Данный текст является расшифровкой аудиозаписи круглого стола, прошедшего в рамках «КузЛесФест №6» в «Граунд Ходынка» 27 ноября 2016. На мероприятии была прочитана мини-лекция Алека Петука «Weird сцена?», после чего состоялось обсуждение. Данное событие было первым полноценным собранием идеологически и эстетически близких людей, условно объединяемых вокруг сообщества Вкусный Клей и фестиваля «КузЛесФест». Основной целью было очертить общие границы движения, поговорить о том, что, собственно, объединяет этих людей и перспективах развития движения (если существование такового будет признано участниками), наметить точки схождения и расхождения в рамках данной группы по базовым этическим, эстетическим и политическим вопросам.

При снятии расшифровки мы старались сохранить максимальное соответствие живой речи, вследствие чего читатель может быть несколько озадачен синтаксисом текста, многими недоговорками и обрывами. Но редактура текстов не только потребовала бы много времени от участников, она бы привела, по сути, к переписыванию текстов заново, с переработкой смыслов, существенными дополнениями и, в некоторых случаях, прямым изменением самого направления мысли и тезисов, в связи с чем и было принято решение сохранить все в максимально аутентичном виде. Помимо этого, такая манера изложения мысли, ее «набросочный» характер, в целом куда больше соответствует самому духу участников и мероприятия.

От себя скажем, что, несмотря на эти сотни недоговорок, результаты дискуссии кажутся нам крайне положительными и воодушевляющими, но не станем вдаваться в объяснения. Скачать расшифровку в .pdf.

Алек Петук: Сегодня у нас расширенное мероприятие, связанное с московской weird-сценой. Непонятно, как этот феномен распространяется за пределами МКАД и вообще в мире, хотя я уверен, что что-то такое есть, похожее. И вообще непонятно, существует ли этот феномен и, если существует, интересный вопрос, вообще: как сегодня существует субкультура, ‒ хотя это такой устаревший термин, из 90-х скорее, ‒ и художественное сообщество и художественная ситуация. Собственно, я сейчас попытаюсь какие-то наметить векторы, рамку, посмотреть с точки зрения искусствознания (понятие вообще странное), с точки зрения современной философии. Попытаюсь как-то ограничить сообщество, выделить его в современной московской сцене, в андеграунде или, наоборот, в мэйнстриме. Опять же, у меня очень субъективный взгляд, и он претендует не на такую… объективность, и потом, я думаю, что вообще мое сегодня место как лектора надо воспринимать критически, потому что, собственно, не хочется никакой централизованной ситуации, где есть явный лидер, есть периферия — мне кажется, такая ситуация совершенно несовременна. Я надеюсь, что следующее мероприятие, — мероприятия, мне кажется, нужно проводить чаще, чтобы сообщество существовало, — мог бы возглавить кто-то другой и представить свой доклад, какое-то исследование или аналитику.

Но, вообще, для начала хотелось бы сказать пару теплых слов площадке «Граунд [Ходынка]», которая нас сегодня вписала совершенно бесплатно, сделала бесплатный вход, что приятно, и, конечно, сообществу лучше существовать через такие мероприятия, повторяющиеся, которые выкристаллизовывают какую-то этическую и эстетическую позицию.

Итак, я постараюсь уложиться в 20 минут, дальше у нас свободная дискуссия, в принципе можно высказывать любые свои предположения, рефлексию, концептуализацию, потом, можно выступать как бы таким… Ну как вы знаете, Бретон очень ревностно относился к сюрреализму, постоянно кого-то вписывал в сюрреализм, кого-то выписывал, и, по-моему, это право каждого участника weird-сцены: кого-то считать weird-сценой, кого-то не считать weird-сценой, и, например, Максим Нагорнов, барабанщик группы Беккет и множества других проектов, ‒ мы помним его проекты zzaj и Apeman, ‒ говорит: «Я никакой не участник weird-сцены, я просто музыкант, играю музыку, мне интересна музыка и только какая-то ее формальная составляющая, концептуализация мне не интересна, не надо меня никуда вписывать и прочее». Это тоже нормальная позиция, которая имеет право быть.

Итак, мой доклад называется «Weird-сцена?», в конце знак вопроса. Я еще раз повторю, что субъективно на нее взгляну сейчас и ограничу некоторыми такими явлениями, которые существуют сегодня в пределах Москвы, Московской области, России и мира, потому что часть участников выступают за рубежом, и повторю, что это ни в коем случае не истина в последней инстанции, просто я так на сегодня вижу. Конечно, мое высказывание можно критически опровергнуть.

В левом верхнем углу: такие лидеры среднего поколения weird-сцены — группа AWOTT. Сейчас это дуэт, в какое-то время там, по-моему, 6 человек играло. Не «по-моему», а точно. В нижнем левом углу: Анна Содаз, она участница ряда андеграундных проектов, сейчас основной ее проект ‒ фестиваль «Optimalinija», и другой проект, который она все не запустит, связан с вторжением в городскую среду. Такие засветы спальных районов Москвы. В правом верхнем углу: венгерский композитор Eat Rust. Посередине мои любимцы: группа Mount/Ant и отдельный проект одного из участников группы — Amokyo. Но, кстати, вполне возможно, что это Amokyo в рамках Mount/Ant. Ну и в нижнем правом углу: Леонид Котельников с проектом Щавель [Szczaw]. Вообще, у человека тоже множество проектов и это единственный человек, который со мной не пошел на контакт: мне было интересно узнать его какие-то политические, эстетические и прочие позиции, расспросить про его фестиваль «Структурность», и я ему написал «ВКонтакте», на что мне он ответил, что… Ну, я написал: «Не затруднит ли ответить на пару вопросов?» — он сказал, что «скорее всего затруднит», и наша коммуникация прекратилась. Я, наверное, тоже отношусь как-то к weird-сцене, по крайней мере, я так считаю, тут я тоже некоторые свои [проекты] обозначил, которые могут относиться… Наверное, так или иначе все можно отнести к weird-сцене. Кто чаще всего выступает: «Ты, я и Н», Тель Кель, Беккет (где ситуация спорная, потому что, я повторю, Максим Нагорнов в weird-сцену входить не хочет, поэтому Беккет, наверное, пополам или на ⅓ входит в weird-сцену). Вот, собственно, Максим, передает всем привет.

Вот это я добавил случайно практически. Вообще, надо сделать опрос у музыкантов weird-сцены: на меня в детстве очень сильно повлияли две группы: Metallica и Nirvana [крики из зала: «ЕЕЕЕЕЕ, МЕТАЛЛИКА!»]. Более молодое поколение, думаю, на них оказали влияние другие уже группы, но для меня такая классика, как Бах и Моцарт. И третий персонаж, кажется, это какая-то попсовая панк-группа, это такая ошибка включилась у меня.

Дальше, если брать массовую культуру, как вообще weird проявляется? Ну, странное, да. Вот, собственно, weird-fiction: в связи со спекулятивным реализмом снова поднимается такое направление, которое не стало в свое время мэйнстримом. Справа, если отсюда смотреть, сериалы «South Park» и «Adventure Time» («Время приключений»), а слева — «Рик и Морти» и «По ту сторону изгороди». Если вы смотрите сериалы, где множество сезонов — «Adventure Time» и «South Park» — то вы чувствуете, что сериалы отстают на самом деле: они вроде эксплуатируют эстетику странного, странных ситуаций, странных объектов, но вы понимаете, что это чуть несовременно. И в чем их несовременность: проанализируем про [для] себя. Несовременность, я думаю, в том, что «South Park» эксплуатирует эстетику и содержание постмодернистские, порой китчевое, ироническое отношение, а «Adventure Time» ‒ скорее детское: детская страна, хотя там и (спойлер) по нарративу, когда вы смотрите, в один момент вы узнаете происхождение мира, в котором все происходит, и понимаете, что это какая-то постапокалиптическая Земля, но даже после того, как вы это узнаете, вы все равно продолжаете блуждать в детском сне, пространстве принцесс, всяких добрых собак, и даже живые мертвецы там не злые. Совершенно противоположные проекты ‒ «Рик и Морти» и «По ту сторону изгороди», где есть такая, ну, что ли, экзистенциальная составляющая, пессимистическая составляющая, где вам постоянно показывают странный (жуткий) мир, лавкрафтианский мир, с чудовищами, куда вы вброшены, и оба эти сериалы наполнены пессимизмом Томаса Лиготти, если вы в них погружаетесь — вы это видите. Ключевой момент сериала «Рик и Морти», он происходит в первом сезоне… В чем вообще содержательность ситкома, его форма? В том, что в конце каждой серии, — например, «Adventure Time» если вспомнить, — есть какая-то проблематика, которая побуждает героев к действию, и в конце серии все возвращается на круги своя, то есть герои возвращаются в любимый дом, спасают принцессу и прочее. В одной из серий сериала «Рик и Морти» происходит какая-то фигня, на планету попадает мутаген, мы всюду видим монстров, таких, аморфных ктулху-подобных, и думаем: «Чем же все кончится?», «Как герои сейчас выберутся из ситуации?». Герои делают очень просто: они переезжают в параллельный мир, где их двойники погибли в ходе эксперимента. И они занимают свободное пространство. То есть эти сериалы не боятся показывать пессимистический, лавкрафтианский мир, постгуманистический, где человечеству уже приходит конец или скоро придет конец, или уже пришел конец. В этом их современность на мой взгляд, их линия weird-fiction.

Дальше я представлю некоторых, на мой взгляд, участников weird-сцены. Начну я с «друзей» и «врагов» weird-сцены. Вот, на мой взгляд, так называемые «враги» в кавычках, я думаю, что все вы эти группы узнали, но давайте я еще раз назову. «Враги» — что тут имеется в виду? Скорее идеологические. Не то что с ними надо драться или в их адрес говорить какие-то обидные колкости, неприятные вещи, а просто это группы, эстетически и теоретически находящиеся на других позициях. Основной прием этих групп — это эффект отчуждающий, капиталистический эффект, то есть у них «сильная эстетика», мы можем говорить не о «нойзе», а о тональной музыке, о рок-формах, которые уже устоялись и являются мэйнстримом. Группы назову: левый верхний угол — Glintshake, правый верхний угол — Ice3peak, левый нижний угол — Hellspin, правый нижний угол — [The] Jack Wood. Вы видите, что все эти группы, в отличие от групп weird-сцены, они объективируют образ женщины, с микрофоном, ну и вообще играют на женской сексуальности. Для weird-сцены это, конечно, не характерно. Мы можем вспомнить лидера группы Абибас [Брутальный абибас для твоей мамаши] Евгению Силиустову [ошибка — Силитусову]* или, например, вокалистку AWOTT — там скорее не высказывание о женской сексуальности, а, конечно, о странном, постгендерном существе.

Потом, в ситуации «друзья» и ситуации «соседи», которые сейчас активно существуют, и даже такие проекты… Еще, кстати, я изучаю субкультуру: часто субкультура, хотя weird-сцена это не субкультура, субкультура часто определяется дискурсивно и формально, когда про нее пишут СМИ. Многие субкультуры появились из–за того, что о них написало какое-то большое СМИ, и вдруг все начали одеваться так же и слушать такую же музыку и прочее. И в этой ситуации СМИ пишут, но про weird-сцену, наверное, еще никто не написал, я имею в виду серьезное СМИ типа там «Афиши», «FurFur». Ну, собственно, это «московская импровизационная сцена», хотя… Перед выходом читал статью на «FurFur“е», что из себя представляет московская импровизационная сцена. Основные представители на этой фотографии есть. И что интересно: у московской импровизационной сцены довольно ясные, артикулированные позиции. Последние, если вы смотрите Facebook (я не знаю, они наверняка и ВК есть, но я вижу их в Facebook”е чаще всего), как они делают мероприятия: они против всякой концептуализации, за такой формализм, то есть они, например, выбирают концепт, — условно, 29 декабря, — и смотрят (в Яндексе или Googl’е), какая будет погода в это время, и пишут: «29 декабря, облачно, -10». Они этим еще раз показывают, что они против всякой концептуализации, они просто за импровизацию, за музыку, они [не] тяготеют к какой-то концептуализации, содержательности, они за чистое искусство, можно сказать. В этом они тоже отличаются от weird-сцены, где, мне кажется, есть моменты театральности, концептуализации и прочего.

Ну и «Sound Artists». Вот один из лидеров sound artist-сцены — Сергей Касич. Сейчас, кстати, напротив идет выставка «Сономания» сообщества Sound Artist. Достаточно интересная выставка, и, конечно, Sound Artist — это явление, у которого тоже существуют свои фестивали, подготовленные среды и «самости», такие, самые известные. Они где-то посередине, конечно, между музыкой и media-искусством. Для них важна художественная рефлексия, они делают гаджеты, крафтят инструменты, делают роботов, это тоже уже проявленная ситуация, которая вполне состоялась и там уже понятны участники основные, лидеры этой сцены: это, наверное, :vtol:, Сергей Касич, Андрей Смирнов, Олег Макаров и другие.

Ладно, я продолжу о генезисе и участниках. Если укореняться, то возможно вспомнить Сергея Курехина — он слева в верхнем углу. Наверное, сегодня этот опыт мы не можем принять и делать то же самое что он. Курехин, конечно, постмодернист, он даже был продолжателем идей Джона Зорна, и если Джон Зорн в своей музыке, в своем методе жонглировал стилями, то Курехин вообще культурными ситуациями, культурными кодами жонглировал. То есть после, допустим, металистов, на сцене танцевали евреи народные еврейские танцы. У него, конечно, постмодернистский подход такого «открытого» произведения, но в итоге все в очень странную театральную ситуацию превращалось, для него очень были важны форма и эффект. Вы все читали какие-то воспоминания о Курехине, там, допустим, из Питера в Москву на концерт Поп-Механики едет поезд и все там учат риффы, — он писал музыку, импровизации конечно там было много, но было «тело» его Поп-Механики, где были музыкальные произведения представлены, которые писал Курехин, надо было ехать на мероприятие и учить на гитаре риффы. Поэтому, конечно, Курехин занимался чем-то близким, но напрямую взять его методы мы не можем.

На мой взгляд намного более интересный персонаж, который до сих пор действует в московской художественной среде — это Александр Петлюра, он — это чистый прото-weird-fiction. Он занимался странными практиками, одеждой, до сих пор его сквот существует, главный его проект это Пани Броня, которая выиграла конкурс «Альтернативная Мисс Вселенная», не помню в каком году. У него такая художественная практика, хотя она не связана с музыкальным, но я помню у него и музыкальные странные перформансы, он, на мой взгляд, интересен и может быть взят «на щит», «на меч» и как-то интересно рассмотрен, отрефлексирован внутри сегодняшней ситуации.

В правом верхнем углу — группа Припой, которая тоже скорее к такой ситуации относится, в ивентах Sound Artist выступают, но мне кажется достаточно интересно, этот феномен был и до сих пор есть. Они тоже делают странные перформансы иногда, тоже с какой-то стороны могут войти в weird-сцену. Было место — я их сюда поставил.

В левом нижнем углу — достаточно интересная ситуация, которая сегодня практически неизвестна, в отличие, например, от Александра Петлюры и Сергея Курехина, которые такие классики современного искусства, это — Денис «Потыкот» [Сидоренко], один из основателей группы ПБОЮЛ, который сегодня живет где-то на юге России, в маленьком городке и преподает в детском ДК. У него был театральный проект в Москве, он делал ряд перформансов интересных, но сегодня забыт и таким outsider’ом является. Про него надо сделать отдельную лекцию большую, рассказать про его проекты. Мне кажется, что дело его живет, группа ПБОЮЛ достаточно интересно в свое время действовала.

Дальше у меня идут фестивали, которые, на мой взгляд, ограничивают… Не то что бы ограничивают, а по этим фестивалям можно ознакомиться с группами weird-сцены. Это «New Weird Russia», оттуда (в том числе) и название weird-сцены, ребята первые, кто это использовал; «КузЛесФест», «Плодожорка» и «Структурность». Насколько я понимаю, «Структурность» уже не действует, но, на мой взгляд, это было бы что-то интересное, и я не понимаю, почему не продолжается. Надо будет спросить у Леонида Котельникова. Если так [бросить] беглый взгляд, то вот все участники фестиваля «New Weird Russia», в первом приближении это и есть weird-сцена. Хотя, например, здесь есть группа Detieti, на мой взгляд, они используют очень постмодернистские приемы, цитатность, ризоматическая такая цитатность, какие-то кусочки различных известных произведений, коллажность. В таком приближении можно считать, что это и есть weird-сцена сегодня, плюс-минус.

Дальше об участниках, чуть подробнее. Вот Eat Rust, это выписка его проектов — он написал 14 штук, но на самом деле я вспомнил сразу же еще пять, в итоге их стало 21. Это один из, что ли… не методов, но такой почерк музыкантов [weird-сцены]: множество проектов. Наиболее ярко это, конечно, у Тамаша Кишбали (Eat Rust’а), потому что мы просто так на пальцах насчитали 21 проект, часть из них в Венгрии, а на самом деле их еще больше. То есть отличительным признаком сцены можно считать то, что у каждого участника очень много проектов. Вот, кстати, проекты участников группировки Вкусный Клей и группы Mount/Ant**. Здесь проведена параллель между названием группы и каким-то философским или квази-философским понятием.

Следующий участник — Анна Содаз. Мне кажется, [что это] тоже классический пример. Во-первых, множество групп, сегодня она уже делает фестивали: например, «OPTIMALINIJA» и «Zinergia»; через неделю у нее будет выставка. Собственно, она отправляла самиздат в Одессу на фестиваль [«Zinergia»], который не доехал. Самиздат был предоставлен в основном участниками андеграунда, weird-сцены, через неделю можно будет увидеть, что с этим самиздатом случилось. Последний проект, которого здесь нет, — вот, собственно, она собирает самиздат, который не доехал до Украины, до Одессы, — и последний ее проект, который она только хочет реализовать, который мне кажется очень интересным, и в контексте weird-сцены тоже — она хочет сделать художника, персонажа, видео-художника, который ездит по спальным районам Москвы и засвечивает стены каким-то случайным видео художественного характера. Мне кажется, достаточно интересный проект, который может и с точки зрения современного искусства рассматриваться, и с точки зрения weird-сцены, т. е. такое «остранение» городского пространства, спальных районов Москвы.

А вот это — график участников группы AWOTT в различные периоды существования группы. Начиналось все с Никиты Оганяна, сегодня это дуэт. В один момент в группе было 6 человек.

Можно, наверное, выделить три генерации weird-сцены. Прото-weird-сцена, которая, наверное, связана с художником Петлюрой, группой ПБОЮЛ. ПБОЮЛ в 2004 г. образовались и активно гастролировали, на тот момент таких групп было не много, по крайней мере я спрашивал у ПБОЮЛа, они говорят: «Ну, мы достаточно одиноко себя чувствовали». Они когда выступали на «New Weird Russia» [3], они как раз сказали: «Нифига себе, оказывается, таких групп много!», потому что они со сцены ушли и не присутствуют в этом поле. Потом среднее поколение, которое возглавляет группа AWOTT, это уже позже, ближе к '10-ым годам они начали активно работать. И самое молодое поколение, которое связано с сообществом Вкусный Клей, — ребята тоже молодцы, много чего делают, организуют мероприятия. Они представляют из себя по-настоящему сообщество, мне это очень нравится, потому что там кроме музыкантов есть еще много странных личностей — мне кажется, это очень хорошая среда, из которой может родиться что-то интересное, собственно, я Вкусный Клей, Mount/Ant всеми руками поддерживаю и считаю, что это очень интересно. Так, а вот это — Галактика Лабрадор, он тоже участник weird-сцены, участвует в ряде проектов и сегодня будет выступать. Я к тому, что движение, собственно, пост-гумантистическое, где и собаки могут участвовать.

Еще такие, спорные персонажи, о которых тоже хотелось бы поговорить. Московский коммерсант, участник множества групп, которые не выступают, это Derrick Morgan, или «Вконтакте» Charles Manson, которого часто можно увидеть на мероприятиях. Вот это — мероприятие в Музее индустриальной культуры. Он сегодня, конечно, в социальных сетях собирает не много лайков, но, мне кажется, что вся его деятельность, такая, непонятная, очень отвечает тому, чем занимается weird-сцена: какие-то странные мероприятия, странные открытия выставок, на которые никто не приходит, какие-то странные книжки — сегодня как раз мы посмотрим его книжку, которую он будет презентовать здесь в 17:30, она называется «Трактат». Странное название, которое куда-то в античность нас уводит.

Следующий персонаж, мне кажется, что вот это — настоящий авангард, это куда актуальнее, чем Петр Павленский и Дональд Трамп, на сегодня, мне кажется, это самое интересное, что формально происходит в Сети. Это уфимский блогер Павла Павлович. Впервые я познакомился [с ней] на встрече weird-сцены, группа Mount/Ant меня познакомила с ней. В чем интерес? Во-первых, девушка [19]99 года рождения, самое молодое поколение, т. е. ей нет 20-ти лет, она только собирается поступать в институт. Кстати, когда я у нее брал интервью, попросил рассказать о ее деятельности, она сказала: «Ну только родителям моим не рассказывайте», я сказал: «Ладно, хорошо, родителям не скажу, только на лекции». В чем… Чем. В чем… Ее, наверное, надо позже рассказывать, через weird object, позже про нее расскажу, ладно. Это, я думаю, мы совместим со спекулятивным реализмом. Но главный ее прием — ведение множества социальных сетей и групп в социальных сетях; никогда человек не фотографирует свое лицо, а уделяет место каким-то частям тела, друзьям, непонятным тусовкам, это такая эстетика вообще современного молодого человека, которому нет 20-ти, тинейджера; и последнее такое крупное, я не знаю как это назвать, СМИ, скандал [в СМИ], связанный с псковскими подростками, если вы посмотрите, почитаете Ленту.ру и другие новостные сайты, и сталкиваетесь с эстетикой псковских подростков, вы видите отрывки «слабой» эстетики: картинки, видео, где завален горизонт и видна [только] часть снимаемого или снимающего. Мне кажется, это очень современная форма коммуникации.

И вот такой проект Сергея Касича, который мне тоже очень нравится, очень близок к weird-fiction«у, «Urban Crypt Award». Прошло только одно мероприятие, на котором было два человека. Собственно, это премия, которую вручают в Москве пока что, [дальше будут вручать,] наверное, и по [всей] России, которую вручают странным домам в Москве, каким-то мистическим, заброшенным. Пока что был номинирован и победил дом, который рядом с Красной Площадью, очень странный, в котором горит свет, он как будто из XIX века, такой сарай, непонятно, что это за дом. Мне кажется, это тоже соответствует weird-fiction»у: поиски странного в городской среде, «остранение» городской среды, мистификация, ужас и безумие горожан, это все актуально для weird-сцены.

Почему здесь эта картинка? Поднимался вопрос, когда мы обсуждали, в социальных сетях, и по поводу публики — действительно, на фестивали werid-сцены ходит не так много народу, и в основном одни музыканты слушают других музыкантов, и мне кажется, что нельзя в weird-сцене остановиться на формальных каких-то основаниях, как, например, в джазе или в роке — эти формы вполне узнаваемые. Никакой формальной укорененности в какой-то стиль нет, т. е. музыкант может использовать любые инструменты, любые музыкальные ходы, но не так как в постмодернизме — он даже от цитатности свободен, свободен от групп Metallica и Nirvana и групп Бах и [The] Beatles. Скорее мне кажется, что вся ситуация построена вокруг пространства: некоторые странные мероприятия, где ты странно себя ощущаешь, где нету внимания к центру (к сцене), к выступающему, к группе, внимание размазано по площади и это — странный захват городских сред. В этом смысле, пространства, location’ы, сегодня — то, что вообще людей беспокоит, музыка уже не беспокоит, если хотите музыку послушать — пожалуйста, слушайте в интернете. Мне кажется, концерты тоже здоровому человеку не интересны, будь то Metallica или Филипп Киркоров — какие-то маргиналы ходят на концерты, а скорее сегодня такие захваты пространств интересны, сегодняшняя передача ГЦСИ в РОСИЗО об этом еще раз говорит, потому что РОСИЗО [ошибка — должно быть «ГЦСИ»] это огромные пространства, сеть филиалов, там строят музей, и это передается в более консервативную институцию, т. е. очень важно сегодня — пространство и захваты, все эти фестивали. Я не был ни на одной «Структурности», к сожалению, но все фестивали — «КузЛесФест», «New Weird Russia», «Плодожорка» — это просто попадание в странное пространство, где играет какая-то музыка, где ходят странные люди. Мне кажется, отсюда можно понять, что происходит, через такую концептуализацию.

Дальше несколько слайдов — на них можно остановиться, собственно, существует в Сети лекция на фонде ВАК [Д. В. ?] Громова, такого теоретика, про субкультуры, и тут некоторые рамки того, что такое субкультура. Идентификационные признаки субкультур: «первый уровень: система ценностей, стиль жизни», и вот «второй уровень: некоторые вторичные совместные практики, самоназвание» и прочее. Я думаю, дальше в дискуссии эти слайды могут нам как-то помочь. Лектор, когда он обращается к субкультуре, он также говорит, что все субкультуры — и левые, и правые, и анархические, — они на контркультурности построены, и отчасти, мне кажется, weird-сообщество тоже на контркультурности построено, то, что это протест, все–таки, мэйнстриму. Это все можно будет обсудить, к этим слайдам можно вернуться в момент дискуссии, они могут помочь концептуализировать, ограничить, или, наоборот, их надо будет как-то игнорировать. В конце лектор говорит, что сегодня субкультур никаких нет, это устаревшая ситуация. Я с ним согласен, но, мне кажется, до сих пор существует такое понятие, как «художественная ситуация», о чем можно подумать. Вообще вопрос: стоит ли это [weird-сцену] концептуализировать, как-то об этом думать? Или пусть все едет как едет, пускай сообщество существует как оно существует, и нам рефлексия не совсем нужна или совсем не нужна?

На чем хотелось бы остановиться: когда мы говорим про странное, я подумал, как в истории искусств это представлено? Наверное, странное появляется (не первый раз, но вот так, узнаваемо), в современности и относится к работам русских формалистов. [В. Б.] Шкловский вводит понятие «остранение» на примере «Войны и Мира» Льва Николаевича Толстого. Вам видно, прочитать? Тут пример остранения в литературе. Давайте расскажу: тут Толстой описывает какой-то спектакль или даже оперу, но так, как будто рассказчик это видит в первый раз. «На сцене были ровные доски посередине, с боков стояли крашеные картоны, изображаюшие деревья». Т. е. прием очень простой — он относится конечно не к… Актеры в этот момент не занимаются weird-fiction’ом, это оптика писателя и оптика нарратора, он видит все как в первый раз и описывает, как будто он видит вне контекста театра. Он пришел в театр первый раз и все рассказывает, а до этого жил в деревне. С отстранением весь XX век связан, это характерный пример, характерный метод вообще создания художественного произведения. Все фестивали weird-сцены, момент остранения там, конечно, присутствует, потому что это не совсем музыкальный фестиваль, как «Пикник Афиши», это нечто другое.

Дальше, давайте возьмем странные объекты и сюрреализм и дадаизм. Вот это, собственно, работа Марселя Дюшана. Вообще, сюрреализм и дадаизм — такие течения, которые относятся к авангарду XX в., и с дадаизмом и сюрреализмом связана художественная ситуация большая, это не только объекты, сюрреализм — литературное течение, и Бретон был писателем, лидер сюрреалистов. Для них создание странного объекта — это эмансипаторная практика, которая освобождает и художника, и зрителя. Они были политически ангажированными и делали, собственно, революцию. Сегодня, конечно, политический момент weird-сцены, он пока что… Ну нет никакой политической позиции у сообщества общей. Хотя ее можно нащупать и прийти к ней.

Дальше, собственно, weird object. Вот, это Грэм Харман, интеллектуальный мэйнстрим, спекулятивный реализм или объектно-ориентированная онтология. Он — один из ведущих философов этой ситуации объектно-ориентированной онтологии, недавно приезжал в Москву. Вот Томас Лиготти, писатель. Спекулятивные реалисты часто обращаются к современной готической литературе. А вот это — персонаж сериала «Настоящий детектив», я забыл, как его зовут, Мэттью Макконахи его играет, и там был скандал, потому что Мэттью Макконахи — такой пессимист, и после съемок сериала был такой скандал: все фразы Мэттью Макконахи ‒ по сути наработки Томаса Лиготти, просто чуть переработанные…

Собственно, его основная позиция — такого пессимиста темного, что вокруг разруха и тьма, скоро конец, конец человечества. Основная идея weird object появляется, конечно, в трудах спекулятивных реалистов. Основная идея спекулятивных реалистов — отказ от субъекта. Субъект очень важен для всей западноевропейской философии, там субъектно-объектная философия, и их [спекулятивных реалистов] радикальный шаг в том, что они говорят: «Не существует никакого субъекта, есть просто демократия объектов». Бруно Латур вводит понятие «парламент объектов» и оттуда вся их [с. р.] рефлексия рождается. Они используют в качестве своего инструментария современную готическую литературу, начиная от Лавкрафта и потом к Лиготти и Чайна Мьевилю. И в чем основной смысл, основной прием готической литературы Лавкрафта: когда герой произведения Лавкрафта встречает очередное чудище, то у него происходит когнитивный диссонанс и он не может… Часто Лавкрафт прибегает к такому приему: часто он видит что-то страшное, но даже не может это описать, происходит такой разрыв. И что такое странный weird object, то есть для спекулятивного реалиста — это, например, живой мертвец, т. е. объект, который обладает свойствами, которые этому объекту не должны быть присущи: говорящая кукла или живой мертвец. Мертвец — он мертв, но вдруг в произведениях, в зомби-реализме, появляется живой мертвец, который начинает передвигаться и есть других людей и прочее. Вот с этим связан weird object у спекулятивных реалистов, т. е. это объект, у которого есть такие свойства, о которых мы не подозреваем.

И мы, наверное, закончим вот этим слайдом — это две работы Дюшана. Слева «Обнаженная, спускающаяся по лестнице», а справа — его знаменитый «Фонтан». В этих двух работах основное напряжение, которое существует до сих пор, в этой борьбе победил, конечно же, писсуар, ну, или «Фонтан». И в чем смысл «Фонтана» Дюшана? Это хороший пример, классический, контекстного искусства: Дюшан заносит писсуар в музей или на выставку, и он становится произведением искусства, а до этого он был обычной вещью. Т. е. Дюшан говорит о том, что контекст определяет, относится ли тот или иной объект к искусству или нет. А слева — такая странная вещь, которая относится к weird object, с этой картиной связана полемика Дюшана с доминирующими на тот момент кубистами. В чем был основной метод кубистов? Они изображали на плоскости все грани объекта. Если вы все соберете вместе, то вы можете получить искомый объект в прямой перспективе, центральной перспективе. А Дюшан в своей работе… Насколько я понимаю, в тот момент даже обнаженный человек не прочитывался в этой работе. Т. е., если вы соберете все грани, как у кубистов, как у Пикассо, в этой картине, то вы не соберете обычную женщину из этой картинки, вы соберете нечто странное, некоторый странный объект, который уже будет не человеком, а нечто там третьим. Конечно, в искусстве после Дюшана, с 60-х годов начала побеждать линия не объектная, а контекстная, все искусство концептуализма, постмодернизма потом строилось на контексте. И сегодня, до сих пор, в современном искусстве линия объектная, странного объекта — маргинальная линия, ее часто критикуют за связь с золотой пуповиной, у художников, которые начинают заниматься объектами, на сегодня это маргинальная ситуация. Давайте еще странный объект хороший Дюшановский рассмотрим, называется «Велосипедное колесо». Это не ready-made, это уже какая-то более сложная работа, потому что здесь колесо прикручено к табуретке. Тут в чем странность: два объекта, но оба дисфункциональны: табуретка, на которой нельзя сидеть, и колесо, которое не поедет, оно только в воздухе может крутиться. Такие у Дюшана приемы были по остранению.

Наверое, я начну заканчивать, я в принципе сказал… Ну, вот он Говард Лавкрафт, если кто забыл, как выглядит Лавкрафт. Вот, в общем, моя общая какая-то линия. Может, у кого-то есть какие-то комментарии, собственные прочтения weird-сцены, давайте потихоньку перейдем к дискуссии. Я в общем накидал ситуацию и я готов перейти к дискуссии. Я микрофон буду давать, у нас их два.

Артем Гитлюшка: Ну смотри, Алек, проблема в чем… Мне на самом деле понравилось, кроме того, что в плане исторических каких-то моментов, ты некоторые вещи не уловил, например, относительно современного состояния, к которому все ты и подводишь. Но вдаваться в критику этих подробностей, особенно того, что мы «первые» использовали слово weird… Нет, про это я все–таки скажу, потому что, как выяснилось, мы не первые это сделали, и причем, что выяснилось меньше недели назад путем интернет-серфинга, есть пост где-то на пространствах Blogspot’а за 2011 год еще, когда и в мыслях не было, по крайней мере у того, что сейчас является сообществом Вкусный Клей, создавать какие-то музыкальные проекты, человек писал про то, что он в своей Англии постоянно слышит про некое направление «New Weird Russia» и что ему очень интересно было бы, если бы ему об этом кто-то рассказал.

Но, в любом случае, вопрос заключается в том, что ты понимаешь под weird’ом, потому что я не могу как-то описать этот момент эстетический, этот момент перцепции в искусстве. Он находится, собственно говоря, в каких-то объектах, в исполнительской деятельности, или это в контексте какой-то атмосферы, которая создается на мероприятиях их участниками в тотальном взаимодействии? Или это эффект сугубо медийный? Что понимаешь под этим ты? Может, от этого стоило бы строить дискуссию, потому что это — самый непонятный момент.

Алек Петук: На самом деле, надо вообще понять, нужна ли вот такая концептуализация и понимаемость для сегодняшнего музыканта. И вообще андеграунд-музыкант, он обычно герметичный, сам в себе, и ему не очень интересна теория, он как делает, так и делает. Еще раз про странное: странное в искусстве, на мой взгляд, это работы сюрреалистов, потому что мы всегда [там] сталкиваемся со странным объектом, это основной их прием. Вообще у сюрреалистов такой… Вот они занимаются сном, и они делают такой объект между реальностью и… Сюрреальность это реальность-из-сна. И они делали объект на грани. И когда вы приходите на выставку сюрреалистов, конечно, вы всегда встречаете странный объект. Сегодня сюрреализм ‒ это классика, но это такой пример странного объекта. Потом, если мы берем современных спекулятивных реалистов, то, еще раз, там странный объект — лавкрафтианский монстр или живой мертвец, если мы берем массовую культуру.

Если мы берем нашу ситуацию каких-то фестивалей, мне кажется, что это некоторая location, где происходит некоторая странная деятельность, где ты не можешь уловить основную логику и где собственно музыкальная деятельность часто находится на втором плане, убрана. Я не знаю, как назвать ситуацию, связанную с группами вот такого хипстерского рока, это же все в основном как коммерческие группы, которые собирают в клубе народ, они гастролируют, это профессиональные музыканты, и, если вы приходите на ивент группы, то взгляд находится вот здесь, на сцене, есть такой авторитарный момент. А для странного, мне кажется, можно адорнианскую критику использовать, только можно пойти дальше: Адорно говорил о том, что даже такое явление, как фри-джаз — это имперское явление, авторитарное, и основным для него достижением современного искусства была додекафония. Это когда все лады, все музыкальные тона — до, ре, ми, фа, соль, ля, си и их диезы — на равных участвуют в произведении. В поп культуре это, конечно, нойз-музыка, тут нет основного тона, есть шум. В этом смысле ситуация Weird Russia сегодня — это когда не то что на сцене шум. Т. е. когда на сцене шум — вот Merzbow, он же достаточно успешен, тоже коммерческий музыкант, он может сегодня приехать и здесь шуметь, может даже в Олимпийском шуметь. Вроде как, додекафония — это музыка, где нет основного тона, нет имперского дискурса, но все равно мы обязаны на него смотреть, он как бы в центре, как Господь, а вы как прихожане на него смотрите. Вот на [New] Weird Russia-фестивалях этого нету, т. е. есть некоторая странная ситуация, где вы на равных правах участвуете. И для меня еще важен политический момент: мне кажется еще, у Weird Russia нет публики, но при этом есть какие-то друзья, которые посещают мероприятия. Мне кажется, у них тоже должны быть музыкальные коллективы и они тоже должны делать какую-то музыку, не надо отчуждать кого-то от творчества. В этом смысле Weird Russia должен быть более политическим проектом. Такая демократия творческих людей, в том смысле что творчески должны все развиваться. Тут можно применить марксистскую оптику какую-то.

Может еще есть какие-то замечания к лекции? На самом деле, субъективный очень был взгляд мой на всю ситуацию, которую надо осмыслить как бы критически. И вообще сегодня как бы музыканты пришли, и любая часть может быть интересна, любая какая-то мысль.

Евгения Силитусова: Можно к вам вопрос? Вот я после фестиваля приеду домой: что можно посмотреть?

Алек Петук: Это несколько отвлекает нас от основной темы, но еще раз объясню, что, если мы все–таки берем weird object, то это сериалы «Рик и Морти», «По ту сторону изгороди» и «Настоящий детектив». Это то, что концептуально отвечает общему настроению weird-сцены.

Тамаш Кишбали: Подожди… «Настоящий детектив» это же… [неразборчиво].

Алек Петук: Нет, ну еще раз, смотрите. Это хороший вопрос, но… Смотри, у меня критика Hellspin только формальная.

Тамаш Кишбали: А я тоже применяю формальную критику «Настоящего детектива».

Алек Петук: Не-не-не, я говорю сейчас про «Настоящий детектив» то, что там есть общее настроение, ну, Томаса Лиготти, гуманистического пессимизма, конца цивилизации, вот в этом смысле. И в этом смысле я говорю про «[По] ту сторону изгороди» и про «Рик и Морти», т. е. там постоянный такой как бы нигилизм и пессимизм, постоянные аварии и негатив путей и выходов. А Hellspin, да вообще рок-музыка, вокруг такой рефлексии построена, вокруг пессимизма, некоторого тяжелого положения человека. Рок-музыку можно слева прочитать, понятно, что она родилась из блюза, но сегодня, я считаю, ей глупо заниматься, потому что это некоторый мэйнстрим, уже дизайн, хотя вроде бы…

Тамаш Кишбали: А «Настоящий детектив» — это самый что ни на есть мэйнстрим с изолированным продуктом. Т. е. если случится слово «коммерческий» [неразборчиво].

Алек Петук: В этом смысле да, конечно, с точки зрения капитализма/антикапитализма за это можно покритиковать. Я, собственно, брал примеры из массовой культуры, как этот weird object проявлен, т. е. в сериалах, которые все смотрят. Понятно, что на сегодня «большой нарратив» это не роман и не кино — это уже что-то маргинальное, да? — а объединяющим общим «большим нарративом», длинным нарративом, является сериал. Я думаю, что «Настоящий детектив», «Рик и Морти» смотрели все, поэтому я там пытался уловить какие-то актуальные моменты. Еще раз: критика Hellspin в том, что взята как бы форма классического рока, которая не выдерживает, например, адорнианскую критику, где объективирована женщина как сексуальный объект, где есть основной тон — такая как бы вкусная музыка, которая будет продаваться в барах, если этого захотеть. Мне кажется, для weird-сцены это не характерно.

Можно брать микрофон и дискутировать.

Евгения Силитусова: А Бьянка это weird?

Алек Петук: Нет, думаю Бьянка — нет.

Денис Буртоликов: Бьянка это кринж.

Артем Гитлюшка: Видимо, если зал настолько пассивен, мне придется наседать на Алека, тем более что Миша очень просит это сделать. Смотри, ты рассказываешь о ситуации, но с ситуацией все более-менее ясно. Но у нас есть, например, та же самая группа Hellspin, они выступают, они делают шоу. Это шоу, к которому прикован зритель, которое он обязан смотреть. Это, естественно, политический момент. Но при этом Hellspin работают на некоторый конечный продукт в любом случае. Ты спрашивал, как это все [это — «хипстерский рок»] можно обобщить? Это то, что можно обобщить замечательным журналистским, замечательным в том, что он абсолютно ужасен, термином «Новая русская волна»…

Алек Петук: Вот это все, да?

Артем Гитлюшка: По большей части, по крайней мере. Поэтому вместо Hellspin гораздо интереснее и логичнее было бы видеть здесь [на месте Hellspin] гурппу Буерак, допустим, или группу Пасош.

Алек Петук: Я просто их не знаю.

Артем Гитлюшка: Ну, вот это тебе задание, чтобы изучить, потому что это довольно важная политическая вещь [смешки в зале]. Да, вот, они работают на конечный продукт. Этим конечным продуктом, по крайней мере, в музыке, является альбом, что абсолютно очевидно. Для художника этим является картина или скульптура.

Тамаш Кишбали: Выставка является. Конечным продуктом является выставка.

Артем Гитлюшка: В том и вопрос, что теперь, когда мы переходим — я не очень хорошо насчет хронологии здесь ориентируюсь, но, по крайней мере, последние лет десять это именно проект или выставка. То есть нечто, что не является формой законченной, в том плане, что это не законченная форма, которая может перекочевывать из одного места в другое.

Тамаш Кишбали: XIX век, передвижники.

Артем Гитлюшка: Это уже совершенно нерелевантно, по-моему.

Тамаш Кишбали: Сейчас вопрос не в релевантности-нерелевантности, а просто в самом историческом прецеденте.

Алек Петук: Нет, у Артема другое имеется ввиду. Тут кочует пространство, а там кочуют объекты.

Артем Гитлюшка: Да, именно. Выставка, в любом случае, она сейчас понимается именно как некоторое пространство с некоторыми объектами в нем, это некоторый гештальт, если угодно. И, соответственно, я так понимаю, что, по крайней мере в личных разговорах Алек постоянно отстаивал ту позицию, что мероприятия New Weird Russia и музыканты, которые к этому направлению причастны, и в т.ч., как я понимаю, художники, поскольку Алек является художником, и перформансистов у нас тут половина зала сидит, они работают не на конечный объект, не на создание картины или альбома, они работают на создание атмосферы, на мероприятие, как раз про что я спрашивал, насчет медийного шума. Вообще, возможно ли при этом говорить о том, что New Weird Russia это нечто, что может, по крайней мере, работать на создание монументального произведения, которым является альбом, или это только та ситуация, которая может производить некоторые события, в значении как у Арендт — со-бытие?

Алек Петук: Супер-вопрос, отличный. Моя позиция — политическая, и позиция у меня левая и очень, что ли, кондовая и вульгарная даже. [Есть] такой тезис [Йозефа] Бойса, что «каждый человек — художник», который часто с критической точки зрения слева осмысляется, что каждый человек художником не может быть, потому что он еще — сталевар, машинист метро, продавец и прочее. Мне кажется, что это не так, и мне все большие работы, связанные с «сильной эстетикой», не так интересны, как New Weird Russia. То есть [к «сильной эст.» принадлежат] хорошо записанный альбом, хорошо сыгранный концерт — мне не интересны, для меня здесь больше процессуальность. Хотя уже внутри сообщества, тоже уже… Mount/Ant, если мы смотрим их концерт, то это уже часто довольно уверенная форма: там нет лидирующего тона, но мы видим, что все отрепетировано и все очень хорошо сделано. Или если смотреть группу AWOTT — это очень мастеровая группа, они восемь лет играют, и там иногда Максим [Ионов] стучит по барабанам, и это как в школе музыкальной: очень четкий отскок, четкие звуки; хотя они на одном тоне тоже часто не концентрируются, идет стена звука непонятная. Для меня не интересно отчуждение, большая форма, мне кажется — процессуальность, и чтобы каждый, если они есть, музыкант предложил свой проект и выступил, некоторое открытое сообщество. Мне кажется, эта линия интереснее и, зачастую, когда, если человек, например, 10 лет отработал машинистом, а потом вышел с какой-то свистелкой сделать перформанс, то я только за, потому что это может оказаться очень интересным. И он должен выходить и делать. Надо идти в народ.

Конечно, это некоторый бульон, из которого может произрасти что-то большое. И тот же AWOTT, очень уверенная форма, множество репетиций и прочего — пускай такие отростки появляются, но, мне кажется, важнее ситуации.

Charles Manson: Мне кажется, это общее место в восприятии любого движения, монументального или любого эстетического продукта, все равно восприятие должно быть событием. Никто не может поставить скульптуру и [постоянно] умирать от оргазма, смотря на нее. Это в принципе не работает, т. е. даже если ты создаешь монументальную форму, все равно это работает как событие, в какие-то моменты, в каких-то условиях. [неразборчиво (в этом смысле?)] нам еще что-то нужно.

Алек Петук: Да, да, ну, конечно.

Charles Manson: У меня вопрос основной в связи с попыткой вообще какой-то концептуализации, утверждении, вообще этом разговоре о New Weird: насколько он [разговор и сам New Weird] наследует критической теории, потому что ‒ мы же как бы оттуда растем.

Алек Петук: Ну, наверное. Я это не рассмотрел.

Charles Manson: Мне почему-то кажется, что это первоочередной вопрос для всего процесса, т. е.: насколько он осмысленный с точки зрения развития критической теории и насколько он новый? Насколько это должно работать? Т. е. формат работает, мне кажется, за счет пассивности зрителей, сцены местной, немногочисленности. А ты видишь в этом концептуальную силу, которая наследует предыдущим работам, критической теории, и, соответственно, может дальше что-то дать в этом ключе?

Алек Петук: У меня тяжелое отношение к критической теории. Насколько я понимаю, это работы Маркса и Фрейда.

Весь зал: Нет.

Тамаш Кишбали: Это Адорно и есть.

Артем Гитлюшка: Адорно, Фуко, Делез, это все линия критической теории.

Алек Петук: Ну, адорнианскую линию я провел. Это же, мне кажется, была хорошая логическая перспектива. Т. е. от тональной музыки к додекафонии, и от додекафонии, которая все равно централизована на артиста, к пространству вообще, к странному пространству, к странному месту, к захвату городской среды.

Charles Manson:[неразборчиво, что-то о 1960-х]

Алек Петук: Слушай, вообще я бы себя как художник к weird-сцене не относил, а вот андеграунд музыка, как бы из низов, она не связана, мне кажется, с идеей авангарда, а скорее связана с ситуацией и желанием что-то делать. С марксистским отчуждением. Может, авангардное ничего такого бы не искало, понятно, что все явление, которое связано с авангардом, который перерос в мэйнстрим, с группой [The] Beatles и с Nirvana’ой — это не связано с авангардом.

А по поводу зрителей: зритель, я недавно это осознал, умер вслед за автором. Где-то в [19]90-х годах. Зрители сегодня… Сегодня, кстати, очень много народу сидит, я прямо удивлен, думал, что три человека будет; 10 человек — это уже, мне кажется, толпа. Зритель умер, и можно сидеть дома в интернете, в этом смысле, может, нужно отходить от музыки: сегодня, видите, 6-ой «КузЛесФест» ‒ это и фестиваль, и лекция, и дискуссия. Интересно уже приходить к пространствам. Следующий «КузЛесФест», седьмой: сейчас запустили МЦК и можно приехать в середину «Лосиного Острова» на метро, мне кажется, так можно захватывать парки и делать странные мероприятия, и седьмой «КузЛесФест» я хочу сделать, связанный с эстетикой медиумов, не в смысле современного искусства, а в смысле XIX и XX века: вызов духов и прочее. Я, кстати, недавно был в ВШЭ, там общался со студентами, начал говорить про медиумов, про вызов духов, и мне начали сразу фидбэки приходить, о том что в детстве все вызывали [духов]. Мне кажется, это форма интересная: некоторая покинутость, лес, вызов духов.

Интересно осознавал феномен искусствовед Борис Клюшников. Он проводил параллель с коллективными действиями. Фестивали «New Weird Russia» и «КузЛесФест», их фишка, — они не уезжают далеко за город. Они ищут пространство в парках, ищут пространство, которое готово их вписывать. Этот момент еще интересен: не надо уезжать далеко сегодня. [с усмешкой] Но зрителя при этом нет.

Charles Manson: Ты можешь прояснить свою позицию про смерть зрителя, я немного не в теме вообще.

Алек Петук: Ну, наверное, связано с развитием Интернета. Сегодня понятно, что есть какие-то дикие коммерческие мероприятия, которые умудряются собирать — ну, Sting если приезжает в Москву, — в общем, интерес, но вы понимаете ситуацию как раз Курехина? Смотришь какой-то перформанс Курехина — кроме театральных перформансов [таких], где вся московская или петербургская сцена танцевала на сцене, выходили коровы, танцевальные ансамбли, — были такие эстетские перформансы, где он один долго читал лекцию, например, и приходили толпы народу и платили деньги за билет, притом что явный авангард. Франциско Инфанте, художник-семидесятник, ‒ мне рассказывали, что в [19]90-х он творческий вечер, лекцию устраивает, и приходят толпы народа, 300 человек. Еще билеты платные, он еще зарабатывает. Сегодня такой ситуации нету, никакого интереса к культуре авангардной, андеграундной, есть только какие-то центры художественные, типа МАМА там или MMOMA, московское художественное искусство, там есть тусовка. А так особого интереса нет, потому что все дома сидят.

Charles Manson: То есть ты про… Ну, где «слабый бог», это все? «Слабая эстетика»?

Алек Петук: Да. «Слабая эстетика» да, «слабая эстетика» еще с современной миграцией образов связана, потому что… Ну, вот вся моя сегодняшняя презентация — это «слабая эстетика», потому что картинки эти, если их отпечатать, — видите, они еще засвечены фонарем, — это все 70 кб, все скачано из соцсетей и Яндекс-картинок, т. е. сегодня перенасыщенность картинок [картинками] и, зачастую, низкого качества, и они мигрируют, попадают из лекции в лекцию, просто попадают на стену. Кстати, Amokyo постоянно сохраняет картинки у себя, я как-то просил даже доступ к его банку картинок, у него 20000 картинок, т. е. он хранит имиджи странных изображений…

Никита Сульфозин: 10000!

Алек Петук: Да, 10000. Так вот, я попросил открыть (почему-то у меня закрыт «ВКонтакте» доступ к его банку картинок), и я смотрю, что у блогера Павлы Павлович 60000 картинок: она постоянно сохраняет странные объекты из своей жизни, из интернета. Такие кочующие картинки, конечно, к «слабой эстетике» относятся, и формально, и дигитально: они 70 кб занимают.

И часто, если вспомнить «Free [Music] Fest [3]», в котором сообщество New Weird Russia участвовало, который был в [Санкт-]Петербурге в баре «Все просто!», то там тоже… Сначала выступила группа, которая играет рок современный, люди собрались смотреть. А как только начали странные объекты звучать и странные группы играть, как «слабая эстетика» появилась, где нет тона, общей линии, то пространство «провалилось» и интерес [публики] начал переходить от сцены к пространству бара, улицы. Про это я говорю.

Charles Manson: Насчет этой идеи о том, что новые технологии… Мне кажется, суть не меняется: раньше у людей не было способа как-то воспринимать культуру, кроме книги — они приходили на лекции, а теперь они могут это делать, не выходя из дома. Может, и тогда не было зрителя? Физически это, конечно, по-другому: ты сидишь дома за экраном, а тогда ты встал и пошел, но ты понимаешь, что здесь изменилось на каких-то других уровнях? Вот ты говоришь, что на Курехина приходило 1000 человек — конечно, я могу себе представить, что ты не мог нагуглить в интернете и [помехи на записи, предположительно: «ты узнавал с афиши»] ДК, что кто-то будет выступать.

Из зала: Коммуникация по-другому была выстроена.

Алек Петук: Как ты жил раньше? Информация участвовала в реальности по факту. А сейчас просто в день проходит 10000 мероприятий, приглашают везде. Ты просто находишься в поле с постоянно пересекающимися событиями, даже не знаешь куда пойти, в том числе и с этим связано.

Артем Гитлюшка: Можно я немного возражу Остапу?

Из зала: Возьми микрофон…

Артем Гитлюшка: Ну да, у меня голос слабый. Смотри, [Остап], один из факторов изменения ситуации — не только то, что люди сидят дома в интернете и авторитет концентрируется из–за этого либо очень сильно, либо очень слабо. Т. е., если мы скажем, что, допустим, Адорно — очень сильный авторитет, концентрированный, то российский профессор, читающий лекцию по Адорно, будет крайне слабым авторитетом, с которым можно спорить. Раньше такой ситуации, обычно, не возникало. Но вопрос еще в том, что любой человек может абсолютно спокойно изменить произведение, произведение не остается фиксированным, и когда человек чувствует свою власть над произведением и возможность спокойно его «улучшить», то это вопрос не в том, что ты пришел в галерею и видишь хорошо, технично, мастерски нарисованную картину, ты ее примешь вне зависимости от того, будут у тебя какие-то добавления к ней или нет, потому что ты не сможешь с ней ничего сделать вероятнее всего, [но сейчас] у тебя есть картинка в Яндексе, ты можешь абсолютно спокойно в Photoshop’е перерисовать ее, добавить сколь угодно большое количество объектов или что-то убрать. Т. е. преломление эстетики, преломление восприятия относительно контакта зрителя и автора, оно происходит именно в контексте того, что зритель начинает становиться по крайней мере соавтором, и вопрос сохранения картинок здесь тоже играет свою роль: это по сути коллекция, но, обычно, коллекция — она… Ну, раньше, в эпоху до-интернетную, если так можно сказать, она лежала дома и она показывалась некоторым избранным, гостям, потом уже, когда человек особый сноб и имеет особо богатую и редкую коллекцию, он делал какой-нибудь каталог или делал свою коллекцию музеем. Сейчас у Павлы Павлович 60000 картинок абсолютно чужих, ну, есть энное количество своих фотографий, но в большинстве своем — чужие, найденные на просторах Интернета картинки, но ее коллекция воспринимается как ее произведение, потому что она уже изначально выставлена напоказ. Павла в этом плане является автором, причем автором довольно сильным, если даже Алек каким-то образом ее откопал и этим заинтересовался, потому что мне, например, это никогда в голову даже не приходило до момента месяц назад, когда я узнал об его [Алека] интересе. И, таким образом, зритель, становясь автором, расширяет поле авторов практически бесконечно, и не-автором является только тот, кому тривиально лень или у кого нету компьютера, но ситуация, чтобы у кого-то в Москве не было компьютера, это совсем нонсенс был бы.

Поэтому, не то что бы зритель совсем умирает, в том плане, в каком хоронили автора в свое время, но зритель расплывается, зритель расплывается в одну большую лужу, простите за термин, с автором.

Алек Петук: Есть еще у кого-то комментарии?

Евгения Силитусова: Мы посовещались и решили задать лично тебе такой важный вопрос: сколько лет Галактике?

Алек Петук: Галактике шесть лет, она довольно старая. Вот сейчас будет грызть грушу, но груша большая и ей это с трудом дастся. По поводу смерти зрителя… Нет, я хотел про уфимского блогера сказать.

В чем тут для меня был weird object, — я напомню, что для спекулятивных реалистов weird object это тот объект, у которого есть скрытые свойства, которые вдруг проявляются, живой мертвец. Обычно даже в фильмах ужасов первый кадр действует так, что мертвец лежит и вдруг вскакивает и набрасывается на героя и в этом, собственно, странность объекта, проявляюстя другие качества. И в этом смысле как раз мне была Павла интересна: тем, что я встречаюсь с подростком, который еще только войдет во взрослую жизнь, не является актором каких-то систем, а все, что может подросток говорить, это: «Ну, я там собираюсь поступать на психолога…» — такая очень обычная коммуникация, практически как с дитем, маленьким человеком. И потом я вдруг знакомлюсь с ней в социальных сетях и вижу там, что у нее 1000 подписчиков, что она автор каких-то там… В общем, я заново ее пересобираю, как странный объект. И действительно, на сегодня этот тезис, что «каждый человек — художник», начинает срабатывать в том смысле, что у каждого есть социальная сеть, и он себя своей коллекцией как бы представляет. Ссылками, коллекцией и прочим. Еще раз: странность Павлы в том, что она себя пересобирает за счет социальных сетей. Мне кажется, вот это интересно. Является активным актором, у нее 1000 подписчиков, решается, уедет ли она в Бурятию или нет, потому что ее пост должен собрать 1000 перепостов, сейчас 970. Это интересные практики, которые близки к сюрреалистическим практикам.

Тамаш, может у тебя есть еще что-то сказать? [неразборчивые ответы Тамаша] Ну ты же у нас искусствовед… Нету ни у кого ничего больше сказать? Есть? Ну, выходите, вот микрофон стоит.

Кирилл Агеев: Хочу спросить как человек далекий от weird-сцены. Реакционный философ Ролан Барт в своем хрестоматийном тексте «Désire et Plaisir» [оговорка: имеется в виду «Le plaisir du texte»] описывал два вида удовольствия от текста: plaisir это просто удовольствие, т. е. когда читатель следит за нарративом, сопереживает героям, и прочее, а désire — наслаждение изощренное, когда читатель может угадывать тонкие аллюзии, улавливать контекстуальность и прочее. В связи с этим у меня такой вопрос: а можно ли говорить об удовольствии от weird-сцены или вы считаете, что эта категория целиком и полностью реакционная? Спасибо.

Аплодисменты.

Алек Петук: Да, вопрос отличный. Я тоже об этом говорил, что тут на самом деле все сводится к проблеме смотрения, во-первых, и к проблеме, опять же, видите… Я всегда получаю удовольствие, потому что для меня… Ну, я сейчас от себя отвечу, кто-нибудь еще другой может ответить, потому что я лишь часть weird-сцены, я не могу говорить от всех. Я получаю удовольствие, потому что, еще раз, мне как художнику, — основной метод современного художника это развитие восприятия, вообще восприятие, и рефлексия, — и мне, как человеку восприимчивому, вообще интересно попадать в странные пространства, а когда ты еще выступаешь в 3 часа ночи, то надо еще и выжить в этом странном пространстве: прослушать весь музыкальный материал, который иногда невозможно слушать, найти какие-то интересные коммуникации, найти, где находится туалет, — на Мазербейсе, например, мы долго искали туалет, — найти место, где купить сок и туалетную бумагу. Поэтому, с точки зрения такой психогеографической… психогеографической практики, мне это интересно. Хотя бывают, наверное, и формально интересные выступления. Но меня просто музыка не сильно интересует.

У кого-нибудь еще есть пояснения, можно ли получить удовольствие от weird-сцены? Давай, Остап, ты часто ходишь на мероприятия weird-сцены: зачем ты ходишь?

Charles Manson: Мне кажется, согласен с тем, что ты сказал. Мне кажется, это скорее познавательная практика искусства, именно с точки зрения восприятия, создавать какие-то ситуации, которые отличаются от того, что можно обычно получить, с чем ты обычно имеешь дело, если не затрагивать какие-то социальные эффекты. Хотя с этой точки зрения, социальное [неразборчиво]… мы сейчас больше говорим об эстетических [теоретических?] аспектах. Мне кажется, что на данном этапе весь социологический и критический эффект только в какой-то изолированности и малочисленности всего.

Алек Петук: На самом деле, дальше надо следующий вопрос задать. Хотя хороший вопрос про удовольствие. Артем, ты будешь про удовольствие говорить? От weird-сцены.

Артем Гитлюшка: Не думаю, что серьезный смысл имеет говорить именно об удовольствии.

Алек Петук: Ты как раз на позиции, по-моему, произведения стоишь и «сильной эстетики». Альбом ваш, в конце-концов.

Артем Гитлюшка: Не совсем. Во-первых, я не очень хорошо понимаю, почему Ролан Барт назван реакционным философом…

Алек Петук: Я тоже, кстати, не понял.

Артем Гитлюшка: …у меня есть какие-то догадки, но это длительное обсуждение должно быть. Во-вторых, удовольствие. А что мы понимаем под «удовольствием»? Удовольствие интеллектуальное — это именно то удовольствие адорнианское, удовольствие от медленного вчитывания, понимания, референций, и как раз оно никоим образом не может быть сведено к аффекту таком случае.

Кирилл Агеев: Это «наслаждение».

Артем Гитлюшка: Да, да, наслаждение здесь будет очень хорошим, корректным термином. Его можно получать, в принципе, от форм в первую очередь сложных: как раз к чему я скидывал статью Ивана Смеха в группу «Weird reflection». Смех особенно сильно стоит на той позиции, что единственное удовольствие от искусства, которое должно быть получаемо человеком сознательным — это именно наслаждение, это удовольствие интеллектуальное, это [такое] удовольствие, когда ты разбираешься в содержании, форме и в контексте сразу. Соответственно, произведение в этом плане должно быть крайне комплексным.

Такой подход я, конечно, отстаивать не могу. И вообще эта категория произведения монументального, которое, опять же, важно и для «наслаждения», и для цитируемого мной Ивана Смеха, оно может иметь место именно в ряду не с какими-то произведениями слабыми, некомплексными, как то «проходной фильм», «проходной альбом», а должно иметь место в ряду с тем, что ты трактуешь как «событие», как weird-пространство. От weird-пространства ты получаешь удовольствие в виде интереса, как ты описал, — но у меня, кстати, никогда такого не получается, мне иногда бывает даже предельно скучно, — и [это] удовольствие сугубо аффективное. На самом деле этот аффект, эта эйфория, может быть включена в эту скуку в том числе. В том смысле, что тебе нечего делать в пространстве, но ты получаешь удовольствие от элемента пространства, тебя бьет аффектом один конкретный элемент. И если говорить о пространстве, то оно именно тем и хорошо, что оно открыто и с ним можно взаимодействовать, всегда можно найти что-то интересное и тебя удовлетворяющее.

Поэтому, в целом от мероприятий получать удовольствие не только возможно, но и в принципе необходимо, но при этом от мероприятий не стоит рассчитывать на удовольствие категории désire, которую приводит Кирилл.

Charles Manson: А давайте поднимем руки те, кто получает удовольствие от мероприятий New Weird Russia-сцены. [чуть больше половины зала поднимают руки]. Хм, почти пополам.

Алек Петук: Можно еще все рассмотреть с конформистских каких-то позиций: вообще люди хотят выступать, создают группы, хотят быть участниками групп и быть музыкантами, а не геологами, например. Можно с конформистских позиций это рассмотреть, как бы деконструировать. Но смотрите: по времени у нас презентация «Трактата».

Charles Manson: Мне кажется, это можно вписать в дискуссию.

[некоторое время решаются организационные вопросы и вопросы тайминга]

Charles Manson: Вот «Трактат». Можно его просто полистать, посмотреть. Презентация книги… Мне кажется, это бессмысленно, с той точки зрения, что книга как произведение… Условно говоря, когда ты делаешь такое произведение, то надо рассчитывать на отрыв его от контекста в каком-то смысле, чтобы его можно было воспринимать без вводной речи. Как швейцарский ножик: он у тебя есть, ты его кладешь в карман и тебе не нужно брать к нему дополнительную инструкцию — книга это тоже нечто такое. «Трактат» обладает какой-то, надеюсь, целостностью.

Алек Петук: Когда я смотрел скриншоты, я подумал, что это конкретная поэзия. Нет?

Charles Manson: «Конкретная поэзия»? Что это значит?

Алек Петук: Это такой жанр поэзии, из [19]70-х, что-то между графикой и поэзией, когда все эти символы и значки используются как некоторый нарратив, который воспринимается не как-то абстрактно, а как поэтическое полотно.

Charles Manson:[сначала неразборчиво из–за шума] Вот то что ты говоришь про невыраженную политическую позицию…

Далее все неразборчиво из–за шума рядом с диктофоном. Charles Manson и Алек Петук обсуждают «Трактат», потом Charles зачитывает пассажи про Т. Адорно из книги.

Михаил Соленый: У меня такое замечание из–за спайки weird reflection со спекулятивным реализмом, который по каким-то интенциям — наследник и пост-структурализма в том числе. В частности можно провести аналогию: спекулятивный реализм пытается сконцентрироваться на каких-то материалистических моментах, которые он пытается представить в некоторой оппозиции стандартному материализму и стандартной метафизике. Это есть и у [Жоржа] Батая ‒ у него есть статья «Язык цветов». Ну, чтобы совсем просто это проиллюстрировать: у Батая получается, что мы воспринимаем цветок, исходя из его эстетики, мы, в частности, концентрируемся не полностью на нем, а на его бутоне, на его цветке. Но у цветка есть в том числе и корни, которые в принципе омерзительны, и Батай выстраивает такую позицию, что на самом деле, — у него есть базовый материализм, который апеллирует к тому, что материя состоит не только из цветка, но и из корней, которые омерзительны и вытесняются метафизикой. А у спекулятивного реализма немножко другой ход, в частности они пытаются иллюстрировать свой материализм через Лавкрафта, через какую-то готику (с эстетической точки зрения вещь достаточно сомнительная). В принципе, и там, и там идет попытка выстроить новый материализм, но он изолирует сам себя, потому что он выстраивается через бинарные оппозиции высокого/низкого у Батая, у Лавкрафта это идет через спайку между каким-то ужасным и противоестественным. Ну, Лавкрафт вообще очень правый писатель, потому что он испытывает перед каким-то… Он всегда описывает ситуацию страха перед Другим.

Из зала: Он негров не любил.

Михаил Соленый: Да, негров не любил. И очень многие его рассказы, там, «Ктулху»… Из того, что я читал, у него в принципе три тематики: первая тематика — неестественные культы, т. е. другое построение общества, Ктулху, Йог-Сотот, это первое. Ладно, второе опустим, пусть будет две позиции. И вторая позиция: у него есть рассказ более традиционный, наверное, не очень лавкрафтовский, где человек приезжает на велосипеде к какому-то дому, останавливается там на время дождя и в какой-то момент узнает, что хозяин этого дома — христианин-маньяк, за всем его чинным христианством скрываются какие-то садистские наклонности. Самый сильный, по-моему, рассказ у автора, но ладно. Т. е. ситуация получается такая же, страха перед другим, и другим оказывается не какая-то инородная тень и прочее, а христианство.

Но и Батай, и Лавкрафт… Батай идет из романтизма, Лавкрафт из готики… Вы, наверное, поняли, что я хочу сказать. А weird reflection на самом деле — оно не страшное и оно не концентрируется на каких-то вытесненных, классически-вытесненных вещах, т. е. weird это же не… Труп — не столько weird, сколько страшно, а weird — когда… Weird-искусство — то, что ты желаешь. И Hellspin как пример, хотя мне нравится Hellspin, но я согласен, что оно не соответствует weird’у, потому что оно предполагает очевидный объект желания. И даже объект Лавкрафта, когда ты этого желания боишься — оно тоже очевидно. А weird концентрируется на каких-то неестественных, даже не то что неестественных, объектах желания, но нелогичных, не встраивающихся в обычную систему эротики или желания. И я хотел бы сказать, что на самом деле weird не стоит интерпретировать через «Настоящий детектив» и прочее, потому что weird не встроено в бинарные оппозиции как Лавкрафт или как Батай, оно построено по-другому, ближе, наверное, к дадаизму, к сюрреализму тоже, но сюрреализм — немножко другое, потому что сюрреализм более прямолинейно завязан на Фрейда. Что-то такое хотел сказать, может, у меня не очень получилось.

Артем Гитлюшка: Если можно, я скажу буквально два предложения. То, что Миша сейчас говорил, навело меня, в столкновении с той идеей, о которой я говорил Алеку в связи со статьей «Жуткое» Фрейда. Ты так не прочитал ее? Те, кто читали, меня поймут, что weird — это тот момент, та эстетическая точка, в которой ты ожидаешь появление жуткого, но оно не появляется.

Михаил Соленый: Да, я про то, что бинарная оппозиция здесь не срабатывает, появляется какой-то многополярный мир.

Далее неразборчиво из–за шума, Алек Петук разговаривает с Тамашем Кишбали. Через 4 минуты запись обрывается. Дискуссия продолжалась еще около 10 минут после конца записи.

Примечания редактора:
* На самом деле Евгения не является лидером упомянутой группы, это должность, по ее собственному заявлению, занимает Владимир Журавлев.
** На деле же список проектов сообщества Вкусный Клей весьма неполон, а также включает в себя часть проектов, не входящих в сообщество, но включающих на постоянной или сессионной основе участников упомянутой группировки.