Жил-был Один Мальчик, да не просто мальчик, а золотой, да не просто золотой, а Золотой Кузнечик. И жила-была Одна Девочка, да не просто какая-нибудь там девочка, а мама Золотого Кузнечика. Мальчик Золотой Кузнечик умел сочинять стихи, но делал это исключительно в состоянии сомнамбулизма: ночью Мальчик вытаскивал у себя из живота волшебное ребро и нацарапывал им стихи на обратной стороне покрывала. Утром мама Девочка забирала это покрывало и перепечатывала стихи в компьютер. Поскольку Девочка была девочкой (и была, к слову сказать, феминисткой, но отдавала себе отчет в том, что бинарная гендерная реальность просто так никуда не девается), то обладала она обостренным чувством прекрасного и, чтобы вбить стихи в компьютер, использовала не пальцы, а хрустальные туфельки — колотила шпильками по клавишам, от чего, кстати, поэтичность стихов только выигрывала. Сначала Одна Девочка подписывала стихи именем Одного Мальчика, но ей никто не верил (ведь Мальчик был совсем маленьким, к тому же Кузнечиком, а наличие литературных способностей у этого вида пока не подтверждено), и ей пришлось их присвоить — вообще-то она писала стихи задолго до появления Золотого Кузнечика, да и потом иногда писала, но теперь все в этом деле так перепуталось и запуталось, что различить, кто именно и что именно сочинил, было трудно, а подчас невозможно. Зато художественную прозу и научно-философские доклады Одна Девочка сочиняла совершенно обособленно: рассказы и романы она вбивала в компьютер серебряным башмачком, а доклады найденным на побережье Миссисипи крокодильим коготком. Так бы они и жили-поживали, если бы ни вмешалась начальница Одной Девочки. Надо сказать, что Одна Девочка работала антропологом, и подчинялась одной женщине, чье ужасающее имя никто не смел произносить вслух, так что его всегда сокращали до инициалов К.Ш. Эта женщина была умной-преумной, черной-пречерной (афро-американкой), одноногой и усатой (хотя в целом ничего плохого о ней сказать было нельзя). И вот К. Ш. приказала Одной Девочке ехать в далекую страну, которая уже давно лежала в руинах и называлась Страна Си (би)рия. И в этой стране девочка-антрополог должна была изучить значение ковров для местного населения, а потом написать по этому вопросу большую научную работу. Никто бы никогда не посмел ослушаться К. Ш., и Одна Девочка, хотя и была довольно храброй особой, тоже не посмела. А меж тем ее грызли плохие предчувствия: накануне за окном всю ночь сверкала молния, и Золотой Кузнечик нацарапал на покрывале стих о протершейся кухонной тряпочке. "Уж ладно, уж тряпочки-то — и те не вечны?", — размышляла Одна Девочка. Си (би)рийские ковры, может, и вовсе уже вымерли — а она ведь не археолог какой-нибудь, а социал-культурный (или культурно-социальный) антрополог, сокращенно — соцкультантро. Одолеваемая дурными предчувствиями Одна Девочка пошла к гадателю, который считал Америку Четвертым Рейхом и в знак протеста против избрания Трампа жил на улице. Гадатель разложил карты Таро (Одна Девочка трижды успела сказать «Я в такое не верю, не верю, не верю») и сообщил загадочно: «Лежит в Стране Си (би)рии, неподалеку от Нижнего Египтска самый дикий из всех ковров, самый страшный из всех объектов, самый ценный из артефактов — если его одолеешь, обернешься Алхимической Розой, преобразишься Метафизической Гвоздикой, а вернешься Трансгуманным Рододендроном». Поехали девочка и мальчик в ту страну, нашли тот город, а рядом с ним Дикий Ковер. Стала Одна Девочка проводить полевые исследования на ковре да и уснула от усталости, а ковер ожил, затрепетал, шерсть на его узорах раздвинулась, заколосилась, завертелась воронкой и поглотила Золотого Кузнечика, который сидел тут же и играл со своим спиннером. Когда Одна Девочка проснулась, она, разумеется, стала искать своего сына, но его нигде не было. Девочка страшно испугалась, потому что Золотого Кузнечика она любила больше всего на свете и все делала, лишь бы он тешился, черешнился, черникался и ресничкался. В этот момент Дикий Ковер опять ожил, затрепетал, шерсть на его узорах раздвинулась, он громко чихнул и тихо, но вполне разборчиво прошипел: «Верну тебе Золотого Кузнечика, если отгадаешь загадку! Ну-ка, скажи, что я такое, почему меня любят и почему меня боятся. Всего три попытки!». Одна Девочка довольно быстро вспомнила, что писал о коврах французский философ Мишель Фуко. «Ты — образ сада, а сам сад — образ жизни, а жизнь все любят, хотя она и страшная!», — выпалила Одна Девочка. Но Дикого Ковра этот блестящий ответ не впечатлил. «Нет, это не то», — сказал он хриплым голосом и дал ей вторую попытку. Одна Девочка задумалась. Во второй раз она изложила все, что знала о ковроткачестве, флоральном, геометрическом и орнаментальном рисунках на восточных и не очень восточных коврах, о том, что ковер-самолет, будучи фольклорным символом и семантической единицей, возвышает сказочного героя над обыденной реальностью, уносит его в мир мечтаний или даже галлюцинаций, и так далее, и тому подобное. Но и этот ответ не понравился Дикому Ковру. Тогда девочка вновь задумалась. Думала она, думала и вспомнила, как на прошлом ее литературном вечере гости рассказывали ей об ужасах ковровой действительности Бывшей Страны, и ужасы эти были, пожалуй, похлеще ковровых бомбардировок. Вспомнила она, как предупреждали они ее об опасностях любых тесных контактов с такими существами, как советские ковры, ныне вымирающие, но все еще сохранившие в себе достаточно коврового коварства. «Дикий Ковер, ты лежал на полу в Азии, ты переполз на стену в Евразии и стал потолком мещанских мечтаний! Ты — олицетворение унылого быта, тупик холодной стены, кошмар грядущего сна, дополнение ободранных стен, цветастый тотем посреди минимализма нищих полок! Я не знаю, за что тебя можно любить, но и бояться я тебя не собираюсь! А ну верни мне Золотого Кузнечика!», — девочка не на шутку разозлилась и стала колошматить ковер ногами. После того, как облако пыли развеялось, Дикий Ковер прохрипел: «Ладно. Вот тебе еще один, последний шанс. Верну твоего кузнечика, если сможешь сочинить красивый стих немедленно». Одна Девочка тут же достала ноутбук и хрустальную туфельку и стала стучать по клавишам, но ничего не выходило. Девочка-исследовательница очень волновалась и никак не могла сочинить даже стоящего четверостишия. «Как же так, — размышляла она про себя, — ведь я сочиняла стихи еще до появления Золотого Кузнечика, а сейчас ничего не могу написать…». И тут девочка вдруг поняла, что она сама и является тайным поэтическим стилусом, ночным ребром Одного Мальчика Золотого Кузнечика, волшебным проводником его существа в мир сей, и, что, даже, когда этого существа еще не было, она уже тогда была его мамой, а вся ее жизненная история, идущая задом наперёд словно время в немецкой неклассической философии (ну, как Дазайн у Хайдеггера), предшествовавшая их совместному существованию, была не более (но и не менее), чем поэзией, то есть скорее литературой, чем собственно жизнью. Как только Одна Девочка все это поняла, она написала стихотворение про комнату, в которой висел ковер, в которую вошла старенькая-престаренькая Эдит Пиаф, от которой пахло погребом, в котором хранились соленые огурцы, которые выращивала на огороде девочкина бабушка-сивилла, которая, между прочим, была настолько сильной женщиной, что ее устрашилась бы и сама К.Ш. Против такого стиха Дикий Ковер не мог ничего предпринять, он исторг из себя Золотого Кузнечика, свернулся в трубку и нырнул на дно реки Ангары, где образовал новый археологический пласт — поверх затопленных персонажей Валентина Распутина, которые в свою очередь покоились на костях древних тюрков, а те возлежали сверху мамонтов и динозавров (естественно, динозаврам было тяжелее всего). После этого происшествия Одна Девочка и Один Мальчик вернулись домой, а потом вышла большая научная работа, в которой помимо ковров поднимался вопрос аутоэтнографии, да не только поднимался, но и решался: исследовавшая себя саму как исследовательницу Одна Девочка, поэтесса, прозаик и ученый-антрополог, заявила, что теперь она не Одна (да и, как выяснялось, никогда не была таковой), а Одна-Преодна (то есть едина — в метатексте жизни и смерти, в нулевой степени поэзии и быта — с Одним Мальчиком, которого сама же произвела, но писчей принадлежностью, логосом которого одновременно и вневременно с тем являлась) — и умная-преумная, черная-пречерная, одноногая, усатая начальница, хотевшая было написать критическую рецензию на этот вывод (не повторяет ли он патриархальный нарратив происхождения женщины от мужчины, миф про Еву и Адамово ребро?), не стала этого делать и одобрила научную работу — и сделала она это, поскольку в этот день светило солнце, аллигаторы выползли с зимовки и у всех вокруг было хорошее настроение, а, кроме того, нужно было спешить с рассмотрением другого важного научного вопроса, который касался роли общественных отношений в формировании кириллического, глаголического и латинского почерков.
