Тяготы организованного туризма, налог на экзотику и красота гор — поэт, переводчик и писатель Сергей Гандлевский делится впечатлениями о поездке в Марокко. Впервые текст был публикован в №10 за 2015 год журнала «Иностранная литература».

Вдоль по Африке гуляют…

Корней Чуковский

Наконец-то велели пристегнуть ремни и поднять шторки, и самолет зашел на посадку, и внизу показались горы в закатном освещении — хребты и гребни, отбрасывающие исполинские тени. Быстро темнело.

Всегда хотелось путешествовать. И здесь мне не в чем себя упрекнуть: пока границы были заперты, я немало поездил по ⅙ суши, а когда сделались доступны и оставшиеся ⅚-х, своего не упускал. Разумеется, географическая моя страсть, как и прочие, с годами пошла на убыль, но в память о былом энтузиазме я все еще легок на подъем. Теперь, значит, Марокко.

После знакомого “букета” холодной московской осени и шести часов дистиллированного воздуха в салоне самолета, в Агадире, сразу по выходе из аэропорта, резко пахнуло солью, йодом и какой-то теплой прелью — океаном, говоря попросту. Я вспомнил, что по ту сторону Атлантики, в Гаване, похожий запах.

Красавец сотрудник турфирмы улыбнулся, потупился и сказал на хорошем русском, что запомнить, как его зовут, будет нетрудно, поскольку он тезка — и произнес имя известного международного головореза.

Тезка этот напускной своей скромностью давал знать, что перед нами — профи, который уверен, что нам, понятное дело, неймется спросить насчет многоженства и запрета на спиртное. Но группа была не из простых, и вопросы — неожиданными. Фотограф наш сходу поинтересовался, разрешается ли снимать в мечети во время молитвы, а если нет, то возможна ли съемка в остальное время. И вожатый сказал, что, разумеется, попасть внутрь можно в любое время, поскольку мечеть — дом Бога. Но о посещении надо загодя договориться с имамом. “И хорошо ли, — ответил он вопросом на вопрос, — фотографировать молящихся?” Я про себя даже восхищенно присвистнул! То есть в принципе можно. Но, по существу, нельзя.

Сразу по приезде в отель мы потянулись на ужин, и я перепробовал все соленья, пока не напал на здешнюю пунцовую аджику — харису. Наевшись до одышки, как беспризорники или обитатели осажденной крепости (загадка всякого шведского стола и дармовщины в принципе), мы пошли в темноте на мерный шум Атлантики, разулись и бродили по щиколотку по широкому мелководью прибоя, который, усыпив бдительность новичков, напоследок обдал волной выше колена.

А между шеренгой отелей и пляжем по озаренному высокими фонарями променаду неспешно прогуливались приезжие и местные; бегали, несмотря на поздний час, малые дети; подчеркнуто невозмутимо бились в конвульсиях брейк-дансеры; а через чернильную лагуну в зыбких огнях сияла с темной горы гигантская электрическая надпись. [1]

Наутро мы разбились на две группы и разъехались в разные стороны, и я украдкой позавидовал тем, кому выпало ехать в Сахару, эту африканскую Сибирь. А наша компания двинулась вдоль по атлантическому побережью на север в сторону Гибралтара.

Поскольку это мой первый опыт организованного туризма, поделюсь свежими впечатлениями. Ничего общего с романтической мечтой Пушкина “по прихоти своей скитаться здесь и там…” это, конечно же, не имеет — ты живешь по графику, который тебя более или менее устраивает. Плюсы такого положения вещей очевидны: “кухней” похода заняты профессионалы. Минусы тоже на поверхности: ты не вполне принадлежишь себе. Тобой манипулируют по большей части тебе же во благо и исходя из здравого смысла и опыта: наиболее содержательные маршруты, самые выигрышные точки обзора того-сего, главные достопримечательности и прочее. Но неизбежная при всяком массовом начинании оглядка на общий спрос сказывается и на программе, в которой сквозит чья-то уверенность (увы, далеко не безосновательная), что турист — существо типовое. Я вроде ломлюсь в открытые двери: если перепоручаешь хлопоты своего путешествия посторонним людям, будь готов и к несовпадениям вкуса. Кто бы спорил, но отдельные выхлопы этой индустрии могут и заикой оставить: вдруг за ужином на усталых сотрапезников шведского стола ни с того ни с сего обрушивается фольклорный ансамбль со своими истошными песнями и плясками. Какого, спрашивается, хрена?! Попса — она и в Африке попса! Хотя Африка здесь приплетена ради красного словца. Как-то в Михайловском масляный от наглости малый в армяке и онучах вторгся в экскурсию, сообщив, что он — какое-то внучатое исчадие крепостного гарема здешнего барина-сочинителя. (Кстати, африканца отчасти.)

Насекомое прилежание, с которым массовая культура умудряется сделать из всего на свете аттракцион, заслуживает одновременно и ненависти, и восхищения!

Есть, правда, уровень, быть может гарантирующий от панибратства. Но это и стоит принципиально иных денег. В Марракеше, предварительно спросив позволения, мы из любопытства на четверть часа зашли в отель “Mamounia”, числящий в былых своих постояльцах Черчилля, де Голля, Шона Коннери, Катрин Денёв и т. п. Руку даю на отсечение: куда-куда, а в “Mamounia” ансамбль марокканкой песни и пляски нежданно-негаданно не вломится! Под этими сводами — полумрак и журчанье музыки, но никак не громче лепета андалусского фонтана… Правильная штука роскошь!

Значит, мы ехали по высокому океанскому берегу на север, пересекая спускающиеся к Атлантике отроги то Антиатласа, то Среднего, то Высокого Атласа — в этой географии я вскоре успел запутаться. Но меня радовало, что с отрочества знакомое и любимое, приподнятое и торжественное настроение, охватывающее душу всякий раз при виде гор, не притупилось за сорок с лишним лет — когда моим глазам в селе Архыз впервые предстало это диво. Особой и праздничной эмоции — близости гор — посвящены несколько абзацев в “Казаках” Толстого. Сперва герой, молодой вертопрах, думает, что красота гор — такие же высокие слова, вроде слов о любви или Бахе, которые говорятся для приличия. А потом он горы внезапно увидел и испытал мгновенный испуг от их неправдоподобной красоты. И жизнь героя пошла своим чередом, но присутствие гор придавало всему дополнительный смысл. Замечательно!

По равнине можно ехать и день, и два, будто впрок насыщая зрение пространством. Здесь и вздремнуть простительно — но горы совестно проспать. Я недоумевал в молодости, когда ассы географии или гляциологии забивались поглубже в кузов ГАЗ-66 на тюки с экспедиционной рухлядью и дрыхли себе, когда каждый спуск или подъем дороги распахивал виды на расщелины, горные цепи, бездонные ямы воздуха и снежные главы, от которых внутренности завязывались узлом.

И вся эта роскошь сейчас мерно расправлялась то справа, то слева по ходу нашего “вэна”, а я еще тормошил себя то и дело: “Эй, не вздумай привыкнуть к тому, что вокруг — Африка! Расселся тут, как… в Бирюлево-Товарной!”.

Почва этих холмов плодородная и очень красивая, ржаво-рыжая, но возделывать ее — труд, конечно, каторжный. Обработанные участки обнесены изгородью из выкорчеванных булыжников: своеобразные памятники борьбе за выживание. Здесь выращивают аргановые деревья, из плодов которых вручную и в несколько древних приемов добывается масло — для кулинарных и косметических надобностей. Эти раскидистые кроны, похожие на гипертрофированные оливы, сплошь в длинных колючках, что не мешает косматым козам, по преимуществу черным, прогуливаться вверх-вниз по узловатым ветвям, набивая неприхотливую утробу. И я вспомнил, что видел уже коз-верхолазов мильон раз в детстве — на фотографиях в книге путешественников чехов Зикмунда и Ганзелки, и попросил шофера Фарида остановиться на минуту, чтобы щелкнуть эту давнишнюю невидаль самому… И тотчас рядом как из–под земли выросли пастухи, не менее корявые, чем вековые Argania spinosa, и взыскали со старого приезжего козла налог на экзотику — и пищевая цепь благополучно замкнулась.

И нечто подобное повторялось потом с завидным постоянством. Скажем, заприметил я боковым зрением в тупичке старого Феса махонького дедушку в чалме и ветхом халате рядом с ветхим осликом и тайком заснял его. А звездочет возьми да и просемени ко мне деловито за платой: он там, оказывается, на вахте — ряженый. Ну и кто из нас охотник, а кто — добыча? Вот это-то ощущение подвоха с непривычки несколько нервировало: иногда закрадывалось подозрение, что я — участник спектакля, но не поставлен об этом в известность.

Подцепив вирус мнительности, я, вероятно, лишил себя полноты удовольствия от ночного столпотворения на площади Джемаа-эль-Фна в Марракеше. Эта огромная площадь в центре огромного же глинобитного средневекового города в ночные часы традиционно отдается под балаган и в прямом, и в переносном смысле: заклинатели змей, гадалки, знахари, пляски трансвеститов; тут же обжираловка — чаны с диковинным варевом; какофония из музыки, пения и всякого рода завываний, и, понятное дело, у недоверчивого новичка может создаться впечатление, что эти возбужденные толпы норовят именно ему всучить что-либо абсолютно лишнее. Скажем, точную дату его смерти с плошкой похлебки из бараньих мудей в придачу. Для скованного человека, вроде меня, эти встречи глазами в толпе с последующим хватанием за руки и принуждением к чему-то непонятному — нешуточное испытание, поэтому я заранее напялил одну из самых отталкивающих своих физиономий — и, скорей всего, сам же и прогадал, отвадив от себя заодно с шарлатанами Джемаа-эль-Фна добрую половину праздника.

Вряд ли когда еще занесет в эти края, но мой совет: набивайте карманы мелочью и позволяйте водить себя за нос, пока не наскучит! Если разобраться, все по-честному: вы ведь не жить сюда приехали, а пялиться; перед вами, зеваками, и ломают за гроши какую-то свою комедию.

Туризм — легкая пожива для высокомерия, и высокомерие будет неправо.

Но одну безусловную удачу той ночи сберегу и внукам расскажу: я видел дервишей! Всякий раз, перечитывая “Путешествие в Арзрум”, я с веселым умилением предвкушаю это место: Увидев меня во фраке, он (пленный паша. — С. Г.) спросил, кто я таков. Пущин дал мне титул поэта. Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: “Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются”. <…> Выходя из <…> палатки, увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с мехом (outre) за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали.

Так точно: четыре огородных пугала расположились прямо на мостовой с краю безумствующей площади. Желая сделать мне приятное, наш гид Анисс дал им монетку, и они принялись кликушествовать наперебой. Хватило их, как музыкального автомата, секунд на сорок.

Вообще, “книжный” опыт, восполняя отсутствие личных местных воспоминаний, служит добрую службу в путешествии. Объясню, о чем я.

Я, вероятно, равнодушно скользнул бы глазами по забулдыге-европейцу средних лет, с достоинством принимавшему чаевые в устричном ресторане в Уалидии, если бы не вспомнил, что именно в Марокко скончал свои дни совсем пропащий лорд Себастьян из любимой в молодости книжки Ивлина Во “Возвращение в Брайдсхед”. А голливудский ретрошарм передается Касабланке за счет знаменитого одноименного фильма. Иначе бы, вполне вероятно, — ни уму ни сердцу. А то я вдруг сам в Рабате почувствовал себя не настоящим и объемным, а вымышленным и заключенным в плоскость киноэкрана. Дело было так. Каждый раз мы обедали в новом месте, где организаторами тура уже был заказан столик и меню. Еда была вкусной, виды во время трапез — прекрасными. В Рабате нам, видимо, решили дать представление о риаде — старинном доме традиционной планировки, но переделанном под маленький отель с сохранением национального колорита: галереи в два-три этажа, мозаики, внутренний двор с фонтаном и т. п. Снаружи такое строение может смотреться совершенно обыденно, но изнутри — впечатлять богатством.

Кроме нас в зале сидела оживленная, но почтенная компания. Я отобедал и украдкой поглядывал, как седоголовый красавец официант развлекал важных посетителей, метко разливая чай по стаканчикам из чайника, молодецки воздетого на высоту чуть согнутой в локте руки. Не досмотрев аттракциона, я вышел покурить на улицу. В створе узкого проулка маячил двухметрового роста атлет в черном костюме и с рацией. Я развернулся на 180 градусов и поежился — с противоположной стороны проулок перегораживала зеркальная копия телохранителя, от которого я только что отвернулся. Бертолуччи? Антониони? Откуда мне знаком этот морок? Позже выяснилось, что обедавшая одновременно с нами компания была школьными учителями короля или что-то такое.

Но если не иметь в виду туристическую сверхзадачу обжорства экзотикой, можно обойтись и вовсе без нее. Вечером в древнем Фесе после изнурительного экскурсионного дня мои спутницы собрались наведаться в огромный торговый мол в окрестностях гостиницы. От нечего делать я увязался за ними. Как и следовало ожидать, уже через четверть часа своим скучающим видом я стал действовать дамам на нервы, и они усадили меня с кофе, а сами упорхнули, пообещав забрать из этой “продленки” через полчаса. И за эти полчаса, что я просидел в кафе, предоставленный себе, и смотрел по сторонам, я, благодаря пресловутой глобализации, отдохнул от роли иностранца, потому что понимал, что происходит вокруг меня. Вот молодожены обзаводятся домашней утварью. Вот муж за сорок с пузом навыкате мудрствует на мелководье, а жена почтительно внемлет — во всяком случае, делает вид. А вот пятилетний шантажист готов побыть еще четверть часа пай-мальчиком за порцию мороженого и т. п.

Статус гастролера с неизбежностью вводит в заблуждение. Индустрия туризма вовлекает в свою сферу огромное число людей, напрямую не занятых в обслуживании, но живущих за счет оправдания туристических представлений и ожиданий — косящих под экзотику. Очень понятно: если у одних появилась возможность платить за “воздух”, другим не может не прийти в голову сделать своей профессией воссоздание и поддержание экзотической атмосферы. Поэтому, вполне вероятно, турист видит не столько страну, сколько более или менее слаженную работу туристической отрасли. И выбраться из–под этого стеклянного колпака непросто, хотя бы потому, что твоя инородность видна за версту.

Вот к примеру. Когда подошло время покупать подарки в Москву, я все не мог втолковать нашему постоянному гиду Аниссу, человеку знающему, благовоспитанному и разумному, что мне категорически не надо пышной джеллабы [2] из сувенирного магазина: она мне не по вкусу и не по карману, пусть покажет мне обычную лавку, где одеваются местные. Наконец, он ответил мне, как малому дитяти, что дело вовсе не в торговой точке — само появление туриста тотчас и вполне определенным образом отражается на стоимости. Только и всего. (Можно было и своим умом дойти. Когда я как-то вышел у нас в Тучкове посреди строительного рынка из чужого “ягуара”, цены на шурупы, за которыми я приехал, тотчас взмыли.)

Туризм — легкая пожива для высокомерия, и высокомерие будет неправо. В культуре мы сплошь и рядом довольствуемся сведениями из вторых рук — взять хоть тот же перевод, особенно поэтический, который одновременно дает представление и уводит в сторону. Так и здесь.

С поправкой на огромный коэффициент неосведомленности, решусь все–таки сказать, что Марокко в общественно климатическом, что ли, смысле показалась мне вполне симпатичной страной. Уж у нас-то, с нашим советским прошлым, должно быть изощренное чутье на хронический страх, неволю, общее несчастье, даже если их старательно скрывают. Я помянул физическое сходство запахов на атлантическом побережье Марокко и на Кубе. В социальном смысле пахнет совершенно по-другому.

Один лишь раз телевизионная картинка и звукоряд в придорожном кафе показались мне до тошноты знакомыми — рваный монтаж: станок, печатающий доллары, магендовид, Уолл-стрит и его воротилы, какие-то зловещие люди в пейсах и черных шляпах и т. п.

— И много у вас такого? — спросил я опасливо Анисса.

— Это не у нас, — сказал он. — Это “Аль-Джазира”.

Что еще? Да все что угодно. Как, например, с полчаса стояли высоко над Фесом в ожидании краткого величественного многоголосья с сорока сороков минаретов, призывающих на вечернюю молитву. Но так ничего и не расслышали, кроме тихого шума, источаемого большим городом далеко внизу. Видимо, мы прислушивались к Фесу с подветренной стороны.

А в Эссуейре я, хоть убей, не мог отделаться от впечатления, что это не городишко, а стадо русских печек — такие эти домики все беленькие с синим, крепенькие и косенькие — кто во что горазд.

Вечером там же пошли через пляж к океану. Но ужасно мело прямо в лицо, так что не шли, а брели и метров через двести оставили эти попытки. Буквально на глазах поземка наметала косые гигантские сугробы песка, менялись очертания барханов, возникали новые гребни и впадины, все курилось. И стало понятно, как это бывает.

И все–таки: что остается от этих спазматических странствий? Почти что ни-че-го! Уже через год не отличу харисы от хариры [3], груду непроизносимых имен собственных забуду и подавно. Гид был прекрасный, да ученик из меня неважнецкий, и целый сонм цифр и фактов, влетев в одно ухо, как говорится, вылетел через другое. Зачем-то помню, что основатель Мекнеса Мулай Исмаил собственноручно зарезал 30 000 человек. Ай, маладца! Буду помнить деревья: араукарии, африканскую липу, целую рощу пробковых деревьев со снятой вкольцевую корой, исполинские кедры в окрестностях Ифрана. В нечто неразличимо-открыточное сольются великие мечети, но запомню один и тот же многократно повторяющийся навязчивый вид: голая сухая гора и на склоне — глинобитная красноватая лачуга под плоской кровлей и загоном для коз. И телеграфные столбы, идущие себе вкривь и вкось мимо за ближайший хребет. Потому что кто-то — отсюда родом, это снится ему всю жизнь, и у него учащается сердцебиение при возвращении в эту дыру из дальних краев, я и сам такой. Ну и, конечно же, как при всяком выпадении из уз обихода и быта, вблизи какой-нибудь стихии дает о себе знать самочувствие иголки в стогу. За свои же, как говорится, деньги. Совсем не бесполезное, надо думать.

Да, вот еще стойкая подробность ландшафта, немного трогательная, хотя и предосудительная с экологической точки зрения. Многие холмы, горы и лощины, которые за неделю мы объездили, поросли всякими кактусами и прочими колючими сорняками. И почти на каждой такой колючке, если рядом живут люди, трепещет на сильном ветру что-то синенькое: это унесенные ветром целлофановые пакеты, почему-то именно такого цвета.

Вообще очень ветрено. За день до отлета мы остановились на большой и хорошо оснащенной бензозаправке. Я взял в баре кофе, поставил стеклянные чашки на поднос и вышел наружу. Донести кофе до стола не удалось, и я решил, что чашки опрокинуло взмывшими на воздух бумажными салфетками, и повторил заказ. Нет, салфетки оказались ни при чем — та же история. Ну и ладно — хорошего понемножку. Было славно, спасибо!

Фотографии Виктории Кноблох

Примечания

[1] Аллах. Отечество. Король (араб.).

[2] Джеллаба — традиционная берберская одежда, представляющая собой длинный, с остроконечным капюшоном свободный халат с широкими рукавами.

[3] Похлебка, классическое блюдо национальной кухни.