Крейг Расселл (также известен как Кристофер Голт) — шотландский писатель, автор романа «Аспект Дьявола» — книги, которую читают на 23 языках мира. Права на ее экранизацию были приобретены Columbia Pictures. Американский книжный журнал Kirkus Reviews назвал «Аспект Дьявола» «самым ярким и пугающим интеллектуальным романом года». Первое эксклюзивное интервью на русском языке было опубликовано в мартовском номере Nargis Magazine.

Мы обсудили с Крейгом Расселлом тёмный аспект человеческой психики, природу зла и безумия, теории Карла Юнга, феномен расщепления сознания, мотивы серийных убийц, евгемерические истоки Мифов, его новую книгу и другие интересные темы.

Натэлла Сперанская: Мистер Расселл, герой Вашего романа Виктор Косарек исследует дьявольский аспект, таящийся в глубинах нашего подсознания. Теория аспекта дьявола, так или иначе, имеет связь с мифологией, и я не могу избежать обращения к греческому Тартару (хотя сами Вы апеллируете к славянской, германской и кельтской традициям), в котором томились поверженные Титаны, восставшие на богов. Титаны, получившие власть, всегда будут разрывать Диониса, превращать единое в многое, расчленять целое на мириады частей. Так безумие расщепляет сознание человека, павшего жертвой внутренних дьяволов-титанов. Созданный Вами герой вступает в контакт с преступниками, чьи злодения ужаснули бы самого Мальдорора. Приходилось ли Вам бывать на его месте? Насколько я знаю, в прошлом Вы были офицером полиции?

Крейг Расселл: Ах, здесь есть много интересных моментов для изучения!

Вы использовали в качестве своей личной точки отсчета Тартар и Титанов. Конечно, была Титаномахия — великая война между Титанами и Олимпийцами. В книге, которую я сейчас пишу, присутствует контекст кельтской мифологии, изобилующей рассказами о войнах между Фоморами — гигантами и свергнутыми прежними богами — и Туата-де-Дананн. Это точно такая же история, но на противоположном конце Европы. И есть множество иных эквивалентов в других мифологиях по всему миру.

Это, как Вы уже поняли, тема, которая меня завораживает. То, как мы определяем одни и те же истории и героические либо демонические фигуры. Возникает вопрос: неужели эти истории настолько древние, что мы рассказывали их, когда нас было совсем мало на этой Земле, и задолго до того, как все мы отправились в разных направлениях? Или же это нечто врожденное для каждого из нас, и в действительности существует некая форма коллективного бессознательного?

В частности, самый интригующий вопрос: почему мы абстрагируем и «формализируем» наши внутренние трансгрессивные, насильственные и деструктивные импульсы как архетипы зла? Потому что, если мы верим в дьявола или демонов, повелителей подземного мира, это приводит к внешнему проявлению нашей внутренней злобы?

Мой ответ мог бы быть таким: я бы сказал, что нам присущ импульс выдумывать грандиозные истории вокруг того, что, в конце концов, является банальностью — посредственностью — «зла». Я бы сказал, что моя жизнь весьма богата переживаниями, и среди этих переживаний были встречи с самыми темными элементами человеческой психологии. Очевидно, что это оказало глубокое влияние на мое творчество и на мое мировоззрение в целом. Я должен подчеркнуть, что одно из самых главных впечатлений, которое у меня осталось, заключается в том, что «зло» практически никогда не имеет демонического лица. Напротив, скорее, очень человеческое лицо, очень обычное, очень банальное. Ханна Арендт, описывая Адольфа Эйхмана, говорила о «банальности зла»; это близко к моему опыту. Я всегда обнаруживал, что самые необычайные акты жестокости и злости совершались самыми обыкновенными людьми. Монстры нередко бывают посредственностями. И вот здесь, по-моему, вступает в игру мифологизация: иногда мы не можем смириться с фактом, что наши монстры всего лишь посредственности, поэтому мы тщательно приукрашиваем их. Мифологизируем их.

Некоторые психозы, конечно, далеко не банальны. Как я описываю в романе, такие безумства могут стать масштабными и изощренными структурами, которые кажутся нам гротескными, но имеют абсолютный смысл для человека, страдающего от этого заблуждения. В «Аспекте Дьявола» я ясно даю понять, что каждый из «дьявольской шестерки» существует и действует в своей личной вселенной, которая имеет свою собственную логику. Многие из них не считают себя ни безумными, ни злыми, просто они действуют в рамках естественных законов своего индивидуального мира. Это, разумеется, раскрывает весь вопрос о том, что такое зло. Параноидальный шизофреник, который убивает и расчленяет своих жертв, считая их дьяволами (например, Симон в начале романа), не является воплощением зла, несмотря на ужас его деяний. Такие люди часто действуют в целях самозащиты, хотя те, от кого они защищаются, на самом деле безобидны и невинны.

По-моему, наиболее близкое к подлинному злу — это отсутствие эмпатии.

Н.С.: Эрик Доддс в книге “Греки и иррациональное” описывает феномен “демонического вторжения”, известный как Ate. Под воздействием этой силы (внешней по отношению к человеку) тот, кем она овладевала, совершал безумные поступки, которые он затем не помнил и не мог объяснить. Древний грек видел в этом феномене вмешательство божества или даймона, временно лишившего его рассудка (особенно часто это встречается у Гомера). Тот, кто называет себя мистер Хоббс, тоже предстает как внешняя сила, овладевающая сознанием людей. Он не выступает как часть их расщепленной личности, скорее уж он есть надличностная причина ее расщепления. Но почему один человек оказывается в плену у этой силы, в то время как другой даже не подозревает о ее существовании?

К.Р.: Думаю, это отсылает к моему предыдущему ответу. Мистер Хоббс — внутренняя/внешняя сила, и Вы совершенно правильно определяете его как нечто трансперсональное. Он — тщательно продуманная проекция и воплощение наших внутренних концепций зла. Мой тезис в романе, конечно, сводится к тому, что мистер Хоббс может существовать в нашем коллективном бессознательном — в нем мы создали Дьявола по своему же образу и подобию.

Я бы сказал, что причина, по которой один человек попадает в плен этой силы, а другой нет, заключается в том, что только некоторые из нас подвержены инфекции — в периоды психологической травмы, моральной или эмоциональной слабости и т.д. Это та же история, что и с Дьяволом: мы не должны ослабеть, иначе он украдет наши души.

У меня очень разнообразный круг интересов и увлечений — идеи из психологии, неврологии, философии, квантовой физики и генетики/эпигенетики — все это определяет то, что я пишу. Карл Юнг сказал, что многие из его идей, казалось бы, не имели твердой научной основы в его жизни, но они будут иметь ее в будущем, когда наука сделает больше открытий, и наше понимание неизбежно углубится. Лично я считаю, что сейчас появилось некое подтверждение концепции Юнга о коллективном бессознательном — в области эпигенетики, благодаря которой мы больше узнали о наследственной травме и даже наследственных воспоминаниях.

Если мистер Хоббс — или любая другая персонификация — существует не в нашем смутном философском коллективном бессознательном, а в реальных закоулках нашей ДНК, делает ли это его внутренней или внешней сущностью? Возникает ли «демоническое вторжение», в таком случае, когда такие генетические предрасположенности выходят на первый план?

Н.С.: Карл Густав Юнг описывает процесс индивидуации как процесс во время которого человек наружно погружается в уединение, а внутренне — в ад. Вероятно, есть те, кто остаются в этом аду навсегда и вместо обнаружения бессознательного наставника или, как называл его Анри Корбен, «Хидра нашего существа», они сталкиваются с внутренней тьмой, аспектом дьявола. Может ли внутренний наставник иметь свою дьявольскую ипостась? Мистер Хоббс в каком-то смысле и был наставником, черным мистагогом для всей «дьявольской шестерки» и для самого Виктора.

К.Р.: Я бы сказал, что это отличный способ описать мистера Хоббса. Он действительно является вратами к более великому (и темному) знанию. Повествование книги полностью посвящено идентификации и изоляции мистера Хоббса (в случае Виктора с использованием сеансов наркосинтеза с его пациентами), чтобы обнаружить это сокрытое знание.

Н.С.: Мне показалось, что особенную роль Вы отводите одному славянскому божеству, а именно Вотану. Имеется ли здесь связь с эссе Юнга о Вотане, написанном им в марте 1936 года и опубликованном в “Neue Schweizer Rundschau”? Действие Вашего романа происходит в предвоенные годы, в 1935 году, и политическая тема в нем также присутствует. В своем эссе Юнг высказывает мысль, что архетип Вотана фактически дает ключ к сущности национал-социализма. Верны ли мои догадки? Почему именно Вотан?

К.Р.: Вотан был, конечно, германским божеством, а не славянским, и он не фигурирует в романе. Велес, славянский бог лесов и подземного мира, пожалуй, наиболее упоминаемое в романе божество. Я знаком с эссе Юнга, и это интересный комментарий, учитывая его совпадение с политической обстановкой, которая формирует фон моего романа. Что я нахожу особенно интересным, так это то, насколько Вотан был эффективно извлечен из древней мифологии и интегрирован в новую квази-мифологию нацизма.

Н.С: Вокруг таких личностей, как Джек Потрошитель или Жиль де Рэ возникают не просто жуткие легенды, но и настоящие мифы, в которых эти личности обретают архетипическое измерение и становятся воплощением примордиального Зла. И хуже всего то, что эти архетипические фигуры способны стать образцом для подражания, дать импульс к пробуждению аспекта дьявола в хрупкой психике тех, кто попал в «экзистенциальный капкан». Всегда существует опасность отождествиться с архетипом. Я вновь возвращаюсь к Юнгу. Были моменты (особенно во время работы над Liber Novus), когда Юнг оказывался на грани безумия и хватался за письменный стол, чтобы удержаться на ногах. И при этом он должен был разыгрывать привычные роли: отца, мужа, доктора. Юнгианец Эдвард Эдингер писал о том, что такие поэты, как Гете, Шелли и Байрон постигли, что такое опасная идентификация с Прометеем. И если Гете лишь оживил древнего титана, то Шелли и Байрон оказались поглощены его образом. Что ощущал Ницше, оказавшись во власти Диониса? Не хватался ли за письменный стол Гельдерлин, когда мощь безумного божества становилась совершенно непереносимой? Что было с Драйзером, который нашел в себе смелость признаться в том, что он своими собственными ушами слышал биение крыльев Фурий? Ваша «дьявольская шестерка» и Виктор Косарек — не дошли ли они до той самой опасной идентификации с дьяволом (а до них и Жиль де Рэ, и Джек Потрошитель, и целый ряд других убийц, вошедших в историю)?

К.Р.: Еще одна вещь, которая меня завораживает, это евгемерические истоки мифов, где историчность становится легендой, которая, в свою очередь, превращается в миф. Мы говорили о Вотане (Одине в Скандинавии, Водане на Британских островах): я склонен думать, что это был некий реальный деревенский вождь, живший в далеком прошлом, чье стремление к мудрости и власти снискало ему уважение современников. Банальная реальность деревенского вождя становится тщательно разработанной легендой о царе, который постепенно превращается в мифологического бога. Возникает вопрос: влияет ли мифологическая фигура на наше восприятие самих себя и наших собственных действий, или же она существует как проекция наших внутренних желаний на такую архетипическую фигуру?

Точно так же ясно, что существует стремление мифологизировать реальных убийц — нарядить банальность и грубость их насилия в неземные одежды. Джек Потрошитель многими воспринимается почти как романтическая фигура. Он был кем угодно, но только не этим. Вот почему в «Аспекте Дьявола» я делают акцент на абсолютном варварстве и зверстве совершённых им убийств.

Н.С.: О чем будет Ваша следующая книга? Планируете ли Вы продолжить погружение в лабиринты человеческой психики и искать в них спрятанных Минотавров?

К.Р.: Я действительно думаю об этом! Как шотландец, я очарован Каледонской антисизигией — уникальной способностью удерживать в сознании одновременно два совершенно противоположных убеждения или концепции, без какого-либо когнитивного диссонанса. Именно это свойство породило один из самых известных готических романов — «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» — написанных шотландцем Робертом Льюисом Стивенсоном. Мой следующий роман будет называться «Хайд», в нем я исследую характер, вдохновивший Стивенсона, а также тему расщепленных личностей и спутанных идентичностей…Поэтому, конечно, будет еще больше темных лабиринтов для исследования!

Перевод с английского

Натэллы Сперанской