1.

Окруженный прелестію природы, среди цвѣтовъ, я мечтаю теперь въ этой самой бесѣдкѣ, гдѣ хранится Альбомъ Маріи. Разкрываю его… какая пестрая смѣсь мыслей и чувствъ!… Вотъ кто-то написалъ: «И я быль въ Павловскѣ!», но кто это я?- я не знаю. Вотъ еще надпись: «Павловскъ очень хорошъ!» — Я съ нимъ согласенъ, Павловскъ дѣйствительно хорошъ, но для чего написалъ почтенный посѣтитель въ альбомѣ подобную истину — я не знаю… Смотрю далѣе — въ иныхъ стишкахъ замѣтно чувство… Передо мною стоитъ старый инвалидъ: заговорите съ нимъ — и вы увидите, какая непритворная любовь къ священной памяти Маріи живетъ въ сердцахъ жителей Павловска!… Бывало — вотъ ихъ любимое слово; въ этомъ бывало, заключены всѣ ихъ воспоминанія. «Здѣсь бывало Императрица отдыхала — здѣсь бывало Она чай кушала — здѣсь бывало» и нѣтъ конца ихъ печальному восторгу!… Между прочимъ, одинъ инвалидъ розоваго павильона, разсказалъ мнѣ, какъ одинъ посѣтитель написалъ просьбу въ альбомѣ, о помѣщеніи своей дочери въ Институтъ. Два дни была ненастная погода, Императрица не гуляла въ саду; наконецъ въ третій день просіяло солнце, Марія посѣтила павильонъ и по обыкновенію спросила заслуженнаго воина: «Нѣтъ ли чего нибудь новенькаго?» — "Есть, Матушка, отвѣчалъ инвалидъ: "Кто-то былъ и написалъ что-то въ альбомѣ… Императрица прочитала, и просьба не была отвергнута… Сей анекдотъ я записалъ въ мою книжку. Теперь нѣтъ уже Благодѣтельницы на землѣ; слѣдственно можно, не будучи льстецомъ, говоришь о Ея благодѣяніи.

2.

Перелистываю альбомъ… вотъ и почеркъ Карамзина!… его нельзя пропустить безъ вниманія… Въ семъ почеркѣ есть поэзія!… Что бы онъ здѣсь ни написалъ — для меня все равно; сіи строки напомнили мнѣ Исторію Россійскаго Государства!… Кто любитъ свое отечество, тотъ безъ сомнѣнія полюбитъ Карамзина, Державина, Жуковскаго, Пушкина — полюбитъ ихъ за услуги, оказанныя ими родной литературѣ…

Но какое печальное чувство тѣснится въ душу, когда смотришь на почеркъ знаменитаго человѣка, тлѣющаго во гробѣ?… Небрежныя его строки, кажутся живыми… онѣ говорятъ о смерти!… Перелистываю альбомъ… сколько людей посѣщало сей прекрасный павильонъ! Гдѣ они теперь? многихъ ужь нѣтъ на землѣ; нѣтъ и Самой Владѣтельницы Павловска!… ихъ пережилъ сей альбомъ… Розовые кусты цвѣтутъ какъ прежде; но они теперь кажутся мнѣ не символомъ радости, или любви — но тѣми печальными цвѣтами, которыми украшаютъ гробы усопшихъ людей… Каждый день печальный опытъ напоминаетъ мнѣ мою любимую мысль: гость въ семъ мірѣ. Не только камень надгробный, звукъ колокола, взглядъ умирающаго, или встрѣча съ дряхлою старостію — но даже и одинъ завялый листокъ можетъ снова поселить во мнѣ равнодушіе къ земному… Къ чему намъ собственность, когда каждый мигъ приближаетъ насъ къ могилѣ? Отъ колыбели до гроба — мы постепенно умираемъ… Младенчество и старость нельзя назвать жизнію… что же наша жизнь?… Нѣсколько лѣтъ горести? Или нѣсколько минуть удовольствія?… И то и другое ничтожно.

3.

Каждый разъ, углубляясь въ нравственное существо человѣка, я нахожу въ своемъ сердцѣ неизчерпаемый источникъ печали; дайте мнѣ всѣ блага земныя, олицетворите во мнѣ всѣ мечты о счастіи: и та печаль, та стихія, изъ которой я созданъ — останется всегда при мнѣ. Часто въ свѣтскомъ обществѣ я смѣялся для того, чтобъ смѣшить другихъ; но чѣмъ всегда оканчивалась моя театральная сцена?- Я неумышленно оскорблялъ самолюбіе глупцовъ, и чѣмъ невиннѣе были мои шутки, тѣмъ скрытая досада ихъ сильнѣе горѣла подъ маскою хладнокровной улыбки; наконецъ она превращалась въ совершенную ненависть… Злобная память ничего не забываетъ; она противоположна могилѣ. Въ могилѣ сначала лежишь свѣжій трупъ, потомъ онъ начинаетъ тлѣть, потомъ остаются однѣ кости, наконецъ и онѣ становятся землею: въ злобной памяти напротивъ! самое легкое оскорбленіе безпрестанно усиливается воспоминаніемъ; съ каждымъ днемъ оно громче и громче требуетъ мщенія… Что при началѣ не стоило бы и малѣйшаго вниманія, подъ конецъ кажется уголовнымъ преступленіемъ… Отсюда произтекаетъ источникъ тѣхъ сплетней и клеветъ, которыя, какъ незримая паутина, обвиваютъ каждаго мыслящаго человѣка…

Добрыя сердца! если вы страшитесь пожара — тушите при началѣ пагубную искру.

4.

Поучительно было бы прозрѣть бездну своего существованія; иногда въ семъ мракѣ является мнѣ небесное существо; иногда какое-то безобразное созданіе стоитъ передо мною!… Войдите въ мшистую трясину босыми ногами — съ каждымъ шагомъ или терніе впивается въ васъ, или слышите вы отвратительное прикосновеніе амфибія, ущемленнаго вами въ уединенной его кельѣ… Такъ сердце, погружаясь въ душный хаосъ сомнѣнія, въ каждомъ предметѣ природы находитъ новую пищу для своего мученія. Счастливъ тотъ, кто сильною душою, разорвавъ адскія цѣпи, скажетъ: «Да будетъ свѣтъ.»

5.

Иногда я желаю совершенно забыться, я хочу умереть на одинъ мигъ, чтобъ познать ничтожество; я стараюсь отклонить отъ себя все окружающее; хочу, чтобъ ни одна мысль, ни одно чувство не возмущали моего спокойствія. Иногда мнѣ удавалось впасть въ совершенное бездѣйствіе; я смотрѣлъ — и не видалъ; слушалъ — и не слыхалъ; осязалъ — и не чувствовалъ; природа какъ бы не существовала для меня… Но какой-то внутренній стражъ и въ сіе мгновеніе за меня бодрствовалъ; я не имѣлъ отдѣльнаго понятія; но была во мнѣ идея общая, заключающая въ себѣ все; и сія безусловная идея напоминала мнѣ о моемъ существованіи. Я поясню примѣромъ: закрывъ глаза, что вы видите?… мракъ; можете ли вы ничего не видѣть?- нѣтъ. Такимъ образомъ, углубляясь въ себя, я чувствовалъ въ себѣ чье-то присутствіе; подобно той гармоніи звуковъ, пробуждающей въ сердцѣ безпредметную печаль или радость, сія идея, необлеченная въ форму физическаго міра, являлась мнѣ и была порукою въ моемъ безсмертіи.

6.

Сколько разъ желалъ я перенестись въ тотъ первобытный міръ человѣческаго дѣтства, когда не было еще изобрѣтено условныхъ знаковъ, для выраженія внутренняго міра. Тогда мимика пояснялась музыкою. Теперь мы живемъ въ такомъ вѣкѣ, въ которомъ всѣ чувства скрываются подъ маскою приличія; восторговъ нѣтъ; о ни изчезли вмѣстѣ съ первою жизнію людей; съ изобрѣтеніемъ словеснаго языка — чувства ослабѣли, и только одна музыка служитъ ихъ слабымъ отголоскомъ; лишь въ ней одной слышу я возвышенный языкъ молитвы. Сотвореніе міра Гайдна, реквіемъ Моцарта, Обѣдня Бетговена (це-мажоръ): вотъ представители изящныхъ искуствъ Христіанскаго міра. Они убѣдили меня въ божественности человѣческой души, и новѣйшая романтическая поэзія не задушитъ въ моемъ сердцѣ сѣмена, посѣянныя ими. Взгляните безпристрастно на хаосъ нашей поэзіи: съ чѣмъ бы сравнить его?- съ червемъ, питающимся могильною сыростію. Несчастный Фаустъ, несчастный Манфредъ — вотъ представители нашего вѣка! Одно клеймо положено на нихъ — вотъ оно:

Сомненье къ небесамъ, съ презреніемъ къ земле;

Гроза въ душе — печать унынья на челе.

7.

Человѣкъ удалился отъ природы; онъ промѣнялъ ее на искуство. Самолюбивое созданіе! Ты съ большимъ удовольствіемъ смотришь на ландшафтъ, самимъ тобою намалеванный, нежели на горы, лѣса и моря, созданныя Великимъ Творцемъ. Женевскій мудрецъ былъ правъ; восхищенный природою, могъ ли онъ удивляться твореніямъ твореній? Онъ подалъ человѣчеству такой проектъ, который не можетъ быть исполненъ; онъ хотѣлъ возвратить человѣка природѣ, какъ заблудшаго сына… онъ хотѣлъ пересоздать человѣчество. мизантропъ ли онъ?- Байронъ въ Чайльдъ Гарольдѣ, по примѣру другихъ также упрекаетъ Руссо въ неосновательномъ подозрѣніи друзей; но едва ли правъ Байронъ; Руссо долженъ былъ имѣть враговъ, ибо современный ему вѣкъ былъ раздѣленъ на двѣ партіи: на энциклопедистовъ и анти-энциклопедистовъ; къ первой принадлежали деисты, антикваристы и атеисты, ко второй — фанатики и лицемѣры; Руссо одинъ составилъ третью партію, которая въ послѣдствіи поглотила обѣ враждующія секты. Женевскій мечтатель выставилъ свой флагъ, и во время бури не хотѣлъ снять его, чтобъ пристать къ враждующимъ берегамъ. Онъ погибъ, но сѣмена его философіи остались для потомства. Его ученіе можно назвать бальзамомъ для ранъ атеизма, но оно вредно Христіанамъ, вполнѣ преданнымъ догматамъ церкви.

8.

Нашъ міръ можно сравнить съ возмужалымъ человѣкомъ: онъ много знаетъ, много помнитъ, но забылъ не только мигъ своего рожденія, но даже и нѣсколько лѣтъ своего дѣтства; о сихъ лѣтахъ повѣствуютъ ему его няньки… вѣрить ли имъ? Ветхая старость ихъ близка къ безсмысленному младенчеству… забывая свои слова, онѣ часто сами себѣ противорѣчатъ… Что же остается ему? примѣнить настоящее къ прошедшему, дабы узнать грядущее. Но можетъ ли возмужалый человѣкъ познать самого себя, если онъ забылъ свое младенчество? можетъ ли онъ постояннымъ наблюденіемъ, пробуждая рядъ забытыхъ чувствъ, наконецъ оживить и первое впечатлѣніе своего дѣтства? Если можетъ, то усиліе философіи не останется тщетнымъ.

Трилунный.

Севѣрные цвѣты на 1831 год. СПб, 1830

Дмитрий Струйский (Трилунный)

1806, с. Рузаевка Инсарского у. Пензенской губ. — 1856, Париж

Струйский Дмитрий Юрьевич (литературный псевдоним Трилунный, его происхождение объясняется тем, что герб дворянского рода Струйских содержал три луны и три полумесяца) — двоюродный брат поэта Александра Полежаева, незаконный сын помещика и дворовой девушки. С детства находился при отце; в 1818 брак родителей был узаконен. В 15 лет поступил на нравственно-политическое отделение Московского университета, через три года его окончил и поступил на службу в архив Иностранной коллегии. В 1827 напечатал поэму «Аннибал на развалинах Карфагена», вызвавшую неодобрительные отклики в журналах. Был увлечён творчеством и личностью Байрона; в 1829 опубликовал перевод отрывка байроновского Гяура — впервые за подписью «Трилунный», позже — ещё несколько переводов и подражаний Байрону. В 1830 вышла книга «Стихотворения Трилунного: альманах на 1830 год». В 1833 или 1834 вышел в отставку и два года путешествовал по Европе, после чего в печати появились его путевые записки, новые стихотворения, повести, статьи о музыке и живописи, которыми он тоже занимался, но без особого успеха. В 1837 вышел небольшой альбом «Мелодии» с шестью романсами и песнями, музыка и тексты которых, за исключением двух, принадлежали Струйскому. К концу 1840-х годов впал в помешательство, был увезён братом в Париж для лечения, в дом для умалишённых, где и умер.