Продолжение романа одного из основателей бразильского модернизма, писателя и поэта Мариу ди Андради, переведенный Владимиром Култыгиным и опубликованный в 10 номере журнала «Иностранная литература» за 2017 год.

Ссылка на вторую часть романа.

Глава 5. Пьяйман

Едва забрезжил день, Макунаима прыгнул в камышовую лодку и вмиг домчался до устья реки Риу-Негру, чтоб оставить свою совесть на острове Марапатá. Повесил ее высоко-высоко — на самую верхнюю колючку десятиметрового кактуса, чтобы ее не сожрали муравьи. Тогда он вернулся обратно, где его уже дожидались братья, и все трое отправились к левому берегу Солнца.

Много чего произошло во время их пути через каатинги, реки, ручьи, дремучие чащи, пустоши, ущелья, поля белой глины, девственные леса и чудеса сертанов. Макунаима шел с братьями к Сан-Паулу. За все свои прошлые подвиги и свершения герой не накопил ни сентаво, но в глубоких гротах Рораймы были спрятаны сокровища, унаследованные от икамиабы-звезды. Из этих сокровищ Макунаима выделил для путешествия ни много ни мало сорок раз сорок миллионов зерен какао — исконной монеты этих мест — и соорудил из них тьму-тьмущую судов. И величественно и красиво двигалось по реке Арагвáйе это воинство из двухсот каноэ, соприкасаясь бортами, и, как одну большую стрелу, держала их река в своей руке. А впереди Макунаима стоя плыл в своем каноэ и, прищурившись, высматривал город вдали. Он размышлял, кусая пальцы, покрытые бородавками из–за того, что он то и дело указывал на звезду Си. Братья гребли, отгоняя москитов, и с каждым ударом весел зерна какао сталкивались друг с другом, оставляя на коже воды шоколадный след, в котором весело сновали и угощались камуатá, белобрюхие пирапитинги, позолоченные дорады, красноголовые пираканжубы, чернобокие уарý, каменные сомы бакý и другие речные рыбы.

Как-то раз Вей, Солнце, вылила на братьев столько жару, что пот на их телах стал плотным, словно чешуя, и тогда Макунаима решил, что неплохо бы наконец помыться. Но в реке искупаться было нельзя, ведь в ней жили прожорливые пираньи, которые выпрыгивали из воды на несколько метров, чтобы откусить друг от друга кусок пожирнее. Тогда Макунаима увидал посреди реки скалу, а в ней — пещеру, полную воды, да такую громадную, точно это был след какого-нибудь великана. К этой-то скале они и пристали. Герой долго бегал по краю пещеры, кричал, что вода холодная, но наконец окунулся и вымылся целиком. А вода в пещере была волшебная — ведь сама пещера была не что иное, как след, оставленный колдуном Сумé, когда он в обличье святого апостола Фомы проповедовал Иисусово Евангелие бразильским индейцам. Когда герой вышел из воды, кожа его стала белой, волосы — светлыми, а глаза — голубыми, вода смыла с него всю черноту. И уже никто не разглядел бы в нем сына черного-пречерного племени тапаньюмас.

Увидев такое чудо, Жиге, недолго думая, бросился в след от ноги Суме. Но вода в нем была уже грязная от черноты героя, и сколь яростно Жиге ни тер свое тело, сколько ни окунался, сколько ни плескал на себя воду, чернота полностью не сходила, и он стал цвета только что отлитой бронзы. Макунаиме стало жаль брата, и он бросился утешать его:

— Смотри-ка, братец Жиге, ты хоть белым не стал, но чернота ушла, да и лучше гнусавым быть, чем без носа жить.

Тогда мыться полез Маанапе, но Жиге успел расплескать почти всю волшебную воду. Оставалось только чуть-чуть на самом дне пещеры, и Маанапе смог вымыть только ладони и ступни. Потому он и остался черным, как настоящий сын племени тапаньюмас. Только ладони да ступни у него теперь красные, потому что он вымыл их в святой воде. Макунаима стал его утешать:

— Не злись, братец Маанапе, не злись, брат Господень Иуда Фаддей еще не так страдал!

Что за великолепное зрелище: на краю залитой Солнцем пещеры три брата — белый, красный и черный — горделиво стоят голышом и смотрят вдаль. Все жители речных зарослей собрались поглазеть. Черный кайман, красный кайман, желтобрюхий кайман, гигантский крокодиловый кайман — все эти кайманы подняли над водой и вытаращили свои каменные глаза. На ветвях инги, анинги, водяного ореха, трубного дерева, пальм и других растущих на берегу деревьев все сорок видов бразильских обезьян: сапажу, саймири, ревуны, коаты, толстые шерстистые обезьяны, бородатые красноспинные сáки, кайрáры смотрели, брызжа слюной от зависти. А птицы, зеленые, желтые, черные, серые, красные, — все самые разноцветные птицы в изумлении рты раскрыли, да петь забыли. Макунаима рассердился не на шутку. Он звонко хлопнул себя по бокам и крикнул природе:

— Ну, что уставилась!

Тогда вся живность бросилась врассыпную, а трое братьев вновь отправились в путь.

И вот они уже шли по землям, омываемым потоком Тьетé. А в этих землях бурбон льется рекой, и традиционная монета здесь уже не какао, а называется так: деньги, медяки, конту, десятки, милрейсы, пятаки, червонцы, гроши, реалы, пятихатки, полтинники, железяки, цветные бумажки, звонкие, — и товар, которому ползерна какао красная цена, здесь не уступят и за двадцать тысяч зерен. Макунаима всерьез разозлился. Искать работу? Чтоб ему, герою, пришлось работать?…

— Ай, как же лень! — пробормотал он в отчаянии.

Он уже готов был отказаться от похода и вернуться обратно в места, где он был императором. Но брат Маанапе сказал так:

— Хватит уже упрямиться, братец! Мангровое дерево не скорбит по погибшему раку! — черт подери! — не переживай ты так, уж я все улажу!

В штате Сан-Паулу он потратил часть казны на еду, а остальное разменял на Бирже на восемьдесят новеньких конту. Маанапе был колдун. Восемьдесят конту — не так уж много, но, хорошенько подумав, герой наконец сказал братьям:

— Спокойно. Мы уж как-нибудь с этим перебьемся, ведь коли хочешь коня вовсе без изъяна — ходи пешком.

На эти медяки Макунаима и жил.

И вот однажды темной холодной ночью братья добрались до громадного города Сан-Паулу, что раскинулся на брегах потока Тьетé, по которому ходят каноэ. И тут громко закричали, прощаясь с героем, императорские попугаи. И красочная разноцветная свита исчезла вдали, возвращаясь в свои северные леса.

Братья шли теперь по саванне, в которой повсюду росли пальмы инажá, оурикури, бакáба, мукажá, мирити, тукумáн, но вместо ягод и кокосовых орехов их кроны венчали перья дыма. С неба, белого от постоянного дождя, все звезды сошли на улицы города. Макунаима первым делом пустился на поиски Си. Эх! Ее не забыть ему никогда, ведь она была колдунья и знала, что гамак для забав, сплетенный из ее собственных волос, сделает ее незабываемой. Макунаима искал-искал, но на улицах и площадях встречались ему такие белые, такие белоснежные женщины, такие — просто ахнуть можно!… У героя аж дух захватывало. Он себя забыл от сладострастия и такой красоты, прикасался к женщинам, приговаривая нежно: “Какие беленькие! какие нежненькие! маниокины дочери!”. Наконец, он отобрал трех и позабавился с ними на странном гамаке, который был поставлен на полу в хижине повыше гор в Паранагуá. А потом — ведь гамак был жесткий — он разлегся поперек на всех трех девушках. Эта ночь стоила ему четыреста медяков.

А утром герой понять ничего не мог. Он проснулся от криков диких зверей, доносившихся снизу, с улиц, и отскакивающих эхом от стен огромных хижин. А та обезьяна, что подняла его почти на крышу этого огромного сарая, в котором он уснул… Что за дивные звери! Какое великое множество хриплых бук, гигантских аистов, огромных говорящих макак, колдовских птиц и жар-змей на потайных тропах, в подземных ходах, на череде холмов, в которых были продырявлены отверстия, из которых выходило множество народу, и все белые-белые, вот уж точно маниокины дети!… Герой ничегошеньки не понимал. А ведь женщины еще с ночи пытались, смеясь, втолковать ему, что макака — это никакая не макака, что называется она лифт и что это машина. А с утра они объяснили герою, что весь этот шум, гам, свист, крик, визг, топот, рычанье — совсем не то, что кажется, ведь это клаксоны, дверные звонки, свистки, моторы — и все это машины. Пумы — это вовсе никакие не пумы, это “форды”, “хапмобили”, “шевроле”, “доджи”, “мармоны” — и это тоже машины. Муравьеды, жар-змеи, пальмы, на которых вместо плодов растет дым — это грузовики, трамваи, светящаяся реклама, часы, фонари, радиоприемники, мотоциклы, телефоны, столбы линии электропередач, заводские трубы… Это машины, и все, что ни есть в городе, тоже машина и только машина! Герой молча слушал и мотал на ус. И иногда дрожал от страха. И вновь неподвижно сидел, машинально внимал в холодном оцепенении. Его охватило полное зависти уважение к этой поистине сильной богине, женственному Тупану, которого дети маниоки называли Машиной и песнь которой призывнее и громче, чем песни Матери Воды, а ведь она какие пузыри своим голосом по воде пускает.

И тогда герой твердо решил позабавиться с Машиной, чтобы стать императором сынов и дочерей маниоки. Но три девушки громко расхохотались над ним и сказали, что все боги — это всего лишь старые враки, что нет никаких богов и что с машиной не позабавишься, потому что не влезай — убьет. Машина — это никакой не бог, да и женских частей, которые так нравятся герою, у нее нет. Она создана людьми. Она движется от электричества, от огня, от воды, от ветра, от дыма, и люди пользуются силами природы. Даже кайман в такие сказки не поверил бы, а наш герой — и подавно. Он вскочил с кровати и с громадным размахом развел руки, стукнул — хлоп! — левым локтем по сгибу правой руки, энергично повертел правой ладонью в сторону трех девушек и отправился прочь. Говорят, именно тогда был придуман знаменитый обидный жест.

И герой поселился вместе с братьями в пансионе. От той первой ночи паулистанской любви у него весь рот покрылся белыми волдырями, и он постоянно стонал от боли. И никак это было не вылечить — до тех пор, пока Маанапе не стащил ключик от дарохранительницы и не дал его пососать Макунаиме. Герой пососал, облизал и тут же излечился. Маанапе был хороший колдун.

После этого Макунаима целую неделю не ел и не забавлялся, а только и думал о беспобедных сражениях маниокиных сынов с Машиной. Машина убивает людей, но люди при этом правят Машиной… В смятении он заключил, что маниокины сыны — бессильные хозяева машины, не знающей ни любви, ни отвращения, и что ни маниокины сыны, ни машина не обладают тайным знанием, а иначе не мог объяснить себе все эти злоключения. Вот до чего довела его тоска. А однажды ночью, сидя с братьями на краю балкона, Макунаима объявил:

— В этой борьбе маниокиным сынам не победить машину, а машине не победить маниокиных сынов. У них ничья.

Больше он ничего не заключил, потому что еще не привык к длинным речам; но притом он начал потихоньку и путано, сбиваясь в собственных суждениях, размышлять о том, что Машина — это такой бог, над которым люди на самом деле не имеют никакой власти, потому что они не сделали из нее, например, понятную всем русалку, но при этом она вот она, повсюду и всегда сопровождает человека. Во всей этой путанице ясно был виден один лучик света: это люди на самом деле были машинами, а машины были людьми. Макунаима громко расхохотался. Он стал вновь свободен и доволен, как слон. Тогда он обратил Жиге в машину-телефон, позвонил в кабаре и заказал лангустов и француженок.

На другой день он так утомился от буйных празднеств, что почувствовал страшную тоску. И вспомнил о муйракитане. Герой решил действовать быстро, ведь змею надо убивать с первого удара.

Венцеслав Пьетро Пьетра жил в прекрасном шатре посреди леса в конце улицы Мараньян с видом на Пакаэмбу. Макунаима сказал Маанапе, что пройдется дотуда, чтоб подружиться с Венцеславом Пьетро Пьетрой. Маанапе произнес речь, в которой показал нежелательность такого похода ввиду того, что у купца ноги пятками вперед, а если Бог его так пометил, то это уж неспроста. Наверняка злобная нечистая сила… Да уж не Пьяймáн-людоед ли он! Макунаима и слушать не захотел.

— А я все равно пойду. Где меня знают, там меня любят, а где пока не знают — там знакомство будет!

Тогда Маанапе решил пойти вместе с братом.

За купеческим шатром росло высокое дерево Дзалаура-Йег, которое дает любые плоды: кэшью, момбины, амбареллы, манго, ананасы, авокадо, жаботикабы, гравиолы, саподиллы, пальмовые, персики, питанги, гуажиру, что пахнет подмышками негритянки — все эти плоды есть на этом дереве. Братья были голодны. Чтобы их не заметили лакомящиеся плодами птицы и звери, они соорудили на нижних ветвях дерева убежище из срезанных муравьями листьев. Маанапе наказал Макунаиме:

— Смотри, если запоет птица, не повторяй ее песни, братец, иначе плакали все мои советы!

Герой кивнул в знак согласия. Маанапе стрелял из сарбатаны, а Макунаима подбирал из–за убежища падающую дичь. Дичь падала с громким треском, а Макунаима складывал в укрытии тинаму, макак, мику, орангутанов, краксов, пенелоп, криптуреллусов, туканов — всю эту дичь. Но весь этот сыр-бор заставил Венцеслава Пьетро Пьетру прервать свое дольче фар ньенте, и он вышел посмотреть, что за шум. А Венцеслав Пьетро Пьетра — это был и в самом деле великан-людоед Пьяйман. Он вышел на крыльцо и пропел по-птичьи, как будто вдали птица кричит:

— Огорó! Огоро! Огоро!

Макунаима тут же повторил:

— Огоро! Огоро! Огоро!

Маанапе понял, что грядет опасность, и тихо сказал герою:

— Прячься, братец!

Герой спрятался за кучей листьев между мертвой дичью и муравьями. И тут-то пришел великан.

— Кто повторил мою песню?

Маанапе сказал:

— Знать не знаю.

— Кто повторил мою песню?

— Знать не знаю.

И так тринадцать раз. Тогда великан сказал:

— Это был человек. Покажи мне его.

Маанапе швырнул великану мертвого тинаму. Пьяйман проглотил тинаму и сказал:

— Это был человек! Покажи мне его!

Маанапе швырнул великану мертвую макаку. Пьяйман проглотил ее и вновь сказал:

— Это был человек! Покажи мне его!

Тогда людоед увидел из–за листвы торчащий мизинец героя и бросил в него стрелу. Раздался протяжный стон, — бах, а-а-а-а-ай! — и Макунаима упал замертво, пораженный стрелой в самое сердце. Великан приказал Маанапе:

— Подавай сюда человека, которого я убил!

Маанапе стал бросать по очереди птиц: хохлатого гокко, сережчатого кракса, перепелов, якана-солнечная спина, но Пьяйман проглотил всех этих птиц и все требовал, чтобы ему подали человека, которого он убил своей стрелой. Маанапе не хотел отдавать брата и продолжал бросать великану птиц и зверей. Долго так продолжалось, и Макунаима тем временем умер. Наконец, Пьяйман закричал дурным голосом:

— Маанапе, внучок ты мой, хватит уже нам с тобой препираться! Подавай сюда человека, которого я убил, а иначе я тебя убью, старый ты пройдоха!

Но Маанапе не хотел отдавать брата. Он схватил разом шесть туш: тинаму, макаку, индюшку жаку, белокрылую индюшку, индийскую курицу и якана-солнечная спина — и бросил их все на землю, крикнув:

— Вот тебе целых шесть, выбирай — не хочу!

Пьяйман разозлился. Он вырвал с корнем четыре толстенных дерева, что растут в разных концах света, и набросился с ними на Маанапе:

— Прочь с дороги, ничтожество! У крокодила шеи нет, а у муравья толстой шкуры! Да я четыре дерева на кончике ногтя держу! Будешь знать, как подложную дичь бросать!

Тогда Маанапе испугался и — бах! — бросил героя на землю. Так Маанапе и Пьяйман изобрели божественную игру труко.

Пьяйман утихомирился:

— Давно бы так.

Тогда он схватил покойника за ноги и потащил за собой в дом. Маанапе в отчаянии слез с дерева. Он уже собрался идти спасать бедного мертвого братца, когда увидел муравьишку-сарарá по имени Камбжик. Муравей спросил:

— Как тебя занесло-то сюда, приятель?

— Я иду за великаном, который убил моего брата.

— Я с тобой пойду.

И Камбжик вылизал всю кровь, что пролилась из тела героя на землю, на траву и на ветви, и пошел впереди Маанапе, показывая ему путь и слизывая оставшиеся капли крови.

Они вошли в дом, пересекли прихожую и столовую, прошли через кухню, вышли на террасу и остановились у двери сарая. Маанапе зажег лучину из куска коры тамаринда, и они спустились по темной лестнице. На самой двери погреба виднелась последняя капля крови. Дверь была заперта. Маанапе почесал нос и сказал Камбжику:

— Ну, а теперь куда?!

Тогда из–под двери вылез клещ Злезлéг и спросил Маанапе:

— А куда тебе надо, приятель?

— Я иду за великаном, который убил моего брата.

Злезлег отвечал:

— Хорошо. Тогда закрой глаза, приятель. — Маанапе закрыл глаза. — А теперь открой, приятель.

Маанапе открыл глаза и увидел, что клещ Злезлег обернулся ключом от английского замка. Он поднял ключ с земли и открыл дверь. Злезлег вновь обернулся клещом и сказал:

— Пьяймана можно уговорить, если вином из верхних бутылок хорошенько его напоить.

И Злезлег исчез. Маанапе вытащил десяток бутылок, открыл их — и повеяло превосходным букетом. Это был знаменитый самогон кьянти. Тогда Маанапе прошел в следующую залу погреба. Там-то и был великан со своей подружкой, непрестанно курящей трубку старой каапóрой, которая звалась Сеюси и была невероятно прожорлива. Маанапе отдал бутылки Венцеславу Пьетро Пьетре, отсыпал каапоре табаку из Парá, и парочка забыла обо всем.

Разрубленный на двадцать раз по тридцать мелких кусочков герой барахтался в кипящей поленте. Маанапе выбрал все кусочки и кости и разложил их на цементном полу, чтобы охладить. Когда они остыли, муравей Камбжик выплюнул на них слизанную кровь. Тогда Маанапе завернул каждый окровавленный кусочек в банановые листья, положил их в холщовый мешок и отправился в пансион.

Придя туда, он поставил мешок вертикально на пол и окурил его. Тогда ослабевший Макунаима, пошатываясь, вышел из банановых листьев. Маанапе дал брату попить гуараны, и тот снова стал статным молодцем. Он отогнал москитов и спросил:

— Что со мной было?

— Ну боже ж ты ж мой, я разве тебе не говорил не повторять песню, которую птица пропоет! Говорил, так что ж теперь!…

На другой день Макунаима проснулся со скарлатиной и с тех пор беспрестанно твердил в ознобе, что ему нужна машина-пистолет, чтобы убить Венцеслава Пьетро Пьетру. Едва выздоровев, он отправился к англичанам, чтобы попросить “смит-и-вессон”. Англичане сказали:

— Пистолеты еще зелены, но посмотрим, может, созрели какие ранние.

И они пришли к пистолетному дереву. Англичане сказали герою:

— Ты жди здесь. Если будет падать какой пистолет — лови его. Но ни в коем случае не дай ему упасть на землю!

— Идет.

Англичане потрясли дерево, и упал ранний пистолет. Англичане сказали:

— Этот хорош.

Макунаима поблагодарил их и отправился восвояси. Он хотел, чтобы все поверили, что он говорит по-анлийски, но он даже sweetheart не умел сказать. А братья, те говорили. Маанапе тоже хотел пистолет, пули и виски. Макунаима сказал ему:

— Ты по-английски плохо говоришь, братец Маанапе, придешь, значит, к ним, а они над тобой и подшутят. Ты скажешь: давайте, дескать, пистолет, а они тебе шиш. Давай-ка лучше я схожу.

И герой снова отправился к англичанам. Англичане трясли-трясли пистолетное дерево, но так ни одного пистолета с него и не упало. Тогда они пошли к пульному дереву, потрясли его, и посыпался целый град пуль, которым Макунаима позволил упасть на землю, а потом собрал.

— А теперь виски, — потребовал он.

И они пошли к висковому дереву, англичане стали трясти его, и с дерева свалилось два ящика виски, которые Макунаима поймал на лету. Герой поблагодарил англичан и отправился в пансион. Там он спрятал ящики с виски под кровать и сказал брату:

— Говорил я с ними по-английски, братец, но не было ни пистолетов, ни виски, потому что прошли полчища леопардовых ос и все там подчистили. Зато пули со мной. Вот тебе мой пистолет, если на меня кто-нибудь нападет, сразу стреляй.

И герой превратил Жиге в машину-телефон, позвонил великану и обругал его по матери.

<…>

Глава 7. Макумба

Макунаима был вне себя. Ему все никак не удавалось вернуть муйракитан, а потому он очень сильно злился. Пьяймана, конечно, нужно было убить… Тогда он пошел прочь из города на высокую гору, чтобы там испытать свою силушку. Пройдя полторы лиги, он наконец увидел огромную перóбу. Тогда герой обхватил рукой высокий корень дерева и попытался выдернуть дерево из земли, но лишь увидел, что ветер колышет листву над ним. “Выходит, силушки у меня покамест маловато”, — подумал Макунаима. Тогда он вырвал зуб у крысы по имени Кро, сделал порез себе на ноге в напоминание о слабости и окровавленный вернулся в пансион. Он очень расстроился оттого, что еще не набрал силы, и шел такой смущенный и рассеянный, что хватился лбом о входную дверь. От боли у героя звезды в глазах засверкали, и среди них он различил всю в тумане уменьшающуюся Капей. “Когда луна убывает — новое дело никто не начинает”, — вздохнул герой, успокоившись.

На другой день сильно похолодало, и герой решил отомстить Венцеславу Пьетро Пьетре и избить его для разогреву. Но ведь силы у него было еще недостаточно, а потому он жуть до чего боялся великана. Так что герой решил сесть на поезд и отправиться в Рио-де-Жанейро, чтобы просить помощи у дьявола Эшу, в честь которого на следующий день была назначена макумба.

Шел месяц июнь, и было очень холодно. Макумба была назначена в Мáнге, в комнатах тетушки Сиáты, бесподобной колдуньи, известной волшебницы и певицы, к тому же игравшей на гитаре. Макунаима пришел в берлогу ровно в двадцать часов, неся под мышкой бутыль кашасы — обязательный входной билет на такие мероприятия. Там уже собралась куча народу: богачи, бедняки, адвокаты, официанты, каменщики, подмастерья, грабители, депутаты — весь этот народ; и уже начиналась молитва. Макунаима, как и все остальные, снял ботинки и носки и проглотил, чтобы уберечься от сглазу, шарик из воска гигантской синей осы и сухого корня ядовитой хуры. Войдя в битком набитую залу, он, то и дело отгоняя москитов, на четвереньках направился приветствовать неподвижно и безмолвно сидевшую на треноге колдунью. Тетушка Сиата была старая худощавая негритянка с изможденным лицом, довольно повидавшая и отмучившаяся на своем веку, ее пышные седые волосы, точно светлый нимб, обрамляли маленькую голову. Никто бы уже не смог разглядеть на этой голове глаза — оставались только кости, клонившие колдунью к вечному сну в сырой земле.

Наконец один парень, про которого говорили, что он сын Ошум — Девы Непорочной, макумба в честь которой собирается в декабре, раздал зажженную свечу каждому из моряков, плотников, журналистов, богачей, прохвостов, женщин, чиновников — а там была целая куча чиновников! — всем этим людям, после чего отключил газовую лампу, которая освещала залу.

И вот макумба наконец началась, и все выстроились в шеренгу, чтобы приветствовать святых. И шли они в таком порядке: первым шел стучавший в атабак негр-огáн, сын Огуна, озорник и профессиональный гуляка, по имени Олелé Руй Барбоза. Удары в атабак задавали ритм всей процессии. А свечи бросали на стены с обоями в цветочек подрагивающие тени, точно призраки. За оганом шла тетушка Сиата, почти не шевелясь, только губы шептали монотонно молитву. А за нею шли адвокаты, моряки, знахари, поэты, герой, жулики, португальцы, сенаторы — весь этот народ плясал и горланил припев молитвы. Вот так:

— Са-ра-вá! Приветствуем!…

Тетушка Сиата называла имя святого, которого нужно было приветствовать:

— О Олорун!

И народ отвечал:

— Са-ра-вá!…

Тетушка Сиата продолжала:

— О Дельфин Тукуши!

И народ отвечал:

— Са-ра-вá!…

Так и пелась эта однообразная молитва.

— О Йеманжá! О Нанамбуруку! и Ошун! и три Матери Вод!

— Са-ра-вá!…

Вот так. А когда тетушка Сиата вдруг громко кричала:

— Выходи, Эшý! — Потому что Эшу — это злодейский черт, дьявол, который, тем не менее, мог помочь сделать какую-нибудь полезную гадость,

Тогда вся зала ревела:

— Ооом!… Ооом!… Эшу! Отец наш, Эшу!… — и имя черта гулко гудело, и ночь снаружи съеживалась от страха. А хоровод продолжался:

— О царь Нагó!

— Са-ра-вá!…

Снова спокойно и однообразно.

— О Бару!

— Са-ра-вá!…

И снова тетушка Сиата внезапно громко кричала:

— Выходи, Эшу! — Потому что Эшу был гуселапый черт, злой амазонский дух.

И снова зала ревела, как буря:

— Ооом!… Эшу! Отец наш, Эшу!…

И имя черта гулко гудело, и ночь съеживалась от страха.

— О Ошалá!

— Са-ра-вá!…

Вот так и продолжалась общая молитва. Народ воздал почести всем святым, Белому Дельфину, который дает успех в любовных делах, Шангó, Омулу, Ирокó, Ошóсси, свирепой Матери-Змее, Обаталá, который дает силу для многих забав, всем этим святым, и приветственный хоровод завершился. Тетушка Сиата села на треногу в углу, и весь этот потный люд, врачи, хлебопеки, инженеры, юристы, полицейские, служанки, журналюги, убийцы, Макунаима — все они поставили свои свечи на пол вокруг треноги. Свечи нарисовали на потолке портрет неподвижной колдуньи. Почти все уже сняли часть одежды, а потому дышали громко и ртом из–за запаха еды, нечистот, одеколона, духов и пота. И наступило время возлияния. И именно тогда Макунаима впервые попробовал страшный кашири, который называют кашасой. Он шумно хлебнул и громко расхохотался.

После первого глотка начали призывать духов святых, прерывая молитвы новыми глотками. Все беспокойно и горячо желали, чтобы какой-нибудь святой появился этой ночью на макумбе. Уже давно ни один не приходил, как бы люди ни просили. Ведь макумба тетушки Сиаты — это не то, что эти ложные макумбы, на которых всякий раз колдун, чтобы угодить собравшимся, притворялся, будто ему явился Шангó Ошóсси. Макумба тетушки Сиаты была макумба серьезная, и если на ней появлялся какой-нибудь святой, то уж появлялся по-настоящему, без обмана. Тетушка Сиата не позволяла у себя безобразий, и уже двенадцать месяцев не было в Манге ни Огуна, ни Эшу. Все хотели, чтобы пришел Огун. А Макунаима ждал Эшу, чтобы только отомстить Венцеславу Пьетро Пьетре.

Прихлебывая огненную воду, кто на карачках, кто на четвереньках, весь этот полуголый народ, окружив колдунью, молился, чтобы пришел какой-нибудь святой. В полночь все пошли есть козла, голова и ноги которого уже лежали на алтаре, напротив образа Эшу, в виде муравейника с тремя раковинами, изображающими глаза и рот. Козел был умерщвлен во славу черта и засолен в порошке из своих собственных рогов и шпоры боевого петуха. Перекрестившись три раза, колдунья с трепетом принялась за трапезу. Все собравшиеся: продавцы, библиофилы, нищие, академики, банкиры — весь этот народ пел, танцуя вокруг стола:

С веселым треском

Кипящих душ

Пылает в танце

Воинственный муж.

Эх!…

И мунгунзá,

И акасá -

Все для него.

О Йеманжá!

Эх!…

И под разговоры и пляски они съели священного козла, запивая каждый из своей бутылки, потому что из чужой нельзя ни в коем случае, и выпили они много-много! Макунаима постоянно хохотал и внезапно разлил пойло на стол. Он так веселился, а все подумали, что в героя-то в эту священную ночь и вселится святой. Но не тут-то было.

Не успела вновь начаться молитва, как в центр залы выскочила женщина, которая, стеная и плача, призвала всех умолкнуть и начала новую песнь. Все задрожали, а свечи показали на потолке тень этой женщины, скрюченное чудище — это был Эшу! Оган храбро сражался, ударяя по атабаку, чтобы прочертить сумасшедшие ритмы нового гимна, свободного гимна, бешеных нот, игравших в головокружительную чехарду, этот невысокий бойкий малый дрожал от безумного экстаза. А разукрашенная макияжем полячка, разорвав на себе комбинацию, дергалась посреди залы, почти полностью обнажив свои внушительные телеса. Ее груди дрыгались вместе с ней, громко шлепая ее по плечам, по лицу, а затем по животу — бамс! А сама блондинка пела без остановки. Наконец у нее изо рта пошла пена, она вскрикнула не своим голосом, так, что ночь еще больше съежилась от страха, упала на святого и окоченела.

Некоторое время все благоговейно молчали. Тогда тетушка Сиата встала с треноги, которую одна местная девушка тут же заменила на новехонькую скамейку, на которую никто никогда не садился. Колдунья приближалась к центру залы. С нею шел оган. Все остальные встали, неподвижно прижавшись к стенам. Только тетушка Сиата медленно подходила, подходила и, наконец, дошла до тела полячки, лежавшего там, посреди залы. Колдунья сняла одежду и осталась полностью обнаженной, только ожерелья, браслеты, серьги серебряными бусинами стучали по ее костям. Из плошки, которую держал оган, она черпала густую кровь съеденного козла и втирала эту массу в голову дрожащей бабалавó. Но когда она окропила ее зеленоватой жидкостью, тело со стоном распрямилось, и воздух пропитался запахом йода. Тогда колдунья стала напевать монотонную мелодию священной молитвы Эшу.

Когда она закончила читать, женщина на полу открыла глаза и задвигалась совсем по-иному, нежели только что; это была уже не женщина, но конь святого, это был Эшу. Это был Эшу, беспокойный проказник, он пришел, чтобы побыть вместе с народом на макумбе.

Две обнаженные непринужденно и весело плясали в такт похрустыванию костей старухи, хлопанью грудей толстой польки и ритмичному стуку атабака. Все остальные тоже были обнажены и ждали, кого Пес выберет сегодня в качестве своего сына. Ужасный танец… Макунаима дрожал, предвкушая, как задаст взбучку Венцеславу Пьетро Пьетре. Внезапно он сорвался с места, вразвалку дошел до Эшу, повалил его наземь и сверху упал сам, смеясь. И посвящение нового сына Эшу получило всеобщее одобрение, и счастливые в своем экстазе собравшиеся отдали почести новому чертенку.

После окончания церемонии дьявол был усажен на треногу, и поклонение началось. Воры, сенаторы, крестьяне, негры, сеньоры, футболисты — одним словом, все собравшиеся через покрывавшую залу блестящую пыль ползли к треноге и, ударив левой стороной лба об пол, целовали колени, целовали все тело воплотившегося злого духа. Покрасневшая полячка дрожала всем телом, из ее рта текла пена, которую всякий приблизившийся ловил большим пальцем, чтобы осенить себя крестным знамением; она издавала глухие стоны то ли боли, то ли наслаждения, а впрочем, она не была уже никакая не полячка, она была теперь Эшу, самым задиристым дьяволенком этой религии.

После того как все вдоволь облобызали-поклонились Эшу и осенили себя крестным знамением, настало время просьб и обещаний. Один мясник попросил, чтобы все покупали у него несвежее мясо, и Эшу согласился исполнить это желание. Один помещик попросил, чтобы в его владениях больше не было муравьев и других напастей, и Эшу рассмеялся, сказав, что такую просьбу никогда не удовлетворит. Один влюбленный попросил, чтобы его малышка получила место в муниципальной школе, чтобы они могли пожениться, и Эшу пообещал, что так и будет. Один врач произнес речь, прося о том, чтобы с изяществом писать на португальском наречии, и Эшу не разрешил. Так-то вот. Наконец, наступил черед Макунаимы, нового сына черта. Макунаима сказал:

— Отец, я пришел к вам с просьбой, потому что я очень зол.

— Как звать тебя? — спросил Эшу.

— Макунаима, — ответил герой.

— Хмм… — протянул глава вечера. — Человеку, чье имя начинается на “Ма”, придется намаяться…

Но все же ласково принял героя и обещал ему исполнить все, о чем он ни попросит, потому что Макунаима был его сыном. И герой попросил Эшу задать перцу Венцеславу Пьетро Пьетре — который на самом деле был великан-людоед Пьяйман.

То, что случилось дальше, было ужасно. Эшу схватил три стебелька мелиссы, освященные попом-отступником, кинул их вверх, перекрестился, призывая естество Венцеслава Пьетро Пьетры войти в тело Эшу, чтобы принять взбучку. Через минуту естество великана прибыло, вошло в тело полячки, и Эшу сделал сыну знак, чтобы он отдубасил естество, воплощенное теперь в польском теле. Герой схватил палку и принялся от души обхаживать Эшу. Еще как его ухайдокал. Эшу кричал:

— Бей, пожалуйста, несильно,

Ведь мне очень-очень больно!

Меня детки дома ждут,

И мне очень-очень больно!

А потом, весь бордовый от синяков, с окровавленными носом, ртом, ушами, в беспамятстве свалился на пол. Это было ужасное зрелище… Макунаима приказал естеству великана окунуться в соленую кипящую воду, и тело Эшу задымилось на влажном полу. И Макунаима приказал естеству великана пройтись по битому стеклу в зарослях крапивы и ядовитых лиан на морозе от Сан-Паулу до самых утесов Анд, и на теле Эшу появились кровавые следы от осколков стекла и шипов и ожоги от крапивы, и Эшу шумно и тяжело дышал от усталости и дрожал от невыносимого холода. Это было ужасно. И Макунаима приказал, чтобы естество Венцеслава Пьетро Пьетры забодал молодой бык, ударил копытом резвый жеребец, укусил зубастый кайман и искусали сорок раз по сорок тысяч огненных муравьев, и окровавленное тело Эшу задрожало и заизвивалось на полу, на его ноге проступила дорожка из укусов каймана и муравьев, казалось, что с него сняли кожу, подковой коня ему пробило голову, а острый бычий рог пронзил живот. В маленькой зале стоял невыносимый запах. А Эшу стонал:

— Бодай, пожалуйста, несильно,

Ведь мне очень-очень больно!

Меня детки дома ждут,

И мне очень-очень больно!

Макунаима еще много чего такого приказывал, и все естество Венцеслава Пьетро Пьетры претерпело взбучку через тело Эшу. Наконец герой перебрал все возможные виды мести, ничего больше не придумал и остановился. Женщина едва дышала, беспомощно растянувшись на земляном полу. Она затихла в изнеможении. Ужасное было зрелище.

А тем временем во дворце на улице Мараньян в Сан-Паулу царила беготня и неразбериха. Приходили врачи, приехала “скорая”, все были в отчаяньи. Венцеслав Пьетро Пьетра кричал и исходил кровью. На животе у него открылась рана, как если бы его забодали, голова была разбита, как если бы его ударил копытом конь, весь он был зажарен, заморожен, искусан и покрыт синяками и ушибами, как после форменного избиения.

На макумбе все еще стояла жуткая тишина. Вот спокойно встала тетушка Сиата и начала главную молитву дьявола. Это была кощуннейшая из всех молитв, если хоть в слове ошибешься в ней — смерть, вот такая молитва Отче Наш Эшу, и вот так она звучала:

— Отче наш обретенный Эшу, ты, который в тринадцатом круге ада внизу слева, мы тебя любим все и будем любить!

— И будем любить! И будем любить!

-…Отче наш Эшу, даждь нам днесь, и да будет воля твоя, якоже и в домашнем храме отца нашего Эшу, и да будет так всегда, аминь!… Слава черной отчизне Эшу!

— Слава сыну Эшу!

Макунаима сделал благодарственный жест. Тетушка закончила молитву:

— Шику И-Присну был негритянский князь, который стал отцом нашим Эшу и ныне и во веки веков, да будет так всегда, аминь!

— Да будет так всегда, аминь!

Эшу выздоравливал-поправлялся, все синяки и кровоподтеки, как по волшебству, быстро сходили с его тела, а, когда все вновь достали кружки и стаканы и полилась кашаса, тело полячки вновь стало полностью здоровым. Вдруг все услышали страшный гул и почувствовали запах горящей смолы, а женщина в этот миг выпустила изо рта черный-пречерный клуб дыма. Тогда она полностью оправилась, покраснела, потолстела, только что очень устала, но теперь это была уже только полячка, Эшу ушел совсем.

И под занавес все возрадовались, поели хорошей ветчины и станцевали веселую самбу, подрыгали ногами и вдоволь повеселились. И, наконец, все вновь стало как обычно. И посетители макумбы: Макунаима, Жáйме Овáлле, Додó, Ману Бандейра, Блэз Сандрар, Ашсенсу Феррейра, Раул Бопп — все эти посетители макумбы вышли встречать рассвет.