Наира Хачатрян

переводчица с английского, латышского и русского на армянский,

лауреат премии Sudraba tintnīca [«Серебряная чернильница»]

СТОИМОСТЬ МАЛОГО ЗОЛОТНИКА

о книге Dziedāšanas sezona [«Певческий сезон»]

Певческий сезон, 10+1 русский поэт на латышском языке. Составление и общая редакция Сергея Морейно. Переводчики: Майра Асаре, Алда Бароне, Кристап Вецгравис, Вия Лагановска, Сергей Морейно. — Рига: Literatūras KOMBAINS, 2019. — 232 с.

Эта книжка удовлетворяет сразу трем условиям, чтобы не включать ее в канон переводов русской литературы на иностранные языки.

Во-первых, это коллективный перевод — и не перевод коллектива, когда один переводит что-то одно, а другой — что-то другое, а когда все вместе переводят сразу всё. Это даже не перевод в тандеме или в четыре руки, который без того уже достаточно порицали, а перевод «галерным» методом.

Во-вторых, редактором этого перевода и по совместительству руководителем всего проекта стал переводчик на неродной язык, на котором заговорил он, будучи уже двадцатилетним (в отличие от Александра Ницберга, который в Германию из СССР переехал в возрасте одиннадцати лет). Однако их обоих объединяет тот факт, что они действуют вопреки закону, «установленному» Ириной Алексеевой, директором Санкт-Петербургской Высшей школы перевода: «А художественный перевод на иностранный язык не делают, это запрещено. Так же как и любой письменный нехудожественный перевод, его не заверит ни один юрист. Письменно переводить во всем мире разрешено только на родной язык» (Ирина Алексеева. «Нужно понимание, а не любовь»: Почему письменный перевод на иностранный язык нелегитимен? КГПУ им В. П Астафьева, 2016).

В-третьих, это перевод с большого языка на малый, то есть, особой рекламы литературе большого языка такой перевод не сделает.

В то же время эта книжка обладает, на мой взгляд, также тремя достоинствами, которые делают разговор о ней необходимым.

Во-первых, в ней предпринята довольно редкая в отношении современной русской поэзии попытка определенным и глубоко продуманным образом собрать более десяти авторов, определенным образом отобрать их тексты и чрезвычайно аккуратно, в течение достаточно долгого времени (более 6 лет — и я сама лично присутствовала при фактическом зарождении этой книги) переводить их.

Во-вторых, в процессе перевода была опробована достаточно революционная и, как мне кажется, действенная система перевода, был создан коллектив, включивший носителей обоих языков, людей с разными взглядами и различным жизненным опытом, при этом на самом деле друг друга чувствующих и понимающих, чем вызвано то или иное решение коллег, и по факту этот коллектив работал как один «большой» переводчик.

В-третьих, перед создателями книги — я почему-то уверена — стояла внутренняя задача каким-то образом противостоять отчуждению глубинных культурных символов, вызванных безжалостной тенденцией подчинить неосязаемые ценности осязаемым, как-то заштопать рвущуюся сеть (это образ из стихотворения одной из переводчиц, Майры Асаре, которая, к сожалению, так и не дожила до выхода антологии) — и сделать это исключительно языковыми средствами.

Количественный и качественный состав сборника

В феврале 2013 года я принимала участие в презентации журнала Vārds [«Слово», редакторы: М. Асаре, С. Венско, С. Морейно] в Парвентской библиотеке города Вентспилс — и думаю, что для тех, кто за тринадцать лет существования Дома писателя и переводчика в Вентспилсе успел там побывать, это название — не пустой звук.

Может быть, книга началась именно с перевода стихотворения Бориса Бартфельда «1 сентября 1939 года», сделанного М. Асаре и С. Морейно и напечатанного в 2013 году в №3 этого журнала, на обложке которого по неведомым мне бюрократическим причинам был указан год 2012. Параллельно переводчицей Франциской Цверг был выполнен немецкий перевод, опубликованный в том же самом номере (что не так уж часто случается в монолингвальных журналах — публикация одного и того же стихотворения на трех языках сразу). Трое калининградских поэтов, Б. Бартфельд, Игорь Белов и Сергей Михайлов, а также Ф. Цверг и я, автор этих слов, съехались тогда в Вентспилс и, возможно, так возникла концепция очного и одновременного коллективного перевода какого-нибудь текста на несколько языков, что к 2018 году оформилась в Scenae Interpetatione [«Театр Перевода»].

А работа над книгой длилась 7 лет (2012–2019).

Задачей латышских переводчиков стало собрать поэтов разных направлений, имеющих при этом отношение к Латвии (жили, работали, выступали в Латвии, писали о Латвии, издавали латышскую литературу) и в той или иной степени пересекающихся в жизненных взглядах и в литературной деятельности, и с их участием показать многообразие единства и единство многообразия.

Какова же география авторов? Названный мной выше Калининград — это Б. Бартфельд, И. Белов и С. Михайлов; группа, которую я назову «Средиземноморье» (то есть Фергана плюс «античность») — Шамшад Абдуллаев, Хамдам Закиров плюс Сергей Завьялов (комментатор Ш. Абдуллаева и Х. Закирова); Москва — это Борис Колымагин и Вадим Месяц (издатель как латышской поэзии, так и Б. Колымагина); Урал представлен автором с «говорящим» именем — Янис Грантс; наконец, Рига — самый молодой представитель «Рижской школы» Алексей Герасимов и Олег Золотов (1963–2006): тот самый «1», который «+ 10», легендарный поэт из рижского «Родника». Слава Богу, все авторы — тьфу-тьфу-тьфу — здравствуют, кроме, увы, Олега, и это тоже один из принципов составления.

Из рижан в сборник не вошел Алексей Ивлев (1956–2006), а должен был бы войти, поскольку и он тоже стал «рижской легендой» («попросту не успели» — как признаются составители, готовящие к публикации отдельную подборку, а затем и книжку А. Ивлева под названием «Комендантский час»).

По тщательности отбора и перевода книга напомнила мне — в меньшем, разумеется, масштабе — старые культовые антологии Вальдемара Вебера «Вести дождя» и «Золотое сечение», изданные в 1988 году (здесь отмечу, что С. Морейно в начале девяностых был учеником В. Вебера), но это все–таки был перевод на русский с немецкого.

Очень тактично написаны справки об авторах (А. Бароне). Хотя среди них есть два лауреата премии Андрея Белого, есть создатель известного издательского проекта, а есть и автор, у которого почти нет книг, зато огромное количество текстов рассыпано по периодике, кажется, что все они имеют равный статус в литературной иерархии. Это отражено и в названии сборника — во время песенного сезона все птицы одинаково важны.

Особенности переводческих решений

На семинарах серии Scenae Interpetatione (в частности, на ежегодном рижском семинаре Matris Lingua [дословно «Материнский язык», ведущие: В. Лагановска, С. Морейно] для начинающих авторов и переводчиков, которые пишут не только на латышском) подробно демонстрируется техника работы «коллективного переводчика».

Это и многократное перебрасывание (piespēle, перепасовка — говорят переводчики) текстов друг другу; и совместная работа носителей обоих языков — не консультативно, а в постоянном контакте; и определение уже на начальном этапе, чем можно пожертвовать, а что необходимо любой ценой внести в перевод, жертвуя чем-либо другим; это brainstorming и разные другие коллективные практики для прохождения наиболее трудных мест — такие, как многократное чтение вслух на голоса; наконец, попытки вывести использование языка к самой границе того, что допускается самим языком.

Последнее особенно важно, ведь на границах между возможным и невозможным, разрешенным и неразрешенным совершаются открытия! Приведу пример. У С. Михайлова в стихотворении «Фиаско», обыгрывающем знаменитый цикл польского поэта Збигнева Херберта «Пан Когито», русскому читателю известный прежде всего по переводам Владимира Британишского, есть такие строки:

господи

у меня же в три лев

Речь идет о том, что господин Cogito, изнуренный борьбой с неуловимым врагом (пошлость, бездушие, бюрократия, приспособленчество), окруженный со всех сторон зомбирующими экранами «Самсунг», начинает отождествлять себя с Самсоном, которому предстоит победить льва. Прямой перевод на латышский звучал бы так:

ak dievs

man taču trijos lauva

Слово «лев» в латышском языке относится к IV «женскому» склонению — как и фамилия знаменитого танцора Мариса Лиепы: lauva, Liepa. Окончание «а» слишком смягчает ситуацию, она теперь звучит как «у меня же в три львица», «у меня же в три лёва», делается непонятной. «Сергей предложил man uz trijiem lauva, — рассказывает К. Вецгравис, — “у меня НА три лев”, он как бы “записан на три часа”, но это звучало недостаточно убедительно». — «Кристап предложил дать латышскому льву I “мужское” склонение, — рассказывает С. Морейно, — и неожиданно это прошло, латышский язык был не против, разрешил сказать “у меня на три ЛЕВС”». На мой армянский слух это тоже звучит совершенно естественно и серьезно, по-взрослому — не так, как, например, детское «большой собак» на русском.

ak dievs

man uz trijiem lauvs

Среди прочих сложностей упомяну латышский родительный падеж, строящийся чаще всего с помощью инверсии: «дерева дом» = koka māja = деревянный дом. Для ее преодоления была специально придумана особая метаязыковая структура с большим количеством инверсий. Из формальных ограничений, которые переводчики взяли на себя как «социалистическое обязательство», должна отметить сохранение силуэта правого края стихотворения, то есть соблюдение относительной долготы «визуального дыхания». Кроме отдельных стихотворений, латыши добиваются этого почти везде.

Сравнительный анализ некоторых переводов

Я хотела бы сравнить два перевода двух очень разных стихотворений из «Песенного сезона» с другими двумя переводами, также выполненными высокопрофессиональными переводчиками в рамках весьма амбициозных проектов (проект «Послы поэзии: Польша», 2014; антология Crossing Centuries: The New Wave in Russian Poetry, 2000).

Игорь Белов, «Дивизия радости»

Мы были раной сквозной, мы были улыбкой хмурой,

мы приезжали домой ради подруг белокурых,

но встретив тебя, я заметил — вот уж который день

стучит в моем сердце пепел сожженных мной деревень.

Я из последних сил звал тебя — ахтунг, бэби.

Голос твой сладкий плыл в расово чистом небе,

в глубокие, словно штольни, ночи из хрусталя.

Кто знает, в каком вообще салоне была набита

на смуглом твоем плече эта звезда Давида,

ты стала немецкой музыкой и превратилась в дым?

Мелодию улови, чтоб в недешевых клубах

взрывная волна любви нас била о стенки, глупых,

DJ Stalingrad подъехал — и развезло б совсем.

У городских ворот, где снег до сих пор обоссан,

будет лежать мой взвод в мундирах от хьюгобосса,

но море разбавят кровью, и оживет гольфстрим.

Слушая хриплый вой лучших радиостанций,

поговорим с тобой — лишь бы не потеряться

Где никому не светит южный железный крест.

Збигнев Дмитроца [Zbigniew Dmitroca]

DYWIZJA RADOŚCI

Byliśmy raną otwartą i uśmiechem złowieszczym,

przyjeżdżaliśmy do dom w towarzystwie blond dziewczyn,

poznawszy ciebie, stwierdziłem, że od paru już dni

w mym sercu kołacze popiół spalonych przeze mnie wsi.

Ostatkiem siły wołałem do ciebie — achtung, dziecino.

Po czystym rasowo niebie twój cudowny głos płynął,

i może w przeczuciu grozy ziemia runęła w mroczne,

głębokie jak szyby kopalń, kryształowe noce.

Kto wie, w jakim salonie w ogóle została odbita

na twoim śniadym ramieniu owa gwiazda dawida,

w dzień czy w bezbarwny wieczór, czy też o złotym świcie

niemiecką muzyką się stałaś i znikłaś całkowicie?

Uchwyć melodię, ażeby w nocnych klubach nietanich

fala wybuchu miłości tłukła nami o ściany,

by w nocy, żonglując echem oków, systemów, reżimów

podjechał Dj Stalingrad — i całkiem nas rozłożyło.

U bram miasta, gdzie dotąd śnieg zaszczany, zapluty,

w mundurach od hugo bossa będzie leżał mój pluton,

będzie zachód ogromny, a potem ziąb straszliwy,

lecz krew rozcieńczy morze i golfstrom się ożywi.

Słuchając zachrypłych ryków najlepszych radiowych stacji,

porozmawiamy ze sobą — aby się nie zatracić

tam, gdzie nie opłakuje wiatr zmiany miejsc na świecie.

Gdzie nikomu żelazny krzyż południa nie świeci.

«Песенный сезон»

PRIEKA DIVĪZIJA

Mēs bijām īgnais smaids, mēs bijām vaļēja brūce,

dēļ jaunavām blondām atvaļinājumos braucām,

bet saticis tevi, es pamanīju — cik ilgi gan

manis nosvilinātās sādžas dun sirdī man.

Ar pēdējiem spēkiem es saucu — achtung, baby.

Balss tava saldā peldēja pa rasas tīrajām debesīm,

un nolemtībā, vai, zem kājām iebruka zeme

kristāliskās naktīs, dziļas kā akas Jeruzalemē.

Kurš zin, kurā no saloniem vispār bij ietetovēta

tumsnējā tavā plecā šī oriflāma no geto,

vai zelta rītā, pa dienu vai blāvā vakarā skumjā

tu kļuvusi vācu mūzika, pārvērtusies par dūmiem?

Melodiju uzķer, lai pēcāk padārgos klubos

mīlas sprādziena vilnis mūs betonā iesistu, stulbus,

lai naktī, žonglējot ar atbalsīm važu, vadoņu, sistēmu,

piebrauktu DJ Stalingrad — un saļimtu vemjot.

Pie lepniem pilsētas vārtiem, urinizētajā sniegā,

mans vads hugobosa tērpos laipni iegulsies miegā.

Būs vienreizīgs aukstums, varens saulriets,

bet jūru atšķaidīs ar asini un golfa straume ritēs.

Klausoties labāko staciju gaudas grauzdētas,

mēs runāsim ar tevi — lai tikai nepazaudētos

tur, kur laivai slīdot vējiņam nebūs pūst.

Kur nevienam nespīd dzelzs dienvidu krusts.

Что касается польского языка, я в нем, конечно, не эксперт, но у меня достаточно польских друзей, чтобы я могла понять основные проблемы польского перевода. Мне думается, достаточно упомянуть 2-строку 1-й строфы: «мы приезжали домой в обществе девушек-блондинок», из которой исчезла отчаянно-смертельная ирония стихотворения, открывающаяся сразу в названии (Дивизия радости — это ведь Joy Division, спец-отделы в концлагерях для ублажения персонала). К сожалению, польский переводчик продолжил бороться с иронией автора в 1-строке 2-й строфы, и вместо изящного «ахтунг, бэби» там теперь прямолинейное и казарменное «ахтунг, детка».

Но главное, как я полагаю, что в польском переводе недостаточно отражены два основных вызова текста: эротика и насилие. «Кто знает, в каком вообще салоне была набита/ на смуглом твоем плече эта звезда Давида…» превратилось в «Кто знает, в каком вообще салоне была перенесена/ на твое смуглое плечо та самая звезда Давида…». По-русски татуировку «набивают» — это яркий и болезненный синоним слова «татуировать», а по-польски odbić — это только отразить, скопировать картинку перед нанесением татуировки. «Эта звезда» — символ влечения, что-то такое волшебное, очень личное, в некоторой мере недосягаемое для героя, хотя он и может и бить, и попирать «эту звезду». А «та самая звезда» — это ничья звезда, лишь абстрактный знак принадлежности к расе, признак «страдательного залога», перенесенный на девичье плечо. В латышском переводе есть решение: «Кто знает, в каком из салонов вообще была вытатуирована/ на смуглом твоем плече эта орифламма из гетто…»

«У городских ворот, где снег до сих пор обоссан,/ будет лежать мой взвод в мундирах от хьюгобосса…» в польском варианте превратилось в «У городских ворот, где до сих пор снег зассан, заплеван/ в мундирах от хьюго босса будет лежать мой взвод…». В результате куда-то делся, как мне кажется, весь символизм: снег из символа с одним-единственным качеством (желтый, поруганный, оскорбленный) стал просто грязным снегом, мундиры из погребальных одеяний (взвод в ожидание штурма Кенигсберга частями Красной армии) стали просто стильной одеждой. В «Сезоне» читаем: «У роскошных городских ворот, в уринизованном снегу/ мой взвод, убранный в хьюгобосс, вежливо поляжет в сон…»

Шамшад Абдуллаев, «Вкус к побережью»

Один сезон: и мы приходим сюда

слишком поздно с юга на север,

обратно. За оконной решеткой

брызжет дым, и каменный дом

занялся, как палевый мираж, на плодной площади, чтимой

затишьем в особые дни. С наружной стены

в рыночной рухляди меньше угольев, чем глаз,

вьющихся по ним из воскресной толпы,

где растет в желтизне колосящийся гармсир.

Текла не река,

а то, что в ней отражалось без перебоя,

но часы и тучи тронулись против течения, как если б

ты направился к широкой воде

средь вихрящихся парковых ос и женщин, когда

желчная ость клонилась к базарному пепелищу, к твоей

нечистой отцовской тени. Картина

хлынула вспять, в толщу

тихой эмульсии. Ветер и волны.

by Darlene Reddaway

A TASTE FOR THE COAST

One season: and we arrive here

too late, having come from south to north,

on the way back. Past the window lattice

smoke sputters and the stone house

catches fire, like a pale yellow mirage in a fruitful field honored

on special days by the calm. From the outer wall

amidst marketplace junk, there’s less coal than eyes

winding up walls from the Sunday crowd

where ears of harmsir* grow amidst the yellow.

It was not the river that flowed,

but the things reflected in it that rippled in cadence,

and clocks and clouds took off upstream, as if

you were heading for the wide water

amidst whirling park wasps and women, when

the bilious awn bowed before the bazaar fire pit, and

to your father’s unclean shadow. The picture

pelted backwards, into the thick

of the quiet emulsion. Wind and waves.

*) a kind of grain

«Песенный сезон»

PIEKRASTES AICINĀJUMS

Viena sezona: un mēs atnākam šeit

pārāk vēlu no dienvidiem uz ziemeļiem,

atpakaļ. Aiz loga režģiem

klaiņo dūmi, un akmens nams

liesmo kā palsena mirāža, augļu laukumā, īpašo dienu

klusatnes godāta. Pie ārsienas

tirgus krāmos ir spozmes mazāk nekā acu,

kas tos tausta no svētdienīgas burzmas,

kur dzeltenīgās vārpās uzbriest zeme silta.

Plūda ne upe,

bet tas, kas tajā bez aprimas spoguļojās,

taču stundas un mākoņi tiecās pret straumi, it kā

tu pats tuvotos ūdeņiem plašiem

starp lapseņu un sieviešu virpuļiem parkā, kad

žultszaļais akots sliecās pret tirgus krāsmatām, pie tavas

nespodrās tēvišķās ēnas. Aina

ieslīga atpakaļ, biezajā

klusuma emulsijā. Vējš un viļņi.

Здесь основной трудностью было отражение восточного акцента, легкого привкуса русской речи, который мне, часто пишущей на русском, очень близок — и я считаю, что в правильных дозах он украшает и обогащает «великий и могучий». Но как перевести? В английском название переведено дословно — при этом точно, потому что есть такой английский оборот: a taste for (something), например, A Taste for Death — «Вкус к смерти». В латышском такого нет, отсюда появилось «побережья призвание, приглашение» (тот самый родительный падеж): зато здесь активнее проявляется само «побережье», оно действует, зовет — как и в русском, где «побережье» фонетически сильнее.

Первое же предложение несет отпечаток акцента: «Один сезон: и мы приходим сюда/ слишком поздно с юга на север,/ обратно». Это чистая русская фраза — и в то же время немного восточная, я слышу, как ее произносят губы восточного человека. В ней есть и витиеватость, и отрывистость, и сладкий туман. Английская фраза убирает этот туман, всё разъясняя: One season: and we arrive here/ too late, having come from south to north,/ on the way back [«Один сезон: и мы прибываем сюда/ слишком поздно, долженствуя идти с юга на север,/ по дороге обратно»]. Перевести на латышский оказывается проще — это можно сделать буквально. Но есть и находка: в словосочетании atnākam šeit наречие šeit отвечает на вопрос «где?», а не «куда?» (в английском это почти одно и то же), чем усиливает отрывистость и акцент (вместо uz šejieni). Из таких мелочей вот складывается прелесть перевода.

Орешки на пахлаве — это изысканно редкие слова, образующую отдельный пласт лексики: klusatne, aprima, žultszaļais. А как справляется перевод с этим местом: «Текла не река,/ а то, что в ней отражалось без перебоя,/ но часы и тучи тронулись против течения, как если б/ ты направился…?» Английский вариант предлагает It was not the river that flowed,/ but the things reflected in it that rippled in cadence,/ and clocks and clouds took off upstream, as if/ you were heading… — «Это не река текла/ а вещи отраженные в ней волнующиеся в каденции/ и часы и облака тронулись против течения, как если бы/ ты направлялся…»: отличный перевод, даже слово «каденция» уместно, нередко его употребляет сам автор, но вновь все разъяснено до предела, и даже грамматическое соответствие времен as if/ you were heading более правильно, чем «как если б/ ты направился». Наверное, в английском было чрезвычайно трудно достичь «ферганского эффекта», я не знаю — хотя почему? — ведь так много авторов с родным фарси пишет по-английски! В латышском it kā/ tu pats tuvotos ūdeņiem plašiem [как будто/ ты сам направлялся бы к водам просторным] как раз и создает, как мне кажется, нужный эффект.

Наконец, слова «к твоей/ нечистой отцовской тени» опять таят в себе загадку — чья тень нечиста? Твоя или твоего отца? Английский текст однозначен: to your father’s unclean shadow, тень отца. Латышский перевод решает это гораздо интереснее: «к твоей невнятной отеческой тени».

Заметки практикующей переводчицы

Сложный текст — это такой «умный дом», smart home. Если вдруг внутрь попадет перенесенный из пещеры дикарь, то он рискует получить тропическую жару из климатического устройства, тропический дождь из систем пожаротушения и извержение вулкана из колонок домашнего кинотеатра. Современный человек, даже если он впервые оказался в таком доме, сумеет по крайне мере не причинить вреда ни дому, ни себе. Но наладить фунцкционирование умного дома может только инженер. Переводчик по отношению к читателю занимает примерно такое же положение, что инженер по отношению к обычному пользователю.

Очередному переводчику на очередной язык — для того, чтобы освоиться в «доме текста» по-настоящему и понять не только как это работает, но и почему это работает именно так, и что ему делать, если работать перестало, — полезно «техническое описание» текста. Даже в процессе перевода на малый язык «дом текста» получает инженерное описание, которое годится для дальнейшего использования для дальнейших языков. Отсюда же следует нужность и даже необходимость как минимум переводческого тандема: носитель исходного языка выступает в роли технолога, специалиста по материалам и по оборудованию, а носителя целевого языка я вижу в роли наладчика систем.

Опыт работы над книгой, которым участники охотно делятся на различных семинарах, включая подробный анализ включенных в антологию текстов, причем не только на латышском, но и на немецком и польском языках, может стать методическим пособием при создании поэтических антологий нового типа на более распространенных языках. Насколько мне известно, такая работа уже ведется — немецкий перевод стихотворений С. Завьялова должен появиться в престижном берлинском журнале Sinn und Form [«Смысл и форма», переводчики: Christine Hengevoss, С. Морейно].