Исток размышления о возложении цветов на могилу Ленина восходит к ошибке, заключенной в анекдотическую форму: одна из интервьюируемых Екатериной Юшкевич жительниц района вокруг Музея Сидура, Дарья Ефимова, вспоминая, как ее принимали в пионеры в 1989 году, не успев найти полагавшиеся красные гвоздики, купила в цветочном магазине две белые каллы. В интервью Дарья говорит о странности и неловкости, испытываемой ею поначалу, так как ее «бедняцкий» букет, очевидным образом, нарушал заложенную в возложение ритуальность. Впрочем, результат оказался обратным: две каллы «эффектно» выделялись на фоне бесконечных красных гвоздик у стен мавзолея. Ситуация позднесоветского дефицита цветов тесным образом пересекается с нэповскими реалиями зимы 1924 года, когда умер Ленин, а разрыв ткани ритуала позволяет задуматься о его возникновении. Так, мы сталкиваемся со своего рода обратной ситуацией, экономически «дефицитным» остранением, пробивающимся вглубь наслоений застывших горных пород почти семидесятилетней истории советской ленинианы. И, хотя сам вопрос об истории траурного употребления цветов как символов скорби и печали является слишком широким для предстоящего обсуждения, но, обратившись к источникам 1920-х годов, мы сможем определить символическую рамку, внутри которой происходит употребление конкретных видов венков, цветов и связанных с ними способов коммеморации.

Как сообщает отчет Комиссии по увековечиванию памяти Ленина, за траурную неделю между привозом тела из Горок в Москву и похоронами в мавзолее на его могилу в общей сложности был возложен 821 венок от различных организаций, предприятий, делегаций и собраний граждан. Наиболее полным и подробным в отношении описания этих венков служит специальное издание Комиссии ЦИК «Ленину. 21 января 1924 года», выпущенное через год после его смерти. В этой книге перечислены, описаны, структурированы и сфотографированы все венки, стяги, таблички и знамена, которые возлагали члены траурных процессий на протяжении похоронной недели. Ввиду недостаточности технических средств, снимки в издании скорее отражают общий вид венка, нежели позволяют детализированный анализ фотографии, — этой функции служит сопутствующий текст, удивительной подробности экфрасис, не просто дополняющий фотографии, но задающий сам способ их прочтения и интерпретации, призванный материализовать предмет перед читателем. Общности же, формируемые этими венками среди людей, варьируются от вполне себе конвенциональных (партийных организаций, коллективов заводов и фабрик, колхозов, университетов, сел и городов) до таких, которые и вызваны к жизни самой исключительностью траурной ситуации (к примеру, «Заключенные Московской Таганской тюрьмы», «Кустари мебельщики», «Пассажиры поезда N. 5 Ташкент — Москва»). Исходя из этого, мы можем говорить не только о том, каким образом зарождавшийся в то время миф о Ленине, подобно последовавшему соцреализму, начинал сам воспроизводить социалистическую солидарность, но и о тесной связи текстуального и фотографического в ее формирующем уникальном издании, которое, как кажется, должно было стать универсальным, наиболее полно вобравшим скорбные голоса советских граждан, венком на могилу вождя.Безусловно, невозможно упускать из вида, что это издание, наряду с массовой кампанией по выявлению «правильных» образов Ильича, повсеместным созданием ленинских уголков, установлением мемориальных табличек и переименовыванием населенных пунктов, в первую очередь, — агитационный материал, выпущенный огромным иллюстрированным тиражом в 13 тысяч экземпляров. Тем не менее, я полагаю, что критическая дистанция, необходимая для прослеживания связи между смертью Ленина и выходом этой книги, теми реальными венками, возлагаемыми делегациями скорби, и их репрезентацией и систематизацией в структуре издания, обнаруживается именно в том взламывании, которое производят клятвы и лозунги на возлагаемых стягах, фарфоровые и бумажные цветы в венках, фотомонтажи проектов мавзолея и бесконечные споры в газетах. Как упоминает Дарья Ефимова в своем интервью о принятии в пионеры, «ранняя весна, холодно, — не время для цветов». Продолжая эту мысль, можно было бы сказать, что только вне «времени цветов» возникает время видимости моторов, пропеллеров и молотов, и, следовательно, иных способов объединения людей.

Николай Маргиев