Есть ли другой путь, кроме ускоренной западной модернизации?

Юк Хуэй, который делит свое время между Гонконгом и Берлином, один из немногих современных философов, погруженных как в китайскую, так и в западную философию. Его главная работа, которая стала отправной точкой для этой дискуссии — «Вопрос о технике в Китае» — отражает историческую китайскую точку зрения на трактат немецкого мыслителя Мартина Хайдеггера «Вопрос о технике» (1954).

Недавно Хуэй встретился в Лос-Анджелесе с Натаном Гардельсом, главным редактором Noema, чтобы исследовать новые пути размышления о контрастных философиях техники.

1. КОСМОТЕХНИКА, ВОСТОК И ЗАПАД

Гардельс: Вы подчеркиваете в своей работе, что различные цивилизации возникли и сформировались под влиянием фундаментальных космологий. Что Вы имеете в виду под «космотехникой»?

Хуэй: Поскольку наши технологические разработки преодолевают исторические ограничения с помощью изменений климата, Искусственного Интеллекта и синтетической биологии, очень важно переосмыслить разнообразие космотехники, или то, как техника наполняется мировоззрением. Модернизаторы Китая за последние 150 лет с энтузиазмом восприняли западный смысл техники — средства установления господства человека над всем остальным. Однако, чтобы выйти за рамки западного модернизма и нынешнего способа глобальной модернизации, мы должны задуматься о том, как неевропейская мысль и сопутствующие ей способы бытия могут влиять на развитие техники.

Эта задача требует новой интерпретации истории как восточной, так и западной мысли с учетом современного технологического развития. Я попытался понять китайскую космотехнику через динамические отношения между двумя основными категориями традиционной китайской мысли: «Дао», или эфирной жизненной силой, циркулирующей во всех вещах (обычно называемой «Путь»), и «Ци», что означает инструмент или утварь. Вместе Дао и Ци — душа и машина, так сказать, — составляют неразрывное единство.

На протяжении всей китайской истории понятное единство Дао и Ци представляло собой нравственность и форму жизни, присущие каждой последующей эпохе. Это единство как мотивировало, так и сдерживало развитие техники в Китае, по сравнению с Западом, где она управлялась инструментальным разумом, с помощью которого механизмы создавались как средства преодоления природы, а не обретения гармонии с ней.

Одним из ярких проявлений этого, которое остается и сегодня, является различие между традиционной китайской и современной западной медициной. Современная западная медицина лечит, применяя науку к организму механически. Традиционная же китайская медицина исцеляет, пытаясь поддерживать гармонию в теле. Традиционная китайская медицина использует те же словари, что и традиционная китайская космология — например, Инь и Ян, взаимодополняющие противоположности, или пять элементов (дерево, огонь, земля, металл и вода), через которые течет целебная энергия, известная как «Ки» (или Ци, что означает энергию, но мы даем орфографию Ки, чтобы мы могли отличить ее от другой Ци, означающей «инструмент»).

Гардельс: Когда мы слышим слово «мораль», оно, как правило, подразумевает справедливый и праведный кодекс жизни. Не могли бы Вы привести конкретные примеры того, что Вы подразумеваете под моралью, которая является результатом единства Дао и Ци?

Хуэй: То, что древние китайцы называли моралью, не было обязательством соблюдать правила поведения. Для древних людей нравственность — или по-китайски " Дэ" (добродетель) в гармонии с Дао — означает утверждение и понимание доброты неба и земли.

Это видно из «Книги Перемен», где небо и земля, или «Цянь» и «Кунь», одновременно выступают и как условие, и как модель великой личности. Одним из способов интерпретации начала «Книги Перемен» является: «Просветленные, подобно небесным сферам, непрестанно пребывают в движении. Земле же присуще служить им опорой, лишь добродетельные способны выдержать это».

Для конфуцианцев быть мудрецом означает признать мандат неба, потому что, несмотря на постоянные изменения неба, просветленный мудрец способен истолковать его нравственные коннотации и тем самым признать его мандат. Даосы утверждают эту творческую антиномию как Дао и Дэ, выступающую для них как свидетельство невинности (как в статусе новорожденного младенца, имеющего своего рода не загрязненную открытость).

Дао — это не ничто и не бытие, а скорее принцип, в соответствии с которым сохраняется оппозиционная преемственность. Это рекурсивное движение, что поддерживает непрерывность между множеством оппозиционных пар: в космологии — преемственность между «у" (ничто) и "ю» (бытие/наличие); в метафизике — между «ти» (тело) и «юн» (использование); в философии жизни — между «Цянь» (небо) и «рен» (человек); и в социально-политической жизни и космотехнике — между Дао и Ци.

Подобно китайцам, древние греки также видели эти противоположности в бытии. Однако, фундаментальное различие, эхо которого все еще раздается столетия спустя, заключается в том, что греки видели в этих силах дискретность или противоречие, а не преемственность или гармонию.

II. РЕЛЯЦИОННЫЙ ПОТОК СТАНОВЛЕНИЯ

Гардельс: Значит, в даосизме и конфуцианстве, а также в японском синтоизме между человеком и космосом существуют отношения или природный порядок — не люди в стороне от природы или друг от друга, а фундаментальное единство во всем?

Хуэй: Да. Я рискую впасть в чрезмерное упрощение, но можно сказать, что китайская мысль является принципиально реляционной, в то время как западная мысль, начиная с греков, основывается на мысли о бытии как субстанции.

В западной философии есть противоречие между эссенциальным и акцидентальным, которое Аристотель провозгласил в своих «Категориях». Для Аристотеля, если бытие относительно (что также является одной из акциденций) — и, таким образом, оно зависит от других существ — нам будет трудно определить его эссенцию или субстанцию.

Принимая во внимание эту несовместимость, можно сказать, что восточная мысль в большей степени основана на относительности, чем на поисках абсолютного или эссенциального. Действительно, в работе Жака Деррида «О грамматологии» он сравнивает западную фонограмму и китайскую пиктограмму, делая вывод, что фонограмма коррелирует с субстанцией, в то время как китайская пиктограмма является реляционной.

Британский биохимик и синолог Джозеф Нидэм в своем исследовании «Китай и техника» перевел эту относительную чувствительность (“ganying”) как «резонанс». Этот резонанс между субъектом и космосом является основой морали; если человек не следует этому резонансу, то он действует против природы. Здесь природа означает не окружающую среду вне меня, а скорее то, как все происходит — естественный порядок вещей. Это Дао плюс Ци, а не что-то одно.

Некоторые философы, в частности современный французский мыслитель Франсуа Жюльен, утверждали, что в китайской мысли нет ни онтологии, ни метафизики природы бытия. Следовательно, вопрос о бытии никогда не был для нее приоритетным, как это было на Западе.

Конечно, каждое обобщение такого масштаба сталкивается с исключениями. Здесь можно сказать, что в китайской философии нет поиска бытия или вечной формы, пример которой мы видим в «эйдосе» Платона, перманентной реальности, которая делает вещь такой, какая она есть, или в более эмпирической «морфе», или форме Аристотеля. Все это реляционный поток становления, а не фиксация в определенной форме какого-то эссенциального бытия.

На Западе мы можем думать об Абсолюте как о некой завершенности или конечной реальности. Соответственно, мы можем полагать, что наше знание продвигается к этой цели, к этому квази-божественному гегелевскому «Абсолютному Духу». Но в китайской мысли трудно найти такой Абсолют. Даосы считают, что нет смысла даже задаваться вопросом, что является самым большим, самым маленьким, абсолютным, конечным, потому что всегда есть что-то за пределами всего этого: Дао, Путь, постоянное создание и воссоздание чего-то большего и меньшего, чем то, что мы можем знать.

Таким образом, китайская мысль менее телеологична, чем западная — менее телеологична в том смысле, что она всегда подвержена переменам неба и земли. Это никогда не является чем-то, что может быть реализовано как таковое. Конец находится в ноумене постоянно восстанавливающегося космоса, а не в определенном феноменальном мире, который мы можем открыть через наши чувства.

III. КОНЕЦ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Гардельс: Хайдеггер говорил о кибернетике как о конце западной метафизики, потому что через петли обратной связи внутри системы организм и машина, объективное и субъективное, смогли интегрироваться. Генри Киссинджер совсем недавно утверждал, что появление ИИ знаменует собой «конец Просвещения», философии, ориентированной на человека, поскольку, как и люди, машины теперь могут адаптироваться к окружающей среде включив в себя, посредством опытного изучения, неожиданные события контингентности.

Теперь, утверждает Киссинджер, вместо философии Просвещения, породившей технологическое господство Запада, ИИ продвигает поиск новой философии.

Где Вы согласны или не согласны с этими выводами?

Хуэй: Поскольку Хайдеггер читал работы [американского философа и математика] Норберта Винера и других кибернетических мыслителей, он понял глубокие последствия объединения органического разума с машиной через регенеративные циклы обратной связи. Таким образом, можно увидеть, что якобы западный мыслитель приблизился к китайской космотехнике. Когда Хайдеггер говорил о конце метафизики, он имел в виду конец западной философии, так как она перешла от Платона и Аристотеля через христианство к Гегелю.

В его знаменитом интервью “Der Spiegel” в 1966 году, «Только Бог сможет еще нас спасти», его спросили, что приходит после философии? Он ответил: «Кибернетика». Немецкое слово «конец» также может быть переведено как «достижение», «исполнение» или «завершение». Так что для Хайдеггера современная кибернетическая технология была воплощением западной метафизики.

Технологическое мастерство — в конечном счете, проявившееся в кибернетике, а позднее в ИИ, который с помощью циклов обратной связи и алгоритмов обучения может адаптироваться к окружающей среде, подобно организмам, — возникло из этой метафизики и преодолело ее, подчинив организм и машину друг другу, словно они единое целое.

Французский философ Анри Бергсон противопоставил механизм понятию «витальная сила», или жизненный порыв. Кибернетика Винера заявила, что эта оппозиция является ложной, поскольку кибернетические машины преодолевают данную оппозицию. Другими словами, в то время как современная философия опиралась на органическое, виталистическое представление о способности человека мыслить в противовес машинам, кибернетика претендовала на преодоление этой дихотомии.

Почему эту ситуацию изменила кибернетика, а не ранние автоматизированные машины, о которых говорил Карл Маркс? Для Хайдеггера кибернетика была более продвинутой, органической или органистической формой понимания бытия, формой, которая представляла собой технологический и механизированный триумф современности над природой. Таким образом, современные технологии являются завершением истории метафизики.

Рекурсивность кибернетики и обучающие циклы ИИ на самом деле представляют собой эту трансцендентность метафизики. Рекурсивность — это не просто механическое повторение автоматизированных машин Маркса, которые он наблюдал на фабриках в Манчестере; она характеризуется циклическим движением возвращения к себе, чтобы определить себя, в то время как каждое движение открыто контингентности, которая, в свою очередь, определяет его уникальность.

Эта идея рекурсивности соответствует тому, что мы понимаем под душой. Душа обладает способностью возвращаться к себе, чтобы познать себя и определить себя. Каждый раз, когда она отдаляется от себя через новую встречу, она актуализирует себя в следах, которые мы называем памятью. Новая информация — контингентность — запускает процесс индивидуации. Как выразился антрополог Грегори Бейтсон, информация — это «различие, которое осуществляет различие». Вот почему он говорил об «экологии разума». Уникальность каждого существа заключается в этой игре рекурсивности и контингентности.

Гардельс: Говоря о контингентности, я не могу не упомянуть здесь о нашем нынешнем опыте глобальной коронавирусной пандемии. Он вывел не только отдельных людей, но и целые общества на другую траекторию, приведя в движение совершенно новый набор рекурсивных циклов, начиная с повседневных привычек и заканчивая тем, как мы смотрим на микробы.

Хуэй: Конечно, это правда. Но чтобы вернуться к Киссинджеру, помимо понимания его высказываний с геополитической точки зрения, мы можем также взглянуть на них с точки зрения истории техники и мысли.

Просвещение — это век механизмов, подпитываемый оптимизмом энциклопедистов в отношении прогресса, который подкреплялся верой в возможность бесконечного совершенствования механических инструментов.

Мы живем уже не в эпоху механистических машин, описанных энциклопедистами эпохи Просвещения, или термодинамических машин, позже описанных Марксом, а скорее в новую машинную эпоху. Там, где механизм предполагает линейную причинно-следственную связь со «становящимся организмом» кибернетики и ИИ, конец каждого начала есть начало другого.

Гардельс: По мере того, как западная метафизика выходит за пределы самой себя, она, похоже, становится явно даосской. Это говорит о том, что новое начало, которое искал Хайдеггер, уже появилось на Востоке, куда он вовсе не хотел заглядывать, расположив свой проект в самой ранней традиции европейской мысли.

Однако, наряду с этими досократовскими поисками, размышления Хайдеггера о внутренней истине 1930-х годов продолжали звучать и в 1960-е годы. «Все существенное и великое, — сказал он своему интервьюеру в "Der Spiegel», — возникало только из того, что у человека была родина и он был укоренен в традиции».

Это говорит о том, что внутреннюю истину бытия-как-такового и бытия-в-его-тотальности можно конституировать только в контексте “heimat” (Родины) и “volksgeist” (народного духа), вторя [немецкому философу] Иоганну Готфриду Гердеру. Это соответствует Вашему представлению о разнообразной космотехнике и даосской космологии, из которой она берет свое начало.

Хуэй: Да. Именно поэтому я хотел связать проект Хайдеггера с тем, что я называю космотехникой, особенно когда он хочет переосмыслить значение technē в Древней Греции как несокрытости бытия, которое греки называют истиной, “aletheia”. Мышление, коренящееся в земной добродетели места, является двигателем космотехники. Однако, для меня этот дискурс о локальности не означает отказ от перемен и прогресса, или какое-то возвращение домой либо возврат к традиционализму, а, скорее, он направлен на повторное присвоение техники с точки зрения локального и нового понимания истории.

IV. НОВАЯ ОСЕВАЯ ЭПОХА

Гардельс: Все это говорит о том, что мы вступаем в новую «осевую эпоху», как назвал ее немецко-швейцарский философ Карл Ясперс 2000 лет назад, когда все великие религии и этические системы — конфуцианство в Китае, Упанишады и буддизм в Индии, гомеровская Греция и еврейские пророки — возникли одновременно в десинхронизированном и, по большей части, несвязанном мире?

В истории достижение конвергенции приводит к новому расхождению. Как мы уже говорили, сейчас идет поиск нового начала после триумфа современности. Глобальное завоевание Запада и его философия сейчас достигли своих пределов и оказались фрагментированы. Диалектика меняется. Современная Вавилонская башня вот-вот рухнет.

Если мы находимся в «новом состоянии философствования», что будет дальше?

Хуэй: Мы находимся в начале того, что Вы называете «новой осевой эпохой» в результате этой универсализации и конвергенции.

Сейчас вопрос не в том, что произойдет, а в том, что может произойти. Чтобы философствовать, нужно начинать не с возможного, а с невозможного.

Чтобы исследовать это, нам необходимо вернуться к фундаментальным различиям между западной и китайской космотехникой, которые были забыты и уподоблены универсальной монотехнологии в процессе модернизации. Рассмотрение китайской космотехники на Западе редко выходило за рамки сравнений развития тех или иных технологий в конкретные исторические моменты.

Я выступаю против полной реализации единой глобальной системы в лице таких трансгуманистов, как Рэй Курцвейл и Питер Тиль. Вместо того, чтобы телеологически сближаться с квинтэссенцией западной сингулярности, мы должны представить альтернативные возможности, бифуркации и фрагментации. Новое начало должно иметь множество начальных точек, открытых фрагментацией.

Гардельс: Значит, вместо ускоренной конкуренции за достижение универсализации сингулярности, Вы рассматриваете сопротивление ей как единственную возможность нового начала? Но как будет выглядеть китайская космотехника? Пока что ее главными проявлениями кажутся младенцы CRISPR и полицейское государство.

Хуэй: Причина, по которой я обозначил космотехнику как унификацию морального и космического порядка, заключается в том, что это не чисто техническая деятельность в смысле покорения природы. Техника обитает в реальности, которая намного больше, чем она сама. Незнание этой реальности приводит к полному господству техники, а значит, и к господству определенной формы жизни и образа мышления. Речь идет не только о том, сможет ли Китай разработать более совершенный алгоритм для своей социальной кредитной системы или более совершенную 5G технологию — и то, и другое вносит свой вклад в монотехнологическую культуру современности.

Более фундаментальный вопрос заключается в том, каким образом укоренившаяся в китайской мысли космотехника может разработать совершенно новую основу для того, что на Западе понимается как научный «прогресс».

Некоторые утверждают, что я говорю о даосских роботах или органическом ИИ… это звучит очень экзотично. Но с другой стороны, мы можем понимать эти шутки как приглашение поразмышлять о том, как неевропейская мысль может вмешаться в технологическое ускорение, которое мы имеем сегодня, и изменить его курс. Позволит ли нам переосмысление и пересмотр концепции техники развить новое направление? Это не обязательно означает более продвинутые технологии, но открытие и изобретение как новых эпистемологий, так и эпистем в ответ на кризис антропоцена, и не в последнюю очередь на изменение климата.

Гардельс: Какие-нибудь обобщающие комментарии?

Хуэй: В заключение давайте вернемся к Просвещению. Как показало Просвещение, философия имеет фундаментальное значение для революций, так как она меняет основные принципы политики, общества, морали, образования, религии, международных отношений и права.

Такое понимание философии должно быть направлено на возможность новой мировой истории. Может быть, нам стоит стремиться к цели, противоположной цели философии Просвещения: фрагментировать мир в соответствии с различиями, вместо того, чтобы универсализировать его через предполагаемый Абсолют. Новая мировая история должна появиться перед лицом краха современности.

перевод с английского,

Натэллы Сперанской