18 мая состоится презентация книги Елены Шварц «Стихи из “Зелёной тетради”» (СПб.: Порядок слов, 2018), которая выходит к юбилею Елены Андреевны — 17 мая ей исполнилось бы 70 лет.

Елена Шварц (1948—2010) — поэт, прозаик, переводчик. одна из ведущих фигур ленинградской неофициальной культуры 70-80-х годов. До 1989 года её стихи публиковались в самиздате и за рубежом. Автор пятнадцати сборников стихов и трех книг прозы. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Премии Андрея Белого (1979).

Мы публикуем несколько стихотворений из этой книги, а также фрагменты из предисловия.

Основой для этой книги послужила «зелёная тетрадь» —
машинописный сборник из архива Е.А. Шварц, составленный поэтом в феврале 1973 года (дата стоит на титуле). Неопубликованные стихи из машинописного сборника были дополнены другими неизданными текстами середины 1960–1970-х гг. из архива поэта.
<от составителей П. Успенского и А. Шеля>

В творческой биографии Елены Шварц этот сборник выполняет отчасти демифологизирующую функцию. Он проясняет необъяснимую стремительность чуда, как бы в замедленной съемке делает видимым процесс метаморфозы гениального подростка в зрелого поэта. Основой этого изменения неожиданно оказывается не экзистенциальное усилие, не религиозное прозрение, но веселое учение и легкомысленная запись повседневных происшествий. В сборнике видно, как затеянная игра постепенно усложняется, форма оттачивается, бытовые детали приобретают все более серьезное аллегорическое значение. Впрочем, до определённого предела. Соль «Зелёной тетради» в том, что она демонстрирует не одно лишь совершенствование, но и обратное ему действие ― наделение смыслом необязательного. Юмор и легкость этих опытов без труда улавливаются и в поздних текстах Елены Шварц.
(из предисловия О. Виноградовой)

*

Должно, больная кровь
И слабое сложенье
Виной, что непонятна мне
Таблица умноженья.
Хоть вижу скелет опрятный
Машины и каждый сустав,
Движенья её непонятней
Движенья тёмных трав.

1967

*

О сестрах Гоголя

Теперь он думал, что напрасно
сестер отдали в пансион —
и ничему не научились,
а некрасивее, чем он.
То вдруг смехом некстати
некрасивым зальются,
то, запутавшись в платье,
упадут, расшибутся.
Да еще так похожи!
И зонтик как палку,
и все, и всё не так,
и сходство видно —
как больно, как жалко,
а главное, стыдно.
Как бы сбыть поскорей
с глаз долой,
к знакомым,
а после домой, —
у знакомых есть стыдятся,
уголь, запершись, грызут.
Брат уехал, умер. Мчатся
годы, а они ещё живут,
каждая в своем поместье.
Не собраться снова вместе,
и осталось:
вкушать — хотя и стынут руки,
трещат крещенские морозы
в колечках масла, свеклы, лука —
густой навар славянской прозы.
И сладко утонуть в перине
с забытой книгою в руках,
когда его уж нет в помине,
а может быть — на небесах.

1971

*

Воспоминанье о Таврическом саде

(элегия)

Зимы хранитель штопал
Всё сереньким окрест,
Штангистом вдруг затопал
Присадовый оркестр.
Халтурщик он — халтурщик есть,
Но до поры,
Их было человек пять-шесть,
И все были стары.
Ужели ты в кинотеатре,
Старик, вчера играл,
Как будто нитку на катушку
Ворча мотал?
Все — боль, заботы, зависть, злоба —
Прорвались все до темноты.
О выскажись, проснись у двери гроба —
Таким сюда не возвернешься ты.
Хотя… Пускай он глину плоти
Кидает, мнет и давит, как автобус,
Но жизни и души бесценный соус
Ни капли не прольёт, и вы еще споёте.
Оркестрик маленький,
Как угли на снегу,
Ещё черней <казался> от мороза. —
Летая, птица хохотала — «Не могу!»
Внизу завыла горсточка навоза!
Но эти чёрные крючочки-закорючки
Томя томили — «Ах, сладкие денечки!
На кого покинули скрюченных — увечных!»
Слетались сумерки.
Решётка индевела,
Скрипел катаемый каток,
Как серый шёлковый платок.
Лед кружил, как белка,
Да под эти вопли
Хрюкала тарелка
И мерцали сопли.
Морозом сердца не задубишь,
Всё веселеть и веселеть,
Хоть на того, кого любишь,
Больно обычно смотреть.
А в чёрном яйце
Кружится космонавт,
Но скорлупы он не пробьёт —
Чернявый светлый круглый лед.
Сказал старик, когда очнулся,
Тому, кто первый подвернулся:
— О ты, моча счастливых дней,
Ты была испаримей, ты была зеленей!

1972

*

СОРОКАГРАДУСНЫЕ ПЕСНИ

1

Раз проснулась я с больною головой, —
Пепельницы серый остров быстро встал передо мной.
Было много в ней окурков, грязи, сору,
Пьяных слез, дурного разговору.
Показалось мне с похмелья, с голодухи —
Это нищенки лицо, рябой старухи.
Окурков двух погасшие зрачки
Просили — «Подари, купи для нас очки».
Это вам… Да и не встать мне…
Это б вам не помогло:
Всё истлело, всё сгорело,
Чёрной пылью заросло.
Вот и я уже такая — молодая, а уже…
Душеньку бы поменяли
Посветлее, посвежей.
Пепельница, эх, сестричка,
Шило-мыло на козу,
Я найду в тебе чинарик —
Выпьешь ты мою слезу.
Эх, похмелье! Скатерть, рвота,
Рюмки битые и нож.
Боже, Боже, ты загубишь,
А потом уже спасешь.
Тянет руки целовать
И завыть бы так глубоко,
Чтобы от плача затряслись
Старой пепельницы щёки.

2

Не умру же я вот так, —
Обнимая унитаз,
Обвернувшись вкруг него
И с блевотиной у глаз.
Не уйдет ведь жизнь туда,
Куда уносится вода, —
В трубы чёрные, как птица,
И куда заползают лишь мокрицы.
Может, надо жить вот так,
Как печальный унитаз:
Он смывает быстро грязь,
Устремив овальный глаз
В небо, в скрытую лазурь.
Пусть мешает потолок,
Он упрям и одинок.
Пусть завоет напоследок
Хор котят среди объедок:
«Жизнь есть боль, ведь жизнь есть боль».
Проскрипит квартет осин:
«Знай — когда ты ни заплачешь,
Ты заплачешь не один».

1972

*

О ты — уродство чуть расцветшее!
Младенец-идиот, ещё огромный рот
Твой свеж, ещё ты на заре, в росе,
Ещё лицо твое прекрасно,
Как всё, пока оно цветет.
Ты вырастешь — цветение, как дым,
Но неизвестно, выше чьё призванье
И что достойнее — быть певчим иль святым,
Или химерою в соборе мирозданья.

<не позднее февраля 1973>