28 ноября 2018 года в «Порядке слов» в рамках семинара «Ф-письмо» состоялась дискуссия, посвященная связям психоанализа и феминистской теории. Что такой феминистский психоанализ? С какими положениями фрейдовской и лакановской теорий он спорит, а с какими соглашается? Возможно ли символическое без «фаллического»? Почему многие феминистки до сих пор считают психоаналитическую теорию сексистской, а психоаналитики критикуют феминизм? И — существует ли женщина? На эти и другие вопросы в своих докладах ответили участницы проекта, и сегодня мы публикуем расшифровку доклада Аллы Митрофановой «От феминистского психоанализа к феминистской эпистемологии» с иллюстрациями Марьи Дмитриевой.

Существует несколько разных ситуаций — психоанализ как эмансипаторное для феминизма движение (начало XX века), феминизм против психоанализа (середина XX века в США), феминистский психоанализ и психоаналитический феминизм. Это четыре конструкции, которые между собой спорят. В первом периоде феминизма в начале XX века происходит внедрение аналитики в область натурально данного. И это очень важно, потому что то, что казалось совершенно очевидным, — именно самоданное биологическое существование пола (Отто Вейнингер), где пол и раса даны в своей ущербности навсегда и ничего изменить невозможно, — вдруг оказывается областью кардинальной рефлексии.

Я не буду брать классические фигуры раннего женского психоанализа, а возьму сразу то, что происходило в институте психоанализа в марксистском феминизме. Почему марксистский феминизм? Потому что, например Джулиет Митчелл (постлакановский психоанализ, один из важных поворотов внутри психоаналитической политики) говорит, что, вероятно, именно марксистский феминизм впервые убрал патриархальное описание ребенка и женщины. Коллонтай дает понятия политики пола и психологии пола еще в самые ранние периоды. Потом открывается Институт психоанализа в Москве, со стороны политиков в этом участвует Троцкий, со стороны психоаналитического сообщества — Сабина Шпильрейн, ученица Фрейда и Юнга. Она оставляет уже разработанную немецкую сцену, приезжает в Москву и занимается детским психоанализом. До этого у нее проходил анализ Пиаже, который пишет книгу о детской когнитивной психологии, Шпильрейн рассказывает об этом Выготскому, и он в свою очередь пишет книгу о психологии ребенка. Еще одна очень важная фигура — Вера Шмидт, для немецкой ситуации очень известная психоаналитик. Например, в воспоминаниях Отто Шмидта есть такой эпизод: он приезжает в Германию — герой, географ, полярник — и на одном из приемов у него спрашивают: а вы, наверное, муж той самой Веры Шмидт? То есть ее известность — а она тогда много ездила по конгрессам и много писала — была на тот момент большей. Чем она занималась? Она делала детский сад, пытаясь понять, как сексуальное воспитание детей влияет на их социализацию и субъективацию. У них в детском саду дети обучались вместе, там не было никаких сексуальных запретов, была разрешена мастурбация. Для нее было важно, что развитие психики связано с развитием сексуальности, а запреты и наказания не позволяют прийти к взрослым формам отношений, обрекая как сексуальные, так и социальные отношения на инфантилизм и агрессию. Кроме того, детские травмы, социальная патология становятся впоследствии патологией личностной. Она пыталась создать такую модель, когда социальная патология — бедность, алкоголизм, неравенство и т. д. — могут быть исключены из психологического формирования ребенка.

Это был недолгий период советского фрейдомарксизма, который стал очень важным периодом в истории психоанализа именно эмансипаторного, что было связано, естественно, с феминистским переустройством общества и с новым феминистским законодательством о равенстве, о признании прав незаконнорожденных детей и о переводе труда воспитания детей из сферы «невидимого женского труда» в публичную сферу новых институтов социально-политической ответственности.

Что же случилось дальше, почему на какое-то время психоанализ и феминизм оказались абсолютно разведены и встретились снова только в 60-е годы в противостоянии друг другу? Американская феминистка, писательница и активистка Кейт Миллет объясняет это следующим образом. Став государственной идеологией, американский психоанализ быстро оказался инструментом натурализации женщин через концепты зависти к пенису и биологического «предназначения женщины». И через понимание женской субъективации как истерической, любой женский протест воспринимался как патологический. Это отрицание репрессивного психоанализа проходит через все работы конца 60-х — начала 70-х годов, и их было очень много.

Одновременно другая группа феминисток начинает апроприировать психоанализ, особенно лакановский, потому что если мы принимаем идею о том, что субъективность формируется символически, а не натурально (об этом мы говорили в самом начале), то оказывается, что эта область — символической субъективности и сексуальности — рассматривается как бессознательное, в которое входит анализ и где можно менять приоритеты. И дальше Джулиет Митчелл отмечает, что лакановский психоанализ нужно использовать как очень важный инструмент формирования субъективности. Лакан легитимировал в академическом дискурсе сексуальность как дискурсивную, а не натуральную, и это совершенно новая постановка вопроса. Вопросы сексуальности и телесности становятся главными вопросами XX века. Об этом пишут Люс Иригарей, Юлия Кристева и многие другие, это становится очевидным не только в гетто психоанализа или в гетто феминизма, но и вообще в философии. Таким образом телесность возвращается — вместе с формами различия и вариативности. Телесность и сексуальность — это о различиях, а символическая конструкция — варианты сборки, и здесь уже сексуальность отходит от прежней метафизической бинарности и выступает в роли культурной и гендерной политик. Именно здесь и возникает вопрос: феминистский психоанализ или психоаналитический феминизм?

Философ и психоаналитик французской школы Люс Иригарей критикует Лакана, предположив, что он ввел телесность, сексуальность и анализ бессознательного, но при этом сохранил гендерную иерархию и универсализацию фаллического означающего. Иригарей воспринимает это как вызов и предлагает выдать другое конститутивное означающее из женского опыта. Как показать женскую субъективацию, если символическое означающее уже присвоено фаллоцентризмом? Иригарей начинает придумывать некое невозможное наслаждение и истерический способ субъективации: когда мы вводим то, что вытеснено, мы очевидно испытываем какую-то радость — радость новой адекватности. Но ввести то, за чем не стоит традиция мышления, достаточно сложно. Именно отсюда и начинается раздувание поэзиса женского, поэзиса женских органов. И эта форма психоаналитического феминизма, или, если хотите, феминистского психоанализа, в какой-то момент становится слишком экстравагантной. Поскольку удерживать понятие женского на стороне вытесненного существования — очень сложная и рискованная теоретическая программа.

Далее эта проблема оказывается связана с институциональным появлением феминистских кафедр в Штатах, где они начинают работать над феминистской критикой философии и ее гендерной метафизикой (природа, ресурс, пассивность — женское; логос, власть, сознание — мужское). Из какого «правила доступа» мыслится та или иная форма мышления? Они начинают следить не за объектом, а за тем, как объект помыслен, в эпистемологии какого типа объект выстроен. Так рождается собственно феминистская философия и феминистская эпистемология. Главная идея феминистской эпистемологии состоит в том, что, если мы не поменяем форму мышления, определяющуюся нашей гендерно обусловленной метафизической бинарностью, мы никогда из эпистемологического неравенства не выйдем. Но что мы можем противопоставить этой идее, возникшей во французском феминистском психоанализе — у Иригарей, у Сиксу, у их друга Деррида? Как мы будем мыслить, если уберем эту изначально дискриминирующую метафизическую конструкцию, если у нас все инструменты заточены на эту бинарность, на противоположность сознания и существования? И отсюда начинается совершенно новая волна, которая потом приобретает форму нового материализма. Если жизнь представлена в какой-то форме, то эта форма имеет «значение» и свой эмансипаторный потенциал, и это — важный момент, потому что предыдущая традиция витализма в основном рассматривала жизнь (от Бергсона до Сартра и т. д.) как абстрактные потоки восприятия света, витальности. Но конкретную жизнь можно схватить в той форме, в которой она дана, и тогда оказывается, что многие жизни даны в формах исключения, заперты в дискурсивных нормативах, в социальных структурах, а не только подвергаются экономической эксплуатации и политическому террору.

Происходит поворотный момент, когда Гаятри Спивак пишет свою работу «Могут ли угнетенные говорить?» По ее теории, угнетенные, не имея языка, имеют возможность телесного перформанса. В статье героиня убивает себя для того, чтобы заявить о своей политической позиции. Однако для этого ей нужно исключить все традиционные, относящиеся к женщинам способы интерпретации; ей нужно убить себя в политических целях, но только тогда, когда у нее начинается менструация, чтобы исключить себя как жертву неправедной и незаконной любви, потому что это единственная трактовка, доступная для понимания причин женского самоубийства. Эту индийскую историю начала века Спивак разбирает для того, чтобы показать, каким образом телесное, не имеющее речи, может заявить о политике. Этот вариант важен и для Джудит Батлер. Тела говорят самой своей формой существования. Форма существования дается не натуральным образом, она — одновременно — политическая, культурная и историческая. Таким образом язык политики начинает захватывать язык существования.

А еще я хотела отреагировать на отличное интервью Элизабет Рудинеско. Она написала биографическую книгу о Фрейде. И эта книга пересматривает наследие и жизнь Фрейда, лишая его канонической теоретической интерпретации. Смотрите, что она делает. Она пишет: «Важно понять, что Фрейд не открыл бессознательное как источник человеческого поведения, а лишь интерпретировал семейную и политическую ситуацию своего времени, превратив их в бессознательное». То есть главный объект критики фрейдизма — это ввести его исторические ограничения. Он построил не универсальную структуру бессознательного, но интерпретировал определенные венские семейные, политические и социальные травмы, которые извлек из политического контекста. И этим задал контекст теории сексуальности, предположив, что он универсален. А дальше Рудинеско предполагает, что психоанализ оказался таким популярным, потому что позволил возвысить семейно-бытовой, патриархальный и политический травматизм времени распада империи до уровня героической мифологии царя Эдипа. Теперь каждый депрессивный венец почувствовал себя Эдипом во власти рока. Так психоанализ из дисциплины, претендующей на универсальность, становится концепцией с политическим гендерным подтекстом. Очень внимательный исследователь, Александр Бикбов, который проводит это интервью, у нее спрашивает: а ведь вы же пользуетесь феминистской методологией? Нет, отвечает она. При том, что все ее артикуляции отсылают именно к феминистским исследованиям. Почему нет? Она отсылает к феминистским исследованиям времен Иригарей и, похоже, что дальше феминистские работы она не читала. И потом она допускает странное обвинение феминизма, утверждая в стиле поп-антифеминизма, что гендерные политики приводят к тому, что все женщины чувствуют себя сексуально уязвимыми, а всем мужчинам приписывается сексуальное домогательство. Меня в этой ситуации заинтересовал такой момент: каким образом строится академическое образование, где нет непрерывной передачи психоаналитического феминистского знания и где происходит фрагментация феминистской традиции, раз ей кажется, что феминизм в своей такой агрессивной форме кончился в начале 70-х годов? И здесь возникает апроприация — неосознанное использование той методологии феминистского психоанализа, которое Рудинеско выдает за какое-то параллельное всеобщее знание. Более того, допуская такую беспамятность, сама исследовательница может претендовать на несомненно более респектабельную позицию в академической среде, чем феминистский психоанализ. И это болезненные атавизмы метафизической иерархии.

Итак, у нас есть феминистский психоанализ и психоаналитический феминизм. Рамка важна, и я определенно выбираю первое. Если психоанализ — это гендерно-нейтральная рамка академической теории, то у нас, естественно, должен быть и психоаналитический феминизм, который бережно работает с лакановским и не только наследием, удерживаясь в рамке уже существующей методологии.

А феминистский психоанализ будет исходить из феминистской критики метафизической рамки, из феминистской эпистемологии и феминистской философии, из критики бинарности метафизики. Мне кажется, что эта рамка, созданная феминистской философией в 80-е и 90-е и создающаяся до сих пор — более значима, и мы видим ее вообще как одну из основных линий в философии и политологии ХХ века. Поэтому — феминистский психоанализ.