"Щегол". Шелест крыльев и звон цепи
…с трудом верилось, будто мир когда-то не был мертв.
Донна Тартт. Щегол
12 октября 1654 года в центре нидерландского города Делфт произошел взрыв порохового склада. Сотни домов превратились в руины. Храмы напоминали горящие факелы. Огонь пожирал Делфт в течение двух дней. Протестантские проповедники тогда в один голос заговорили о Божьей каре. Эта катастрофа унесла множество жизней, в том числе, жизнь художника Карела Фабрициуса, считавшегося самым талантливым учеником Рембрандта. В момент взрыва он находился в своей мастерской, где работал над портретом священнослужителя. Истерзанное тело еще живого художника успели вытащить
Щегол — птичка, прикованная к своему насесту тонкой цепью, превратившей ее в тревожную пленницу судьбы. Птица без клетки и в то же время — без свободы. Имеющая право на взмах крыльев, но не имеющая — на полет. Она станет тайной Тео Декера, главного героя романа Донны Тартт, ключом к его самопостижению, смыслом его лабиринтальных скитаний. Впервые он, 13-летний мальчишка, увидит «Щегла» в
Я протянул руку и подобрал картонку за край. Она оказалась удивительно тяжелой для своих крошечных размеров. К одному ее краю пристала длинная щепа разломанной рамы.
Я провел рукавом по пыльной поверхности. Маленькая желтая птичка еле виднелась под завесой белой пыли.
В состоянии аффекта Тео вынес картину из музея, вернулся в пустой дом и хорошенько спрятал творение Фабрициуса. Дома его встретили пустота, безмолвие, отсутствие. Отсутствие человека, который был ему дороже всех на свете. Неужели его мать не успела покинуть здание и осталась под завалами? Бесконечное изматывающее ожидание, тысячи безмолвных вопросов, звонки в надежде узнать хоть что-то, учащенное сердцебиение, ком в горле, дрожащие руки, возрастающее беспокойство, наконец, паника. Звонок в дверь, на пороге чужие люди. Каждое слово, каждый взгляд как удар. Ее больше нет. Всю свою жизнь он будет задыхаться от этой мысли и спрашивать себя, как повернулась бы жизнь, не окажись они тогда в музее, не отпусти он ее в тот зал.
Стоило вспомнить — и я всякий раз вздрагивал, как от очередной пощечины: она умерла. Каждое новое событие, да каждый мой поступок на всю оставшуюся жизнь будет все больше и больше разделять нас с ней: дни, в которых ее больше не будет — вечно растущее между нами расстояние. С каждым моим новым днем она будет от меня все дальше и дальше.
Годами он будет засыпать с мыслями о ней, с желанием увидеть ее во сне. Но и там Тео ожидает лишь опыт отсутствия. Глубина его утраты достигнет пропасти сна. Он будет видеть листы, хранящие ее почерк, такси, увозящие ее в неизвестном направлении, чашку недопитого чая на столе, он будет вдыхать аромат ее духов, приходить на место встречи, когда она его покинет. Он не успеет за ней, он будет обречен страдать от ее исчезновения. Лишь через много лет, когда за плечами Тео окажутся скитания по чужим семьям, встреча с внезапно вспомнившим про него отцом, трагическая гибель этого родного, но
Но нет, «депрессией» это не назовешь. То был полет в бездну, вмещавшую столько тоски и омерзения, что они становились надличностными: когда тошнотворно, до испарины мутит от всего рода человеческого, от всех человеческих деяний с самого сотворения времен. Уродливые корчи законов биологии. Старость, болезни, смерть. Никому не спастись. И самые красивые люди — все равно что спелые фрукты, что вот-вот сгниют. Но они отчего-то все равно продолжали трахаться, и размножаться, и выпрастывать из себя свеженький корм могильным червям, производя на свет все больше и больше новых страдальцев, словно это душеспасительный, стоящий, высокоморальный даже поступок: подсадить как можно больше невинных созданий на эту заранее проигрышную игру. Ерзающие младенцы, медлительные, самодовольные, хмельные от гормонов мамаши. Кто это у нас такой сладенький? Мимими. Дети орут и носятся по игровым площадкам, даже не подозревая, какие круги ада их поджидают в будущем: унылая работа, грабительская ипотека, неудачные браки и облысение, протезирование тазобедренных суставов, одинокие чашки кофе в опуставших домах и
Тео не изменит свою точку зрения, даже когда ослабнут тиски наркотической ломки. Он будет называть жизнь не величайшим даром, а кошмаром, катастрофой. И, убежденно повторяя «уж лучше не рождаться вовсе», он лишь отдаст поклон теням Софокла (1), Ездры (2), Гете (3)…Как не вспомнить эссе Чорана «Злой демиург», где автор призывает остановить нашествие плоти, приравнивая деторождение к кощунству над божественным, низвергает плодовитость, отвергает брак как «мерзейшее установление»! Размышляя о своей жизни, Тео начинает видеть роковые следы предопределенности; его отец, склонявший голову перед Божьей волей, не стремился восстать, отвоевать свое «щеглиное» право на полет. В отличие от него Тео бьется до последнего вздоха. Он не желает смириться с тем, что беспощадная коса смерти уносит в небытие все, что имело несчастье появиться на свет: «И в разгар нашего умирания, когда мы проклевываемся из почвы и в этой же почве бесславно исчезаем, какой же это почет, какой триумф — любить то, над чем Смерть не властна». Представьте себе, что желтая птичка, прикованная к своему насесту, однажды перестанет дышать и ее почти невесомое тельце сорвется вниз в последней попытке полета…но повиснет на цепи. Оно будет раскачиваться как маятник до тех пор, пока кто-то не увидит, что узник наконец свободен. Давно нет той желтой птички, как нет того, кто однажды заметив ее, взялся за кисть. Осталась только картина, увековечившая имя трагически погибшего Фабрициуса. Шелест крыльев и звон цепи.
(1) Не родиться совсем — удел Лучший. / Если ж родился ты, / В край, откуда явился, вновь / Возвратись поскорей. (Софокл. Эдип в Колоне).
(2) Лучше для человека не родиться, лучше не жить; твари бессловесные счастливее против человека, ибо не имут они наказания. Нас же взял Ты и предал суду. Горе грешникам в грядущем веке, ибо бессрочен суд над ними и пламя неугасимо! (Откровение Ездры).
(3) Я отрицаю всё — и в этом суть моя, / Затем, что лишь на то, чтоб с громом провалиться, / Годна вся эта дрянь, что на земле живет. / Не лучше ль было б им уж вовсе не родиться! (Гете. Фауст).
Натэлла Сперанская