоминал мою бабушку. Когда я начал с ними разговаривать, то просто плакал и не мог с ними говорить.

Во время “культурной революции” Советский Союз был против Китая. Много бойцов посылали в Читу. У нас думали, что Советский Союз будет воевать с нами. Я тогда был уверен, что этого не будет. Русские все время относятся к нам хорошо, считают своими братьями и воевать с нами никогда не будут. Я тихонько это рассказал моим родным и друзьям. Не беспокойтесь, этого не будет. Трения между Китаем и Советским Союзом, я считаю, — это трения только между Мао Цзэдуном и Хрущевым. Только между начальниками Советского Союза и КНР. Начальник Советского Союза хочет стать вождем и Советского Союза, и Китая. А Мао Цзэдун тоже так думает. Борьба между ними, а между народами нет никаких трений и борьбы. Дружба между народами России и Китая нерушимая, навек.

После окончания института я сразу стал переводчиком специалистов из Советского Союза. Своими глазами видел, как они самоотверженно работали. Они очень заботились о нас, о строительстве Китая. Я работал на заводе тяжелого машиностроения в городе Фулаэрди, недалеко от Харбина. Очень большой завод. Его спроектировали с нуля, потом поставили и отрегулировали разные машины. Было больше ста специалистов, их жены и дети жили там в гостинице. Такая хорошая гостиница, с садом. Я работал со специалистом по фамилии Рудин, он был из Москвы. Ему почти шестьдесят лет было. Он делал проект. Он хорошо относился ко мне, потому что я свободно говорил по-русски и интонация была как у русских. Вторым специалистом был Иван Афанасьевич Мосин. Он был из Свердловска, с тамошнего завода тяжелого машиностроения. Он приехал с женой и дочкой Тамарой. Ей тогда было десять лет. У них был еще сын, тоже Володя. Он не приехал в Китай, учился в Свердловске. Жена Мосина считала меня своим сыном. Тогда у нас уже был голод. Каждый день выстраивались большие очереди. Мосин видел их и спросил меня: “Володя, за чем это?” Я сказал: “За продуктами”. — “Почему?” — “Потому что мало продуктов. В месяц дают только четырнадцать килограммов хлеба, не хватает”. И каждый день он ловил меня: “Володя, идем в гостиницу ужинать”. Каждый день. Когда он был с женой в командировке в Пекине, она купила шапки — одну для своего мужа, одну для меня. Одна — дорогая, хорошая, а другая — простая, дешевая. Хорошую дала мне, а дешевую, простую, — своему мужу. Она сказала: “Володя, я считаю, ты — мой сын. А там у нас дома — твой брат Володя”.

Когда Хрущев поссорился с Мао Цзэдуном, консульство Советского Союза в Харбине велело специалистам в три дня вернуться домой. Все убежали. Мосина сказала: “Володя, терпи, когда я приеду домой, пошлю тебе продукты”. Через год я уже работал в Гуйлине, в Гуансийском педагогическом университете. Близко отсюда, на поезде два часа. Такой голод был. Люди пухли. Каждое утро мы ходили на базар за овощами. Часто видели — лежат один-два трупа, это крестьяне умерли от голода. В другой раз — шесть-семь. Если какой день не видишь, удивляешься, почему сегодня нет. Вот какой был голод. И она мне присылала посылки. Большой ящик, почти десять килограммов. Мука, сахар и другие продукты. Я человек такой: другие преподаватели тоже голодные. Каждый раз я варил еду, раздавал другим. Одному миску, другому, не меньше десяти. Кушайте, пожалуйста. Как раз, когда третья посылка должна была прибыть в Гуйлинь, я поехал в командировку в Харбин. У нас был преподаватель один, Андрей. Полукровка, мама — русская, папа — китаец. Сейчас еще жив. Он украл посылку. В кабинете лежала записка с почты, что пришла посылка. Он ее взял: “Володя попросил забрать”. И понес на почту. Пришел домой, кушал. Когда я вернулся домой, сотрудник в кабинете сказал мне, что пришла третья посылка, Андрей ее забирал. Я сразу к нему: “Андрей, сотрудник сказал, так, мол, и так”. Он: “Нет, нет, не знаю!” Я: “Обманываешь меня?” Он сердился: “Нет, вот лежит записка”. Я опять спросил: “Андрей, ну, ты что, получил посылку?” Он: “Нет, нет”. Я с этой запиской поехал на почту. Они смотрели, смотрели: “Да, все правильно, посылку забирали”. Я опять к нему: “Я уже на почте был”. И тогда он признался: “Да, Володя, сын у меня чуть не умер от голода. Я получил посылку. Когда мой родственник пришлет мне посылку, я верну”. Вот какой ужас был. А Мосина, когда послала третью посылку, ехала на трамвае. Упала, сломала левую ногу. Лежала в больнице. А потом нельзя было писать письма. Нам дали приказ, что нельзя с ними связываться. Она умерла.

Я такой декан, я люблю родину, люблю народ. Теперь можно сказать, что пока я люблю Си Цзиньпина. А дальше, если буду жив, посмотрю, что он будет делать. Сейчас по телевизору больше никогда не говорят: “Великая коммунистическая партия, великий вождь!” Великий, великий — больше этого слова нету. Если сейчас произнести слово “великий”, это прозвучит как шутка. Все будут смеяться. Они сами не называют себя великими. Слишком много ошибок сделали. Когда в 1961 году этот голод был, много-много людей умерли. Вначале сказали, из–за плохой погоды. Но у нас территория огромная. Плохая погода в каждом году бывает. Но не бывает, чтобы во всем Китае была плохая погода. Потом сказали, что нужно было вернуть деньги Советскому Союзу. Они сказали неправду. Так почему случился голод? Руководитель одного города отчитался неправдиво. Он сказал — у нас муки тысяча цзиней. Другого — а у меня муки две тысячи цзиней! Третьего — а у меня пять тысяч! А на одном му невозможно вырастить столько риса. Они все просто надеялись на повышение. Мао Цзэдун виноват. Он был крестьянином. Он хорошо знал, сколько цзиней можно вырастить на одном му.

Однажды я ехал в командировку в Пекин, вошел в вагон в Харбине. Поезд ехал из Москвы в Пекин. В вагоне сидели несколько специалистов китайского языка из Чехословакии. Один из них увидел, что вошел такой молодой китаец, сразу сел рядом, разговаривал со мной по-китайски. Я его спросил: “Почему вы приехали к нам?” Он достал из сумки “Народную газету”. Там был один снимок — три человека танцевали на рисе. Как так можно? Потом я понял, что там в рисе просто стоял стол. Мальчики танцевали на столе.

Ну хорошо, начальник сказал, сколько он собрал риса с одного му. А рис надо сдавать государству. Пропорционально. Из каждых ста цзиней — двадцать. Но тот, который сказал, что у него несколько тысяч цзиней, он же обманул. Что ему делать? Все равно придется отдавать это количество. Пришлось сдавать не только рис, но и не взошедшие зерна. Все равно не хватало. А на следующий год что взрастет без зерен? Поэтому начался голод. Около Гуйлиня умерли триста тысяч крестьян, а в Китае около миллиона. Почему? Кто отвечает за это?

Когда после освобождения заговорили, что Гоминьдан не воевал с японцами, я сразу понял, что эти руководители говорят неправду. Мы почти каждый год воевали. Они говорили, что Чан Кайши спустился с гор, чтобы сорвать персики. Это значит, что не он сажал дерево. Я сразу понял, что это за партия. Тогда мне было пятнадцать лет. Я решил никогда не интересоваться политикой. Политика здесь, я там. Поэтому и стал интеллигентом. Профессором.

В этот день мы пришли к профессору вместе с моей дочкой от первого брака. Сейчас у школьников уже начались летние каникулы, дочка приехала ко мне отдохнуть. Я рассказал профессору, как нас обманула семья моей китайской жены Зои. В выходные мы были у них в гостях. На столе стояли разные блюда — рыба, кальмары, курица, салат из битого огурца с медузой. Но с особым удовольствием Зоин отец поглощал черное мясо.

— Что это? — спросил я.

— Баранина, — объяснила Зоя, — но невкусная. Мне не нравится.

Я сказал Зоиной маме:

— Ваша дочка считает, что баранина невкусная. А папа вон как уплетает.

— Вкусная, вкусная, — закивала мама. И они наперебой с папой стали предлагать баранину, пододвигать ее к нам. Я не ем мяса. А моя дочка попробовала. Ей понравилось. Зоя начала ей подкладывать кусочки. Все новые и новые. Так они вдвоем с Зоиным папой и умяли всю тарелку. И вот когда на следующий день мы вернулись в кампус, речь зашла о том, что едят китайцы. Дочка спросила Зою, правда ли, что женщины для здоровья поедают слепых новорожденных щенков.

— Да, — сказала Зоя, и зачем-то добавила, — трех в месяц. А ты хотела бы попробовать?

— Ну, можно, — задумчиво протянула дочка.

— Ну, если честно, ты уже пробовала собачатину. Вчера это была не баранина, а собака.

Бог знает, зачем они нас обманули. Наверное, стеснялись при иностранцах есть собаку. Думали, что нам это не понравится. Вот и придумали ложь про баранину. Но из природного гостеприимства решили ей угостить. Или им стало жалко нас, глупцов, которые не едят собак. Ведь они такие вкусные.

Я рассказывал все это профессору. Он от души смеялся.

— Они плохие, — показал он пальцем в сторону Зои. — Они едят собак. Мы, буддисты, не едим собачье мясо. Мы считаем, что собака — это через сто лет вернувшийся в дом дух родственника.

— А вот нобелевский лауреат Мо Янь в своей книге “Страна вина” вообще пишет, что китайцы едят детей. Это правда? — как бы в шутку задал я давно мучивший меня вопрос.

— Да, правда, — неожиданно легко согласился профессор. — В 60-е, во время голода, в провинции Хубэй ели детей в деревнях. Как было- то… Своих ведь есть жалко. Вот и менялись с соседями. Говорили, давайте, мы вам своего отдадим, а вы нам своего…

А еще был такой случай. У моего соседа жена пошла на рынок. Приходит, а там неожиданно пампушки продают с мясом. Она купила, принесла домой. Поели с мужем. Очень вкусно! Она еще за пампушками пошла. Входит в эту палатку, а там никого нет. Прошла дальше, на кухню. Там мужчина готовит. Она говорит: “Вот такие вкусные пампушки, пришла еще купить!” Он улыбается. А сам нечаянно рукой крышку котла задевает. Она отодвигается. Жена соседа заглядывает внутрь — а там такой большой желудок и женская грудь отрезанная.

Профессор помолчал.

— Голод был страшный. У нас даже рис не рос. Один гаолянь. Я отправился за рисом далеко. За две тысячи километров. Весил я тогда 107 цзиней [53, 5 килограмма. — И. Ф.], а мешок риса купил в 124 цзиня [62 килограмма. — И. Ф.], на себе тащил. Несколько раз падал. Люди мне помогали его нести. Привез домой детям. Мы с женой сами не ели, только дети. Когда они ели, мы на них смотрели и были более счастливы, чем они сами.

Вот недавно к моей дочке подруга приходила. И дочка говорит, что купила платье на распродаже. Так оно стоит две с половиной тысячи юаней, а удалось за восемьсот взять. Потом подруга ушла. Я говорю: “Дочка, и ты считаешь, это дешево?” Вот на мне футболка за десять юаней. Дочка говорит: “Папа, зачем ты унижаешь себя? Ведь у тебя есть деньги, ты можешь купить себе все, что хочешь”. А зачем мне это нужно? Ведь у меня было, все что хочешь. Когда я был переводчиком, носил дорогой английский костюм. А сейчас я уже старый. Мне скоро уходить. Мне ничего не нужно.

Когда советские специалисты уехали на родину, мы, переводчики, остались без работы. Я стал преподавателем русского языка сначала в Харбинском техническом университете, потом в Гуансийском педагогическом университете. В 1964 году правительство запретило преподавать русский язык по всей стране. Опять остался без работы. До этого в Китае в средних школах и университетах из иностранных языков преподавали только русский. Некоторые профессора английского языка, старики и старухи пятидесяти, шестидесяти, семидесяти лет пошли в наш институт в Харбине, чтобы заниматься русским языком. Учили алфавит — А, Б, В…

После запрета преподавать русский язык начальство отправило меня на факультет английского языка изучать английский. Я просидел в классе три дня, потом сказал жене: “Больше туда не поеду”. Она спросила: “Почему?” Я сказал: “У преподавателя произношение хуже, чем у меня”. Дело в том, что в детстве, во время антияпонской войны, рядом с нами жил один американский летчик. Я с ним вместе играл в футбол. И немножко говорил по-английски.

Потом, во время “культурной революции”, не было никаких занятий. Из–за того что мой папа служил в Гоминьдане, меня лишили права свободно передвигаться. Мой сосед, директор библиотеки нашего института, тайно дал мне ключ. “Володя, вот ключ от библиотеки. Теперь там никто не занимается. Все заперто. Иди, читай то, что ты любишь”. Тогда американские передачи нельзя было слушать. Если слушаешь, значит, ты — контрреволюционер, тогда в тюрьму, расстрел. Как же быть? Я смотрел в книге — “эй”, “би”, “си”, “ди”. Благодаря русскому языку читал “а”, “вэ”. Тихонько учил, постепенно. Было очень трудно. Читал, читал. Читал все грамматики английского языка. Хотел знать больше, но не мог продвинуться. Когда разрешили перемещаться по стране, я поехал к своей сестре, которая жила и работала в Пекине. Побывал в пекинской библиотеке. Нашел там книгу, толстую — русский писал английскую грамматику. Он писал английскую грамматику на русском языке. Я знал русский язык и немножко английский. Папа этого автора был послом в Англии. Он родился в Англии и в детстве жил там. Конечно, он хорошо знал английский язык. Дома разговаривали по-русски, так что он хорошо знал и русский. Потом он вернулся домой и написал для русских эту английскую грамматику. Очень хорошо написал. Вот так. И я по его примеру написал английскую грамматику на китайском языке. Моя книга была третьей английской грамматикой в Китае. Я написал восемь частей. Сейчас готовлю девятую книгу.

Первая моя девушка — русская. Когда я окончил институт, я даже не знал, что такое любовь. Когда я работал переводчиком, у нас была одна специалистка, русская женщина. Ее специальность — литейщик. Ее звали Зоя Соколова. На наш китайский вкус — красивая. А на вкус русских — некрасивая. Русские любят высокий нос, а у нее нос был невысоким. Немножко смуглая, но волосы светлые. Стройная. Родом с Украины, из Киева. Ей тогда было чуть больше тридцати лет, старше меня на десять лет. Незамужняя. Она меня полюбила. Мы вместе танцевали. Однажды она сказала: “Володя, если ты хочешь, я могу остаться в Китае работать, с тобой буду жить”. Я испугался. Она была старше, я не любил ее. Девушки тогда за мной табуном ходили. Я иду впереди, а за мной десять девушек. Как петух какой-то. Друзья меня так и прозвали: “Петух”. Я тогда ни на кого не обращал внимания.

Я преподавал русский язык в Гуансийском педагогическом университете. Я там работал шесть лет. Наш факультет был создан в 1958 году. Все преподаватели были молодые. Мне тогда было, наверное, двадцать шесть или двадцать семь лет. Я преподавал, а моя будущая жена была моей студенткой. Она моложе меня на семь лет. В молодости она была очень красивой. Самой красивой в университете. Я тогда преподавал только студентам третьего курса. Она училась на этом курсе. Я ей преподавал. Молодых преподавателей было много, человек тридцать. Большинство из них ухаживали за ней. Я за ней не ухаживал. Я не хотел жениться, пока не стану профессором. Мне нужно было заниматься вместе со студентами во время их самостоятельных занятий после ужина. Если у них были какие-нибудь вопросы, они могли мне задавать. Тогда многие девушки хотели выйти замуж за молодых преподавателей. Чтобы они не ухаживали за мной, когда кто-то входил, я делал вид, что пишу письмо. Однажды одна девушка спросила: “Преподаватель, что ты пишешь?” — “Это секрет”. — “Подруге письмо?” — “Ага”. — “Где она?” — “Она в Харбине”. Я так делал, чтобы они не мешали мне. Но постепенно они заметили, что это обман. Будущая жена через свою подругу передала мне, что хочет со мной подружиться. Я подумал: эта девушка хорошо занимается, молодая, красивая, самая красивая в университете. Ее тогда называли “цветок университета”. Мы вместе не гуляли, преподавателю со студенткой неудобно. Только ходили в кино. Когда начиналась картина, и становилось темно, она приходила и садилась рядом. А когда кино заканчивалось, она уходила до того, как включали свет. А через год, те преподаватели, которые ухаживали за ней, писали про меня дацзыбао. Конечно, они меня не любили. Они видели, что она стала моей подругой, и им было неприятно. Я всю свою жизнь считаю Россию своей второй родиной. Русские — хорошие люди. И вот во время “культурной революции” те преподаватели, что ели разные вещи, которые русская мама послала из Советского Союза, писали дацзыбао: “Володя — шпион Советского Союза. Он — сын Хрущева. Он написал письмо, в котором сказал, что у нас голод. Поэтому они послали ему посылку”.

Одним словом, они искали кость в яйце. Я просто смеялся: “Это все обман!” А потом секретарь коммунистической партии вместе с помощниками переписали эти дацзыбао и отправили руководству компартии нашего факультета. Там был один сотрудник отдела безопасности, который посчитал, что это вообще не документы, а ерунда, и убрал в ящик. А года через три пекинское правительство отправило меня в другой город работать. Тогда как раз началась “культурная революция”. И этот сотрудник передал бумаги в отдел безопасности, чтобы они отправили их в мой новый институт. Они открыли этот ящик и смотрели: “А, это не документы, так, непонятно что”. Но в это время как раз появились “правый”, “левый уклоны”, меня объявили “правым уклонистом”. Написали, что моя мама — помещица, писали дацзыбао: “Помещик — убирайся домой!” Я увидел эти дацзыбао и очень рассердился: “Ага, помещик! У меня ничего нет, никакой земли!” Я сорвал их со стены и разорвал. Все видели. Это считалось очень серьезным проступком. Я поехал в отдел безопасности города. Я спросил начальника: “Они говорят, моя мама — помещица. Вам тоже это известно?” — “Нет. Теперь везде беспорядок”. Я спрашивал начальника нашего отдела безопасности: “Зачем так писать? Начальник городского отдела не знает, что моя мама — помещица”. Он сказал: “Там написано”. — “Где?” — “Вот в этом ящике. Нам послали из Гуансийского педагогического института”. На следующий день я поругался с ними, схватил коробку и понес в общежитие. Я был так сердит, почти безумен. Положил эти бумаги в таз и сжег их. Хунвэйбины пришли ко мне с обыском. Они сказали, что я сжигал документы отдела безопасности. Это значит, что я — контрреволюционер. Тогда я поехал в Гуйлинь, в свой старый институт. Пришел к директору института. Спросил его: “Что за документы вы послали?” Он: “А, да это ерунда”. К секретарю факультета иностранных языков: “Что там такое?” — “Ерунда”. Начальник отдела безопасности тоже сказал, что ерунда. Все они так сказали. Я сказал: “Тогда напишите, что это за документы”. Они написали: “Эти дацзыбао — ерунда, не документы отдела безопасности. Володя — не контрреволюционер”. Поставили печать. Я положил бумагу в карман и вернулся обратно в Тайюань. Показал им бумагу. Они: “Извините”. Извините…

А через год образовались две группы. В одной те, кто принимал политику коммунистической партии. В другой те, кто был против. Когда я приехал в этот институт, как раз ректор в столовой делал доклад о “культурной революции”. В этом институте я никого не знал. Я думал, коммунистическая партия и Мао Цзэдун проводили эту революцию, чтобы укрепить партию. Я стоял на стороне той группы, где были коммунисты. А через год те, другие, захватили власть. Преподаватели и студенты — хунвэйбины. Тогда они объявили меня контрреволюционером. Я снова поехал в Гуйлинь. Хотел доказать, что я не контрреволюционер. Они поехали за мной в Гуйлинь и там схватили меня. Все время: “Это неправильно, то неправильно”. Я ругал их: “Неправильно? Вы — обманщики!” И в это время я на полу спал. Никто не занимался тогда, уроков не было, только революция. Меня не в тюрьму отправили тогда, а в институте заперли в кабинете пустом. Окно, за ним дерево. Бумаги раскиданы. Я спал на полу три месяца. Били меня. “Шпион Советского Союза!” Я говорил: “Нет, я не шпион”. — “Ты был переводчиком специалистов из Советского Союза!” Я сказал: “Начальник мне приказал. Это моя работа”. — “Начальник тоже шпион Советского Союза!” Они не знали, кто начальник. А моим тогда начальником был отец Си Цзиньпина. Но я им не сказал. Во время “культурной революции” отец Си Цзиньпина провел в тюрьме десять лет. На директора нашего института надели шутовской колпак. Я рядом с ним был тогда, тоже так. Чуть не умер. Били меня. Каждый день давали только кукурузные пампушки — одну, потом еще одну. Все время голодный был. Иногда на собрания выводили. “Шпион, шпион, шпион”. Все время ругали. Чуть не стал сумасшедшим.

Один порвал на мне рубашку. Я его обругал: “Подожди, придет время, и купишь мне хорошую рубашку!” Они хотели найти эту бумагу, где было написано, что я уничтожил не документы, а ерунду. Я лежал на полу и думал, как быть, куда спрятать эту бумагу. Если они у меня ее отберут, то будут говорить, что я уничтожил документы, и тогда ничего не поделаешь. Потом я порезал тюбик с зубной пастой и выдавил всю пасту в туалет. И спрятал бумагу в тюбик. Никто не заметил. Они сказали: “Поехали обратно в Тайюань!” Я сказал: “Хорошо”. — “Собирайся!” Они думали, что увидят ее, когда я буду собирать вещи. Я сказал: “У меня нет вещей”. Стучали по полу, чтобы ее найти. Они не могли догадаться, что эта бумага в тюбике. Спросили, где она. Я сказал: “Вон, в туалете, я вчера уже ее использовал”. Когда вернулись в Тайюань, снова меня мучили, будто я уничтожил важные документы. Думали, что этой бумаги уже нет. И тогда я показал ее на собрании перед всеми. Но больше всего меня мучили не хунвэйбины, а те преподаватели, у кого у самих родители помещики или были расстреляны, или те, кто реально исповедовал правый уклон. Чтобы выгородить себя, они мучили меня. Я показал ее и опять спрятал на груди. Это моя жизнь. Если хотите взять ее, пожалуйста, режьте меня. А потом те преподаватели, которые овладели властью и стали руководителями революционного комитета, исключили меня из института. Они писали в городское управление, чтобы меня отправили в шахту добывать руду.

Когда меня заперли, еще заставляли трудиться. Преподаватели-хунвэйбины следили за мной. Когда я после работы ложился спать, они кричали: “Володя, иди за водой!” Шел к колодцу за водой. А я слабый, голодный, сил мало. Один раз пытался поднять ведро, упал, ведро разбило мне голову. Однажды они сказали: “Володя, тебе скучно, мы знаем. Но смирись”. — “Как смириться?” — “Вот вывинти лампочку из потолка и вставь туда пальцы”. И я понял, что им больше нечего придумать, как меня дальше мучить. Я смеялся: “Дальше у вас дороги нет, чтобы меня мучить”. Я сказал: “Пока на горе есть лес, будут дрова”. Я считал, если я выживу, у меня будет хорошее будущее.

Я сказал городскому начальнику: “Это неправильно. Я не поеду копать уголь”. И он вдруг сказал: “У тебя есть ноги. Иди куда хочешь. Мы не будем мешать”.

Во время “культурной революции” Мао Цзэдун думал, что Советский Союз будет с нами воевать. Поэтому наш институт переехал далеко в горы. Я поехал оттуда в правительство провинции. Оказалось, что мое имя уже вычеркнули из институтской домовой книги. А без выписки из этой книги нельзя было купить хлеб. Показал свою бумагу начальнику палаты образования. Он сказал, что, пока мое имя не впишут обратно, другие преподаватели тоже не смогут получать хлеб. Значит, все–таки есть хорошие люди среди коммунистов. А ночью ко мне постучались два преподавателя. У одного из них отец-помещик был расстрелян, другой сам был правый уклонист. “Надо добавить твое имя в книгу”. — “Почему?” — “Без тебя мы не можем получить хлеб”. Я опять хохотал. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

А потом в конце “культурной революции” они писали на красном плакате: “Извините, Володя, мы виноваты”. А до этого каждый месяц давали мне только тридцать юаней. Не было заработка. А тут еще и компенсацию дали — две тысячи юаней. Тогда я был как сумасшедший. Ходил по всему институту, показывал деньги и смеялся: “Ха-ха-ха, я победил!” Потом руководитель их революционного комитета сказал: “Володя гордый. Почти сумасшедший. Я все время его ругал. Он здесь, я ругал его. Он там, я ругал его. Он на собрании, я ругал его. Я сдаюсь”.

Вскоре министерство сталелитейной промышленности собралось строить завод в Ухане. Понадобился переводчик английского языка. Мой знакомый стал заместителем министра этого министерства и направил меня с женой в Ухань. И мы стали переводчиками. Три года мы там работали. Тогда Мао Цзэдун умер. И все хорошо было. Когда построили завод, собрались ехать в Шанхай строить другой завод. А я — уханец. Я попросил ректора института, где я учился, написать ее другу, другому ректору, чтобы меня оставили в Ухане преподавателем английского языка. Потом я стал профессором английского языка. После выхода на пенсию я поехал в Россию. Работал переводчиком русского языка. Когда я вышел на пенсию и первый раз оказался в Москве, как раз на Красной площади коммунисты проводили митинг. Против происходящего. Тогда уже власти и Советского Союза не было. Много народа там было, шумно. Мой друг сказал: “Профессор, власть пала, а это коммунисты протестуют”. Я очень удивлялся, как так.

Но все–таки я верю, что партия была хорошая. Только руководители плохие. Так и в Советском Союзе, и в Китае было. А большинство коммунистов Советского Союза и Китая — хорошие люди. Я так считаю. Я тогда на митинге хотел вместе с ними тоже гулять, но друг не разрешил… Там молодые были.

Я написал Тамаре Мосиной: “Я скоро поеду домой через Свердловск. Я привезу подарки тебе”. Тамара ждала меня на перроне. Было только три часа утра. Еще темно. Поезд останавливается, я выхожу из вагона. Никого нет. Потом вижу вдали — человек. Я закричал: “Мосина!” Сразу подбежала ко мне. “Володя!” Плакала. Я тоже плакал. “Ты стал такой солидный, я не узнаю тебя”. Я отдал ей подарки и сказал: “Тамара, я опоздал. Мама умерла, папа умер”. Я спросил: “Тамара, ты вышла замуж?” Она сказала: “Да. Муж нехороший. Весь день пьяный. Не работает. Мы уже разошлись”. Она мне рассказала, что теперь уже не Свердловск, а Екатеринбург. Я не запомнил тогда. Я сказал: “Тамара, когда будет возможность, приезжай к нам в гости”. — “Хорошо”. Я спросил ее: “Брат где?” Она сказала, что он сейчас работает где-то. После этого брат мне написал письмо.

А потом я несколько лет работал переводчиком в Москве, Владивостоке, Чите, Томске. Очень был занят. И потерял с ней связь.

Потом моя родная мама заболела, и я вернулся домой. Она вскоре умерла. Внук учился в средней школе, я ему помогал. Преподавал английский язык. И когда он поступил в американский университет и поехал в Америку, дочка попросила меня приехать в Гуанчжоу. Мне было неохота ехать. Этот город мне не нравится. Жарко. Пища невкусная. Дочка сердилась. “Мой сын — это тоже твой внук! Не хочешь за ним ухаживать! Помогать мне не хочешь!” Я сказал: “Хорошо, поеду. Но два условия — никто мне не будет мешать, если я захочу уехать, и мы будем жить отдельно, не с вами”. Она сказала: “Хорошо”. И сейчас я живу в соседнем с ней корпусе.

Я решил помочь профессору найти Тамару. Мой друг родом из Екатеринбурга. Его родственник служит в полиции. Он передал мне адрес и телефон Мосиных. Сказал, что квартира записана на ее сына. В юности он был судим, сейчас работает на Уралмаше. А о самой Тамаре никаких сведений нет. Может быть, она уже умерла. Так что я звонил, слегка нервничая. К телефону подошла женщина.

— Я звоню из Китая, — сообщил я. — Скажите, пожалуйста, как найти Тамару Мосину?

— Это я, — ответила она.

От неожиданности я на секунду запнулся. Потом перевел дух и спросил:

— Вы помните китайца Володю?

— Конечно, помню, что с ним?

— С ним все в порядке. Он будет звонить вам.

— Я буду ждать, — ответила Тамара.

На следующий день я дал ее номер профессору.

— Наберите вы, — попросил он.

Я набрал номер и передал ему трубку.

-- Тамара, — кричал в трубку профессор и плакал, — как брат? Как ты живешь? Я летом поеду в Россию! Мы отправляем студентов на стажировку. Может быть, в Свердловск! Так что тогда я приеду! Мы обязательно увидимся!

После разговора он долго не мог прийти в себя. Выходил в ванную сморкаться, снимал очки и вытирал слезы. Потом, наконец, успокоился. Снова стал улыбаться. Казался счастливым и умиротворенным. Мы продолжили наш разговор.

Я не думал, что снова буду работать в институте. Тем более преподавать русский язык. Но однажды увидел объявление в газете, что университет ищет преподавателя русского языка. Позвонил начальнику отдела кадров. Спросил: “Вам нужен преподаватель русского языка?” — “Да”. — “Но знаете, мне уже восемьдесят лет”. Он сказал: “Ничего, нашему ректору восемьдесят три года. Он старше вас”. Я закричал: “О, такой ректор, храбрый, умный, талантливый! Даже таких стариков хочет принимать на работу”. Мне было интересно, какой он человек. Я думал — посмотрим, что он из себя представляет. Через день мне позвонили. “Наш ректор хочет повидать вас и поговорить с вами”. Я сказал: “Ладно, я приду посмотреть на такого храброго ректора, который принимает стариков”. Когда мы увиделись, он спросил: “Какой институт окончил?” Я сказал: “Харбинский”. Он: “Я тоже — Харбинский”. Он: “Такого-то, такого-то знаешь?” Я: “Да, это мой друг”. И все. Я сказал: “Я приехал сюда только из интереса посмотреть на такого храброго ректора”. Он сказал: “Я старше тебя. Я — твой старший брат. Ты еще молодой, не старик, можешь работать не меньше трех-пяти лет”. Я ответил: “Ладно, попробую”. А до поступления на работу в институт я преподавал у себя в районе школьникам английский язык. Бесплатно. Почти все потом поступили в институт. Хороший институт.

Я считаю, талант не может взрасти в богатых семьях. В богатых семьях все есть. Не надо стараться заниматься, работать. Может быть, я бы тогда у приемного папы хулиганом стал. А теперь я — профессор. Выпустил несколько тысяч студентов. Я считаю, богатство — это не счастье. Счастье для человека — не только деньги. Любовь и дружба тоже играют важную роль. Поэтому мне нравится “Анна Каренина”. Любовь важнее всего. У русских характер прямой. Русский человек — настоящий. Если любовь — так любить. Нет любви — так нет. Русские работают самоотверженно, как мой русский приемный отец. Он был старый рабочий. Литейщик чугуна. Однажды произошел такой случай. У нас был очень большой цех. Ящика для литья не хватило бы. Так что металл лили не в ящик, а в яму. Сверху положили огромный стальной лист, на него и лили. Много очень металла налили. Мосин думал — достаточно. Между краем листа и землей оказался зазор. В него сталь протекала на землю. В эти дни шел снег, дождь. Воздух холодный проникал. А температура литья — две тысячи градусов. Мосин еще не видел дыру, запах учуял. Мы отдыхали в кабинете. Он мне серьезно и тайно сказал: “Володя, будет опасность”. Я спросил: “Почему?” — “Сталь льют на землю. Может быть взрыв”. Я: “Надо сказать директору завода”. Он: “Уже сколько тонн стали налили. Если мы сейчас дадим приказ ‘стоп’, то получится, много денег выбросили на ветер”. Он опять в цех. Снова нюхал. Сразу в кабинет. Написал предложение тут же остановить литье, а то будет взрыв. Он только написал, я еще не успел перевести, тут — грохот. Взрыв! Он плакал: “Бог мой!” Он мне сказал: “Володя, иди в цех смотреть, что там”. Я сказал: “Вместе”. — “Не хочу. Может быть, много рабочих погибло”. Я пошел, но там в земле было ничего не видно. Везде пыль. А потом узнали — семь рабочих погибли, более двадцати ранено. Из–за этого он заболел, целую неделю лежал в больнице. Не пил, не ел, все время плакал. Он был настоящий русский человек.

А пять лет тому назад в Гуансийском университете был день русского языка. Меня пригласили приехать. Подарили цветы. Вот на этой фотографии я, это профессор русского языка, старше меня на два года, а это тот самый полукровка Андрей. А это заместитель ректора Гуансийского педагогического университета. Это он срывал с меня рубаху и бил меня. Почти через сорок лет я его не узнал. Старый. “Володя, извините”. Я улыбался: “Ничего, это уже прошлое”. И все.

Сейчас я живу хорошо. Небогато, небедно. Я сейчас опять преподаю русский язык, хотя мне 83 года. С детства до сих пор русский язык вместе со мной. Хотя я такой старый, продолжаю работать. Я часто говорю студентам: “Я преподаю вам русский язык. Это в память о моей бабушке. Русский язык — это ее язык. Я желаю вам хорошо работать, хорошо заниматься. Вы будете посредниками между народами России и Китая, чтобы эта дружба продолжалась дальше и дальше”.

Десять лет тому назад я написал письмо о том, где я и что со мной, родственнику, у которого была связь с Тайванем. Когда тайваньцам разрешили к нам приезжать, служащие моего приемного папы [генерала Лю Шана. — И. Ф.] приехали к нам домой. Когда они увидели маму, сразу встали на колени. Подарили золотые деньги. Тогда я узнал, что случилось с папой. Он уже умер. Сначала он жил в Индонезии, а потом приехал на Тайвань.

А мой родной папа умер от голода в 1961 году. Тогда он жил в одном городе провинции Хубэй, близко от Уханя, а я в Гуйлине. Он тогда копал уголь, а мама работала няней в детском саду. Его к тому времени уже из армии отправили домой. Он вначале работал в магазине, продавал поросят. Тогда было трудно их купить. Один человек дал ему сто юаней, чтобы он ему продавал. В отделе безопасности сказали “Это неправильно” и отправили его в тюрьму. Конечно, это произошло из–за того, что он был из Гоминьдана. А потом отправили копать руду, и он умер от голода. Тогда ему было 68 лет. А мама ему тоже не могла помогать, она работала просто няней.

После моей свадьбы мама жила вместе со мной. Мама помогала нашей семье все время. Вырастила моего сына и дочь. Когда она умерла, ей было 88 лет.

Вы спрашиваете, что случилось с моим младшим братом? Когда я учился в институте в Харбине, был таким бедным, что не мог даже купить марки. Стал худым, как бамбук. Когда окончил институт, у меня ничего не было. Только дырявая простыня и термос. На работу ходил в рваных брюках. Русские меня жалели и помогали.

За три месяца до окончания института я сказал: “Когда буду работать, помогу брату”. Но он умер. Тем летом было очень жарко. Его школа находилась на берегу реки. А старшая школа была в городе. Но он хотел дальше учиться в Советском Союзе. Но заболел. Три дня была высокая температура. А потом умер. Мама в это время работала няней у одного учителя из этой школы. У него было четверо сыновей. Тяжело работала. Получала мало-мало денег.

Вот такая история одного китайского интеллигента. Я — обычный китайский профессор. Я — прямой человек. Я благодарен навек России и русскому народу. Никогда их не забуду. Если кто-то против русских — это мой враг. Если у русских какая-нибудь трудность, я самоотверженно помогу.

В этот раз мы заговорили о политике. Я вспомнил, что профессор называл Дэн Сяопина главным коррупционером. Спросил его почему.

Почему я говорю, что Дэн Сяопин отец коррупции? Он сказал: “Неважно, кошка черная или белая, главное, что она может поймать мышь, поэтому это хорошая кошка”. Еще он сказал: “Неважно, что такое коммунизм и что такое капитализм. Самое хорошее — это зарабатывать деньги”. Неважно эти деньги от капитализма или от социализма. Еще он сказал: “Тот, кто получает много денег, тот — передовой. Его надо принять в компартию”. Тогда у простых людей ничего не было — ни прав, ни власти. Они хотят денег, но откуда, каким образом их получить? Нельзя украсть, нельзя убить — тюрьма ждет тебя. Только у сыновей и дочерей Дэн Сяопина и его приближенных есть права. У них есть власть. У них есть возможность получить деньги. Тогда по плану разные материалы — сталь, чугун, железобетон — продавались дешево. Например, тонна стоила сто юаней. Кому-то по плану она выписывалась за сто юаней, а на рынке он уже продавал за тысячу. А у простых людей ничего не было. Так вместе сосуществовали плановая и рыночная экономика. Это первое. Второе. Тогда у нас не было телевизоров и холодильников. Мы не умели их производить. Только экспортировали из Америки и Японии. Если какая-нибудь компания хотела купить телевизоры в Японии, то она должна была получить квоту. Без этой квоты ничего не купишь. А если импортировать за границу наш лес, тоже нужно получать квоту. Без этих квот ничего не сделаешь — ни купишь за границей, ни продашь за границу. Кто может получить квоту? Дети Дэн Сяопина и его приближенных. А третье — продавать землю. Чтобы строить многоэтажки. У народа есть земля, но нет денег. Крестьяне продавали свою землю. Четвертое. Например, я — руководитель деревни. Я хочу стать руководителем города. Надо дать деньги их детям. Они получали деньги — и все, руководитель города превращался в руководителя провинции. И поэтому дети революционеров стали богатыми. Они послали свои деньги за границу, в Америку. И сами поехали в Америку. Теперь многие богатые люди там живут. Богаче самих американцев. Держат деньги в швейцарских банках. Никогда не узнаешь, кто там что спрятал. Еще Дэн Сяопин сказал: “Из каждой семьи революционера только один человек может стать чиновником. Остальные должны открывать компании”. Старший сын Дэн Сяопина Дэн Пуфан организовал компанию, по классу равную министерству. Многие компании дали ему деньги. Он сразу разбогател. Он председатель Всекитайской ассоциации инвалидов. Налогов она не платит. Младший сын Дэн Сяопина Дэн Чжифан своровал много денег и сейчас убежал в Америку. Две его дочки тоже очень богатые. Самые дорогие пароходы на реке Янцзы принадлежат одной из них. Другая владеет крупнейшей компанией недвижимости “Poly”. Детям Дэн Сяопина можно получить деньги, и детям Цзян Цзэминя тоже можно. Цзян Цзэминь учился у Дэн Сяопина. Сейчас сын Цзян Цзэминя управляет связью всего Китая. Цзян Цзэминю можно. А Ли Пэн [бывший премьер-министр при Цзян Цзэмине. — И. Ф.], конечно, учится у них. Сейчас его сын и дочь руководят энергетикой Китая. А Ху Цзиньтао просто слушает Цзян Цзэминя. Его сын тоже руководит компанией. Еще Вэнь Цзябао [тоже бывший премьер-министр Китая. — И. Ф.]. Его сын и жена управляют производством ювелирных изделий. Вэнь Цзябао — известный артист, он обманывал всех. Мать Вэнь Цзябао уже слепая. Ей, наверное, 90 лет. Она руководит страховой компанией. Эти дети революционеров так делали. А дети руководителей провинций учатся у них. А дети руководителей городов — у них. И даже дети руководителей деревень. Поэтому я говорю, что Дэн Сяопин заложил этот фундамент. Это вся интеллигенция знает. А простые люди не знают.

Си Цзиньпин постепенно начал с этим бороться. Чжоу Юнкан [член Политбюро партии, приговорен к пожизненному заключению. — И. Ф.] — родственник Цзян Цзэминя. Люди вокруг Цзян Цзэминя начали падать. Один упал, второй упал…

Это первое, в чем виноват Дэн Сэопин. Второе — площадь Тяньаньмэнь. Туда ехали студенты со всей страны и там сидели. Выступили против плохих людей. Они были не против коммунистической партии, нет. Они были не против социализма, нет. Только против таких плохих людей. Было жаркое лето. Они сидели там, наверное, дней двадцать. Потом Дэн Сяопин приказал 38-й армии войти в город. Она стояла недалеко от Пекина. Но командующий армией отказался действовать. Он сказал: “Эти студенты — наш народ”. Тогда Дэн Сяопин попросил своего родственника Ян Шанкуня. Ян Шанкунь попросил родного брата, который работал в провинции Шаньси. Большой армейский начальник. И он пришел со своими танками на Тяньаньмэнь. И расстрелял студентов. А потом Дэн Сяопин сказал: “Они — контрреволюционеры. Мы просто успокоили их”. Работа армии — охранять границу. У них нет права убивать народ. Дэн Сяопин поставил очень трудный вопрос перед руководителями коммунистической партии. Убиты контрреволюционеры или контрреволюционеры убили народ. Сейчас никто не может ответить на этот вопрос. Кто контрреволюционер? Кто? Эти студенты — они контрреволюционеры? Они воевали с вами? Они выступали против коммунистической партии? Они выступали против социализма? Нет, нет, совсем нет. Почему они контрреволюционеры? Значит, они — народ. Но убить народ могут только контрреволюционеры. Сейчас Си Цзиньпин против таких людей. Но он тоже не может ответить на этот вопрос. И поэтому молчит.

Я — интеллигент. Раньше я не обращал внимания на политику. Я боялся политики. Хотел только хорошо работать и писать книги. А сейчас каждый день я интересуюсь политикой, потому что сейчас политика хорошая. Си Цзиньпин хороший человек, хороший руководитель. У него такие же идеи, как у тех, кто тогда сидел на площади. Но ему трудно ответить на этот вопрос. Потому что если он скажет, что это было движение контрреволюционеров, и вы убили контрреволюционеров, то его спросят: “Вы считаете, что студенты — контрреволюционеры?” Они выступали против коммунистической партии? Нет. Они против социализма? Нет. У них было оружие? Нет. Они воевали с вами? Нет. Какие тогда они контрреволюционеры? Это значит, они — народ. Кто убивает народ? Только контрреволюционеры! Контрреволюционер — не только Дэн Сяопин, а коммунистическая партия.

Поэтому я против Дэн Сяопина, против Цзян Цзэминя, против Ху Цзиньтао. Си Цзиньпин хорошо начал. Он сказал: “Вначале я поймаю тигров, а потом уже маленьких мышей”. А самые большие тигры — сын и дочь Цзян Цзэминя, сын и дочь Дэн Сяопина, дети Ли Пэна, Вэнь Цзябао. Надо бить их. Они самые большие.

Я работал почти в десяти местах. Работал в Пекине, Харбине, Гуйлине, Чэнду, Ухане, Тайюане, Гуанчжоу. Почему? Потому что начальники коммунистической партии были почти безграмотные, крестьяне. Они любили тех, кто им прислуживал. Им были не нужны талантливые люди. Я не хотел прислуживать. Если считал, что работа плохая, я сразу же увольнялся. А не меня увольняли. Считалось, что декан вначале должен был быть коммунистом, а потом преподавателем. Поэтому он ничего не знал. Мнение у него неправильное, приказы неправильные. А если преподаватель способный, ему нужно каждый день писать, читать, у него нет времени прислуживать декану. Я был против таких деканов. Ехал еще куда-нибудь. И хотя я уже старый, мне 83 года, я работаю самоотверженно, потому что хочу воспитать студентов, чтобы они стали мостом между Китаем и Россией. Я сейчас сам декан, но уважаю своих преподавателей, все время помогаю им, не как те, неправильные, начальники, которые все время критиковали меня. У меня хороший ректор, он действительно талантливый ректор. Я тоже учусь у него. Хотя я получаю маленькую зарплату, но ничего, у меня есть еще пенсия. Если заболею, бесплатно получу помощь. Я очень устал. Но русский язык спасал меня. И сейчас я снова работаю, как молодой.

P.S. На этот раз я пришел к профессору вдвоем с женой. При молодой девушке профессор раздухарился. Все время шутил, заливисто хохотал. Я спросил его, почему все–таки приемный отец забрал его к себе. Чем он ему так понравился? Почему приемный отец назвал умненьким двухлетнего малыша, который даже не умеет говорить? Профессор окончательно развеселился.

— Вы, — кричал он мне, грозя пальцем, — разгадали мой секрет! Только никому не рассказывайте!

И он заново поведал историю своего рождения и усыновления. Только теперь она приняла совсем другой оборот. Я не знаю, какой из вариантов правдивый. Но знает ли это сам профессор? Или его буйная фантазия так преображает реальность, что он сам не отличает правду от вымысла? На это ответа я никогда не узнаю.

Когда моя мама была молодая, она была студенткой. Вместе с другими соучениками она бросила университет и пошла в армию Гоминьдана в начале антияпонской войны. Тогда приемный папа был как раз их руководителем. И он заметил маму — такая стройная, красивая, воспитанная. И он пригласил ее к себе домой работать. Она работала начальницей всех служанок. А через некоторое время она оказалась в положении. Первая, вторая и третья жены сердились. И он отослал ее далеко, чтобы она вышла замуж. А через два года он специально поехал к нам, посмотрел на меня и привез к себе домой. “Это мой приемный сын”. Так я стал приемным сыном правой руки Чан Кайши генерала Лю Шана.

Мой город

Пришло время рассказать о моем городе. Гуанчжоу, он же Кантон.

Да, я по праву называю его своим — здесь я живу, работаю.

Здесь я женился.

Я познаю его по крупицам.

Но познал ли я его?

Вначале он предстал передо мной шумным торговым центром.

Думаю, таким он предстает и перед большинством моих соотечественников, ежегодно прибывающих на ярмарку “Canton Fair”.

Облик города менялся. Небоскребы и телебашня росли на моих глазах. Заха Хадид соорудила похожий на инопланетный корабль Большой театр. На башне и небоскребах зажглась ночная подсветка.

Стоило отойти чуть в сторону, я оказывался в трущобах. Узкие темные переулки, дома с противоположных сторон тянутся друг к другу, опираются друг на друга своими балконами. Машина бы не протиснулась сюда. Я жил в таких трущобах, когда первый раз приехал к моей будущей жене. Она была еще студенткой. Мы сняли квартиру в селе напротив ее университета. В кровати под циновкой обитали полчища маленьких тараканов. Пару раз в квартиру забегала крыса. Сидела на столе и смотрела мне в глаза. Единственной отрадой для меня было гулять по парку на горе Байюнь, у подножия которой расположен университет. Я уходил вглубь парка, подальше от людей, бродил дикими тропками среди кущ молодого бамбука, скользил по склонам вдоль ручьев, придерживаясь за тонкие нити глициний.

Постепенно я узнал географию города. Он тянется вдоль Жемчужной реки. Вдоль реки идет и главная торговая магистраль — Чжуншаньдадао. На севере — горы Байюньшань, Маофэншань, Нютоушань, Хуолушань. На востоке — новый, современный центр города, район Тяньхэ, на западе старый. Районы Юесю, Ливань. Мой товарищ Шамиль, преподаватель русского языка из университета, в котором училась моя жена, говорит, что в Гуанчжоу нет старого города. Это не так. Его не нужно искать. Его нужно заметить. Да, дома безжалостно ломали. Но структура улиц много где сохранилась. Остались храмы. Традиционные сигуаньские дома вокруг озера Ливань. На входе в них трехслойные деревянные двери — вначале подобие четырехстворчатых калиток, затем выдвижная рама с поперечными тонкими брусками, а за ними собственно двери из камфорного или красного дерева с медными молотками-кольцами. Остались торговые дома с аркадами, “цилоу”, смесь китайской и западной архитектуры, возведенные в XIX — начале XX веков. Одна из улиц таких домов, Эньнинлу, идет от озера Ливань в сторону острова колониальной архитектуры Шамянь. Ее удалось отстоять от сноса в 2007 году, благодаря неожиданно развернувшейся в прессе шумихе. Редкий, почти невозможный здесь случай. Закинув ноги на спинки бамбуковых стульчиков, торговцы спокойно дремлют под сенью аркад. Но долго ли продлится это спокойствие? Ведь планы по сносу не отменили, а лишь отложили на время.

Я нахожу брошенные и полуразрушенные сигуаньские дома и брожу по ним. Весь в пыли, продираюсь сквозь сетку паутины. Разбуженные мной огромные косматые пауки удирают вдаль. На полу валяются остатки деревянных дверей, поломанной мебели. Разбитые фарфоровые чашки.

Постепенно я знакомлюсь со здешней, южной, линнаньской архитектурой. Изучаю резьбу по дереву и камню, крыши и барельефы семейных храмов. Каменные узоры из птиц, цветов и фруктов, настенную буддистскую живопись, пляшущих деревянных человечков-архатов. В центре города сохранилась академия клана Чэнь, превращенная в музей народных ремесел. Но вокруг небоскребы. Мне же интересен контекст. Я нахожу менее туристические места. Влившиеся в черту города деревни. Древний городок Шавань, ухожу от него вдаль по разбитым неотреставрированным улицам соседнего села. Деревня художников Сяочжоу, раскинувшаяся среди мутно-зеленых вонючих каналов. Со всех сторон Сяочжоу окружена фруктовыми садами. На лотках продавцов — крупные плоды папайи. Шумят пилы и молотки. Возводятся новые дома. Но среди них затесались дюжины храмов и древних усадеб. Я ищу дальше. На пустынном биоострове, посреди города, нахожу наполовину снесенную бульдозерами деревню. Уцелевшие храмы здесь превращены в ресторанные кухни. Квохчут куры, тявкают собаки на цепи. Утопая в зарослях по шею, продираюсь дальше. Еще один храм, испещренный западными граффити. За ним второй. Рядом груды камней. Медленно перешагиваю с камня на камень, рискуя поломать ноги.

Сколько еще осталось этим храмам? Из зарослей выныривает пожилой человек с палкой. Рассказывает о том, какие чиновники плохие. Продали деревню компании недвижимости. А компенсацию жителям выплатили мизерную. Тогда жители отказались переезжать. Их дома сносят бульдозерами. Он остался здесь жить, на семейных развалинах. Человек ругает компартию почем зря. Я продираюсь дальше. В доме напротив на стене покосившаяся фотография старушки. На полу валяется фотография старика. Я поднимаю ее и вешаю рядом. Поправляю табличку с именами предков под столиком. Пододвигаю к ней горшок с благовонными палочками.

Что я ищу? Интересно ли самим китайцам их прошлое? Или только мне. Мои знакомые считают меня странным. Почему мне не сидится на месте? Где я все время брожу? Куда бегаю?

Но что является старым? Что несет в себе это понятие? Китайцы уверены, что их цивилизации пять тысяч лет. Может быть, поэтому они так легко расправляются со своим прошлым? Ведь дома всего в каких-то пару сотен лет не имеют для них никакой ценности. С другой стороны, храм, объявленный старым, часто не является таковым. Во время “культурной революции” от него решили избавиться и снесли, а потом построили заново. Могли снести и совсем недавно, из благих целей, просто в качестве реставрации, возведя затем точно такой же и повесив табличку — “старый”. Здесь так водится. Чем старое отличается от нового?

В городе Кайпин, неподалеку от Гуанчжоу, сохранились боевые дома-башни “дяолоу”, в массе своей сооруженные в лихие разбойничьи времена начала ХХ века. Это эклектика, смесь западного и китайского стилей, с удивительными беседками и греческими колоннами на крышах. Их строили вернувшиеся с заработков на Западе китайские эмигранты. Я ликовал, когда в одной из деревень случайно наткнулся на первый прообраз “дяолоу”, возведенный якобы еще в период 1522-1566 годов. Сначала я увидел старые дома у пруда, но почувствовал, что не стоит на этом останавливаться. Я искал что-то более значительное. Углубился внутрь деревни. Один переулок, второй, и я уткнулся в четырехэтажную средневековую крепость, сложенную из массивных каменных глыб. Как посчастливилось уцелеть этому одинокому исполину? Ведь во всей округе никого из его собратьев не пощадило время.

Я знакомлюсь с южной, линнаньской живописью. Посещаю музей Гуанчжоу, музей искусств Гуанчжоу, музей искусств провинции Гуандун и другие музеи. Линнаньская школа искусств была основана тремя мастерами — братьями Гао Цзяньфу и Гао Цифэном и Чэнь Шужэнем. Видный представитель этой школы Чжао Шаоан любил рисовать тигров. Его тигры, как настоящие, смотрят на меня из кустов. Но в Южном Китае не осталось ни одного тигра. Их истребили по приказу Мао Цзэдуна, который объявил их вредителями и врагами народа. Теперь на них можно спокойно любоваться на полотнах Чжао Шаоана.

Именно в Гуанчжоу в живописи и архитектуре так причудливо смешались китайский и западный стили. С 1757 по 1842 годы Гуанчжоу был единственным морским портом, которому разрешалось торговать с Западом. Он первым в Китае впитывал в себя все европейское, новое и модное.

Я изучаю историю города. Мало кто знает, что Гуанчжоу был столицей трех китайских династий — Южная Юэ (203-111 до н. э.), Южная Хань (917-971 н. э.) и Южная Мин (1644-1662 н. э.). В начале ХХ века здесь зарождались революционные движения. Проходили съезды компартии и Гоминьдана. Провинцией Гуандун руководил генерал-анархист Чэнь Цзюнмин. Первый китайский президент Сунь Ятсен тоже родом отсюда. В октябре 1917 года здесь было сформировано его правительство. Здесь собрался парламент, разогнанный в Пекине генералом Юань Шикаем. Революционная власть находилась здесь вплоть до 1926 года, когда Чан Кайши начал отсюда свой Северный поход — с целью подчинить остальной Китай.

Ученые пишут, что Кантон был всегда источником свободы и вольномыслия. Где сейчас эта свобода? Свобода для меня — часть культуры. Не может не быть культурным город семидесяти университетов и институтов. Но я хорошо представляю затхлую университетскую атмосферу. Там слишком мало простора для свободы. Это вам не начало прошлого столетия, когда в недрах Пекинского университета зарождалось “движение за новую культуру”. Ее лидерами были будущие основатели китайской компартии: декан университетского колледжа гуманитарных наук профессор Чэнь Дусю и профессор экономики и директор университетской библиотеки профессор Ли Дачжао. В движении участвовал помощник Ли Даджао по библиотеке двадцатипятилетний Мао Цзэдун. Тогда где же сейчас культура? Может быть, она прячется в книгах? Пусть в массе своей кантонцы не читают книг. Но в Гуанчжоу полно книжных магазинов. На улице Тяньхэлу — пятиэтажный “Гоушучжунсинь”, типа нашего “Библио-Глобуса”. Неподалеку, в торговом центре “Тайгухуэй”, более модный и элегантный “Фансо”.

Бэйцзинлу, Пекинская улица. Торговый центр старого города. Но если приглядеться, не только торговый. В соседнем переулке — театр Наньфан, где играют кантонскую оперу. На самой улице — магазин исторической книги, за ним — технической. Рядом магазин сети “Xinhua Books”.

А дальше, кажется, то, что я искал. Независимый книжный магазин “Libreria Borges”, названный так в честь писателя Борхеса. Здесь проходят выставки и литературные выступления. На полках стоят переведенные на китайский книги Луи Альтюссера, Ролана Барта, Умберто Эко, Мишеля Фуко, Франца Кафки, Алена Роб-Грийе, Сэмюэла Беккета, Роберта Музиля, Сьюзен Сонтаг, Жака Деррида, Эдмунда Гуссерля, Владимира Набокова, Марселя Пруста, Жиля Делеза, Федора Достоевского, Джеймса Джойса, Эдгара По и Льва Троцкого. Основатель магазина, художник Чэнь, говорит, что его магазин фокусируется на тексте как искусстве. Работу магазина он воспринимает как само искусство. “Мы используем литературные методы, чтобы делать искусство, и художественные методы, чтобы делать литературу”. Я жадно вчитываюсь в его слова, ища в них откровения. Они кажутся мне созвучными высказыванию средневекового поэта Су Дунпо о его предшественнике поэте и художнике Ван Вэе: “В его стихах — картины, в его живописи — поэзия”.

“Libreria Borges” — не только магазин, но и издательство. Сегодня здесь проходит встреча с французским писателем Бенуа Питерсом. Издательство, специализирующееся в основном на французской философии и литературе, выпустило книгу его интервью с Аленом Роб-Грийе.

Я пододвигаю пластиковый стул и сажусь в заднем ряду. Не то чтобы я большой поклонник современной французской философии и литературы. Зачастую знакомство с ней, пусть весьма поверхностное, считается правилом хорошего тона. Это дань моде. У каждого уважающего себя современного художника и интеллектуала на полочке обязательно присутствует том Делеза или Лакана. Не мода ли движет слушателями? Ведь китайцы так любят копировать все западное. От стиля до целых городов. Или это искренние искатели смысла? Что иное, как не французская литература и философия несут в себе заряд вольнодумства? Знакомство с ними способно пробудить сонное сознание. Но, с другой стороны, какое мне вообще дело? Ведь так важен контраст. Понять меня может тот, кто каждый день сталкивается в метро и на улице с попавшими в город толпами деревенских жителей. Несуразно одетыми, плюющимися на асфальт и швыряющими мусор себе под ноги. Я быстро устаю от шума. И с детства боюсь толп. Так разве это не то, что я хотел найти? Тихий островок культуры посреди шумных торговых площадей?

Теща

Зачем люди читают книги?

Раньше я никогда не задавался этим вопросом.

Пока не произошел мой спор с тещей.

Но тут нужна предыстория.

Летом я ездил в Казань на книжный фестиваль.

Делал там доклад о жизни в современном Китае.

Как всегда поносил и высмеивал современных китайцев.

Нелицеприятно отзывался об их интеллектуальных способностях.

Хвастался своими.

Рассказал, например, о том, как у нас в университетском банкомате сломался экран.

И мне нужно было вслепую извлечь свою карточку.

Я догадался нажать клавишу “отмена”.

А стоявшая рядом студентка не догадалась.

Чуть не плача, обратилась ко мне за помощью.

Я ее выручил, достал карточку.

Но потом у банкомата столпилась целая очередь студентов.

Никто не мог сообразить, что делать.

Или вспомнил, как у нас на острове перекрыли дорогу из–за ремонта.

Натянули цепь.

Поставили фонарь.

Посадили полицейский пост.

Повесили табличку с иероглифом и указатель объезда.

Я, иностранец, ехал на скутере.

Увидел цепь, прочитал иероглиф, посмотрел на стрелку и спокойно повернул направо.

А рядом со мной ехали на мотоцикле два китайца.

И так и продолжили ехать прямо.

Врезались в цепь.

Их мотоцикл отбросило назад.

Они приземлились на задницы на асфальт.

И остались сидеть на дороге с открытыми от удивления ртами.

Я рассказывал и наблюдал за реакцией зала.

Все улыбались моим историям.

В первом ряду зала сидел один явный китаец.

Больше всех почему-то радовался моим выпадам в адрес китайского народа.

Громче всех смеялся и хлопал в ладоши.

Подошел ко мне после лекции.

Он оказался очень маленьким.

Ростом доходил мне едва до груди.

Представился.

Выяснилось, что он не китаец, а японец.

Все сразу стало на свои места.

Японец — его звали Акира — поведал, что живет в Казани. Фотограф. Работает на одного американского еврея. Тот — известный журналист, печатается чуть ли не в “Нью-Йорк таймс” и является лауреатом престижных премий. Выдает себя за специалиста по Японии. Пишет аналитические статьи о связях корпораций и японской мафии якудза. За эту информацию потенциальные инвесторы в японскую экономику платят ему много денег. Ведь они не хотят нести риски и иметь дела с мафией. Поэтому не становятся инвесторами. Но на самом деле статьи строчит за него мой японец. А американец должен отщеплять ему тысячу долларов в месяц. Но придерживает выплаты. Уже задолжал двадцать тысяч. Японец, в принципе, не возражает против этой ситуации. Писал бы под своим именем — убили. А так все–таки есть работа. Главный его информатор — последний якудза. У него на руке не хватает нескольких пальцев. Ему их отрезали за проколы в работе.

Японец говорил и говорил. Он был явно пьян. От него разило крепким алкоголем. Я немного скучал. Тут он сказал, что является поклонником творчества моей художественной группы. Оно такое анархическое. В его духе.

Я сразу приободрился. Стал внимательнее слушать.

Японец рассказал, что у него черный пояс по дзюдо. Еще он занял второе место на чемпионате страны по самбо. Правда, самбо в Японии занимаются всего шесть человек.

В итоге он сообщил, что хочет быть моим самураем. Охранять меня в Казани, Москве и Китае.

Я сказал, что пока что собираюсь в Йошкар-Олу. Посмотреть родину предков. Готов его взять на испытание.

Испытание японец выдержал с честью. В Йошкар-Оле я остался жив-здоров. Правда, он перепутал обратные автобусы. Мы приехали не на тот вокзал. В результате, нужный автобус уехал без нас. А следующий был только через час. Я рисковал опоздать на свой московский поезд. Пришлось ехать в город Волжск. Оттуда в Казань понеслись на такси.

Но в целом я остался доволен поездкой. Осмотрел новый центр города — президент республики выстроил целый квартал в стиле Брюгге с набережной, украшенной памятниками Грейс Келли с супругом и Лоренцо Медичи. (Инициалы имени президента совпадают с инициалами Лоренцо Медичи — Л. М., но вот при чем здесь Грейс и Ренье осталось загадкой.) Посреди разноцветных европейских домиков возвышается Кремль в древнерусском стиле. Вокруг множество православных храмов — президент опасается, что многочисленные марийские шаманы нашлют на него порчу и, чтобы ослабить их силу, повсюду возводит церкви.

Нашел дом своего прадеда — в пятнадцати минутах ходьбы от чистого центра, посреди бездорожья, ухабов и слякоти.

В общем, я пригласил японца к себе в Москву.

А потом в Китай. Пообещал сделать выставку его фотографий у нас в университете. И он приехал.

В тот же день к нам заселилась теща.

Я надеялся, что выставка японского фотографа станет моим счастливым билетом.

Дело в том, что в прошлом семестре я делал выставку русского фотографа.

Тот оказался чудовищным пьяницей. Каждый вечер валялся у нас в квартире на полу. Не мог доползти до кровати.

Моя жена на него орала:

— Степан, иди мыться! Степан, меняй трусы!

Он терпел целый месяц.

А перед отъездом надулся:

— Кто она такая? Молокососка! Мне уже пятьдесят лет, а она: “Степан, иди мыться. Степан, меняй трусы!”

Потом у нас в Гуанчжоу проходил международный поэтический фестиваль. Я обнаружил там в списке участников одного русского поэта. Он оказался моим приятелем. Пригласил его с выступлением к нам в университет. Он приехал в 10 утра. Пьяный в стельку. Я приготовил целый перформанс. Его стихи переведены на китайский. Так что он должен был читать по очереди со студентами. Одно стихотворение он по-русски, другое — студент по-китайски. Студенты должны были меняться через каждый стих. Чтобы им было не скучно сидеть и слушать. И они читали. Но поэт не смог. Забыл свои строчки. А потом и вовсе упал со сцены.

Так что меня вызвали к ректору. Сказали, хватит уже русских гостей. Я долго извинялся. Пообещал, что зато японец будет нормальный.

В первый же день поездки Акира отведал сладкого китайского бальзама. Так развеселился, что стал играть пластиковыми парковочными столбиками в футбол. На территории кампуса. Они залетали в окна домов. Потом у него с ноги слетел ботинок. В окне нашего профессора разбилось стекло.

Меня снова вызвали к ректору.

А к нам приехала теща.

Жена решила поправить свое здоровье.

Поправить здоровье по-китайски — это значит подкормиться.

И теща приехала ее кормить.

Поселилась у нас в квартире.

Я спросил:

— Где будет жить Акира?

Жена сходила к ректору.

Выбила Акире отдельную квартиру на нашем же этаже.

И это стало началом моего падения.

В своей квартире я больше не мог находиться.

Посреди гостиной теперь неизменной каменной пагодой возвышалась теща.

С утра до вечера громко по-китайски ревел телевизор.

Я изредка заходил.

За стаканчиком. Или за штопором. Теща принюхивалась и комментировала:

— Они пили алкоголь!

Тогда мы сменили тактику. Уходили в город гулять.

Когда я появлялся вечером, теща говорила:

— Бесцельно шляется! А уедет в Москву, будет там два месяца шляться!

Потом Акира улетел в Алма-Аты. До моего отъезда в Москву на зимние каникулы оставалось еще три дня.

Теперь я сидел дома. Телевизор по-прежнему орал на всю квартиру.

Наконец, я не выдержал:

— Тетя, не пойти ли вам погулять?

— Вот еще, зачем это?

— Для здоровья полезно.

— А может, я хочу поскорее сдохнуть!

— Тетя, а когда у нас родится малыш, кто же будет за ним приглядывать?

— Пусть твой отец приглядывает!

— Но он же старый!

— Вот узнайте, сколько стоит няня, мне предложите, тогда, может, и соглашусь приглядывать!

Я временно отступил. Чтобы сделать новый заход. Сказал уже прямо:

— Сколько можно смотреть телевизор?

— А ты что делаешь?

— Книжки читаю.

— А книжки читать — можно зарабатывать?

Я не сразу же нашелся. Огрызнулся:

— А телевизор смотреть — можно зарабатывать?

— Я уже свое заработала! Теперь на пенсии, что хочу, то и делаю!

Тогда я все–таки напряг мозг. Сказал:

— Книжки читать — можно зарабатывать! Если много читаешь, то у тебя много знаний. А чем больше знаний, тем больше и заработаешь.

— А ты почему так мало зарабатываешь?

Сраженный железной логикой, я молчал. Теща не унималась:

— Вот у нас повар в ресторане напротив в три раза больше тебя зарабатывает! А ни одной книжки не читал!

Перед моим отъездом мы втроем пошли в кафе. С целью примирения. Заказали блюда. Пока их готовили, я начал изучать иероглифы в меню. Многие были мне не знакомы. “Хорошо бы все знать”, — подумал я. Чтобы почаще ходить в кафе одному.

Дело в том, что я самоучка. Лучше говорю, чем читаю. Поэтому могу попасть впросак.

Решил спросить у жены значения некоторых иероглифов.

Теща вновь принялась орать:

— Отстань от моей дочки! Пусть тебя студенты учат! Ты их русскому, а они тебя китайскому!

Нервы, наконец, сдали. Я ушел, хлопнув дверью.

Тяга к знаниям до добра не доводит.

Скоро я улечу из Китая. Не знаю, вернусь ли вновь.

Умберто Эко писал, что, читая о чужих жизнях, ты проживаешь их вместе с героями. Живешь множеством жизней. Тем самым продлеваешь свою.

Но вряд ли этот ответ устроил бы тещу.