Наша страна неизменно видела свое призвание в том, чтобы мыслить универсально. Моя страна не должна связывать свое призвание, подчинять свою традицию и свой образ мыслей европейской цивилизации, которая на самом деле скорее занята уничтожением всех духовных ценностей; полагаю, разоблачив ее, наша страна снова может занять место духовного наставника и проводника — впрочем, она никогда и не теряла указанной роли, ведь никто не мог в этом смысле ее заменить. Когда миллионы людей во всем мире разочаровались в нашем народе, они вмиг осознали масштаб той надежды, которую они на нас возлагали; сколько бы мы ни твердили, что и они на нашем месте поступили бы точно так же, они не хотели видеть себя на нашем месте, на месте народа, породившего стольких святых и героев. Для нас теперь нет особой необходимости производить на свет великих людей, ведь у современного мира совершенно другие устремления, а мы идем в ногу со временем, и нужно всегда идти в ногу со временем, даже если время вообще никуда не идет. Мы теперь обычные люди, как все, славные ребята, середнячки, но от нас-то ожидали вовсе не среднего уровня, от нас хотели, чтобы мы в чем-то превосходили их. Для восстановления нашей страны мы должны восстановить ее духовные ценности, величайшие оргáны нашей страны только и ждут легкого прикосновения дружеской руки к волшебной своей клавиатуре, и тогда их величественный глас вновь заполнит собой всю землю.

Вы думаете, это проповедует, мечась и стеная, какой-нибудь крикогубый евразиец или ветеран КПСС, променявший интернационализм на национальную соборность? Нет, все это выбранные места из лекций французского католического писателя Жоржа Бернаноса “Свобода… для чего?” (СПб, 2014), прочитанных в разных интеллектуальных аудиториях в 1946-1947 году. Этот реакционный романтик не счел победу над Гитлером победой свободы над тиранией: “католический” означает “вселенский”, подчеркивал он, а самая безжалостная тирания, наложившая свою железную пяту на современный мир, — это тирания экономического детерминизма; вы думаете, мы не стали бы продавать своих граждан Америке, — либо одетыми, либо в чем мать родила, на выбор, — если бы на международном рынке их бы оценили в подобающую долларовую сумму?

“Теперь уже совершенно бесполезно противопоставлять диктатуры демократическим странам — ведь и в демократических странах имеет место экономическая диктатура”. “Капиталистический либерализм, как и марксистский коллективизм, превращает человека в своего рода промышленное животное, подчиняющееся детерминизму экономических законов”. “Я знаю, термин ‘экономический человек’ сразу же создает недоразумение. Людям невольно представляется славный малый, который экономит, складывая денежки в чулок. Но человек, о котором идет речь, вовсе не экономен, мы видели тому доказательство. Большего расточителя не сыскать. За несколько лет кровавой оргии он промотал несметное богатство, неисчислимое множество человеческих жизней. И жаждет продолжения”. “Экономика хочет контролировать человеческий мир, и потому мир никак не устанавливается”.

Бернанос хотел бы видеть человеческое общество не локомотивом, несущимся неведомо куда по неведомо кем проложенным рельсам, а “произведением искусства, видоизменяемым по произволу его творца”. Только кто же должен быть этим творцом? Какая-нибудь политическая система или партия? “Но системы и партии сегодня нужны лишь затем, чтобы успокаивать дураков. <…> В настоящее время я не знаю системы или партии, которой можно было бы доверить правильную мысль, хоть слабо надеясь, что назавтра ее не исказят до неузнаваемости. У меня правильных идей немного, я ими дорожу и не отдам их в общественный приют (чуть не сказал: в публичный дом, ведь проституирование идей во всем мире превратилось в государственный институт). Стоит отпустить гулять без присмотра любую идею, как Красную Шапочку, с косичкой за спиной и корзиночкой в руке, — и на первом же углу ее изнасилует какой-нибудь одетый в форму лозунг”.

Хорошо у них было во Франции: у нас только заикнись против тоталитарной власти рынка и диктата экономической эффективности, как тебя тут же обвинят в том, что ты стоишь за фашизм и ГУЛАГ. Им, католикам, легче живется еще и в том отношении, что у них хоть какой-то светлый морок да брезжит в безбрежном мраке: “Кроме Церкви Христовой, некому защитить человека, его дар воображения, способность страдать, взыскательность, словом — его свободу”. У нас же даже верующие в Христа не очень-то верят в Церковь как в орудие защиты против соблазнов века сего, — что уж тогда говорить о неверующих!

И все–таки для защиты нашего дара воображения кое-какое оружие у нас есть: сам этот дар. Ведь ради чего умные люди примыкают к тому или иному политическому стаду? Чтобы почувствовать себя правыми и красивыми: ум редко кому позволяет до конца забыть, что вклад единицы в любое массовое движение неуловим, а сами политические программы всегда писаны вилами — еще хорошо, если по воде, а не по крови и слезам, так что всерьез на практические результаты своего примыкания надеются лишь дураки да параноики, а умные люди всего только верят, что это красиво.

Однако я могу предложить позицию, несущую результат ничуть не худший в практическом отношении, то есть нулевой, а эстетически, на мой взгляд, куда более привлекательную — трагическое одиночество. Трагическое мировоззрение, которого я придерживаюсь, не допускает ни моральной правоты (все моральные ценности противоречат одна другой), ни политической целесообразности (исторические процессы неуправляемы и непредсказуемы), зато красоту оно не отменяет, а, напротив, выдвигает на первое место — хотя бы потому, что ничего другого просто не остается.

Так и будем же без утилитарных софизмов с чистым сердцем восхищаться тем, что нас восхищает, и отвращаться от того, что нас отвращает. “Куда ж нам плыть?” — вопрошает смятенный интеллигент, и я ему отвечаю: “Плыви, куда влечет тебя свободный ум”.

Но это же безответственно?! Отвечаю: к катастрофам XX века привели именно ответственные толпы, одиночкам это было бы не по силам.

Лучше думать о том, красиво это или безобразно, чем о том, реакционно это или прогрессивно.

* * *

Если бы мы сегодня пожелали найти замену советскому клише “все прогрессивное человечество”, надо было употребить словосочетание “все модернизированное человечество”. Слово “модернизация”, однако, означает всего лишь “осовременивание”, уподобление каким-то современным стандартам. При этом стандарты, как всегда, задают сильнейшие, победители, поэтому модернизироваться всего-навсего означает уподобляться сильнейшим. То есть в период расцвета арабского халифата или монгольской империи модернизация требовала бы уподобиться монголам либо арабам, а лет через сто, возможно, потребует уподобления китайцам либо индусам.

Лично же я склонен считать современными всех, у кого хватает сил выживать в современном мире, быть тем или иным способом конкурентоспособными. В биологическом мире конкурентоспособность обеспечивается самыми разными и даже противоположными доблестями, а с чьей-то точки зрения даже пороками — индивидуальной силой или плодовитостью, агрессией или робостью, напором или уклончивостью, коллективизмом или эгоцентризмом, стремительностью или неторопливостью, броскостью или скрытностью, способностью наедаться впрок или умением довольствоваться малым, — не странно ли, что в социальном мире конкурентоспособность начинает определяться лишь объемом ВВП или производительностью труда? Если бы в какую-нибудь эпоху весь животный мир уподобился тогдашним победителям — скажем, саблезубым тиграм, мамонтам или динозаврам, — жизнь на земле давно прекратилась бы, ибо не раз оказывалось, что к новым вызовам лучше готовы не те, кто блистает на авансцене, но те, кто на заднем плане влачит незавидное на первый взгляд существование.

Драгоценно разнообразие не только доблестей, но и того, что сегодня представляется слабостями, ибо они, возможно, тоже доблести, еще не дождавшиеся своего вызова, — они составляют фонд рецессивных аллелей человечества, всего человечества, а не только прогрессивного. Энтузиаст-модернизатор, стремящийся всех причесать под одну передовую гребенку, подобен энтузиасту-агроному, желающему сравнять с землей бесполезные снежные вершины, не догадываясь, что они-то и собирают влагу для орошения.

Отсюда, в частности, следует, что высшая цель национальной политики многонациональных государств, квазиимперий, возможно заключается вовсе не в том, чтобы подогнать все народы под единый “современный” стандарт, но, напротив, в том, чтобы сохранить заповедники “архаики”, в которых еще теплятся такие устаревшие качества, как уважение к старшим, преданность семье, готовность производить на свет и воспитывать большое количество детей, презирать алкоголь и наркотики, и так далее, и так далее: может оказаться, что именно захолустная архаика, а не торжествующая современность когда-нибудь вытащит человечество из очередного экзистенциального болота, в котором его обитатели утратят один пустячок, без которого жизнь невозможна, — азарт, готовность к смертельному риску.

Иными словами, уверенность, что жизнь не тягомотина, но захватывающая драма, участие в которой стоит тех страданий, которые она несет.

В борьбе с экзистенциальным ужасом, с ощущением собственной мизерности человечество давным-давно изобрело такое мощное оружие, как трагедия: да, человек бессилен перед роком, но как же при этом прекрасен! И жизнь — да, она ужасна, но и как же грандиозна! И ощущение грандиозности наших бед служит нам таким утешением, что мы вот уже столько веков отправляемся в театр, чтобы со светлыми слезами в тридцатый раз полюбоваться несчастьями Гамлета и Антигоны.

Трагическое мироощущение в принципе не знает, что такое единственно правильная позиция, в трагедии каждый из соперников по-своему красив и по-своему прав. Зато трагический взгляд на жизнь заставляет непримиримых противников уважать и видеть красоту убеждений друг друга, а потому на корню убивает их страсть к окончательным решениям серьезных вопросов.

Если даже это окончательное решение носит гордое имя Модернизация.

* * *

И напоследок, на случай, если кому-то мои соображения покажутся недостаточно либеральными. Трагическое мироощущение либерально по своей природе, поскольку отказывает человеку в какой бы то ни было высшей инстанции, обрекая его тем самым на ежедневный и ежеминутный личный выбор. Отличие трагического либерализма от либерализма оптимистического с его лозунгом “Модернизация — светлое будущее всего человечества” прежде всего в том, что трагический либерализм не обещает ничего светлого. Он обещает лишь грандиозное.