Действия людей в униформе во время мирных митингов поразили своей жестокостью. Как возможно, чтобы обычные люди становились настолько агрессивными? Психологические эксперименты американских психологов Милгрэма и Зимбардо позволяют это объяснить. Люди в форме становятся жертвами эффекта Люцифера, механизмов конформности и давления авторитета. Предотвращение такого насилия — сложная задача. Но снимает ли это с людей моральную ответственность? Как можно избежать подобного рода насилия? Знание о том, как на индивида воздействует авторитет, фрейминг и мнение большинства, стимулирует нонкомромистское поведение? Попытались найти ответы на эти вопросы доктор философских наук Дмитрий Волков (Д.В.), PhD Диана Гаспарян (Д.Г.) и научный сотрудник Московского центра исследований сознания при философском факультете МГУ Антон Кузнецов (А.К.).

А.К.: Почему человек, одевающий униформу, вдруг становится жестоким садистом? Таких примеров массового садизма или жестокости со стороны людей в униформе очень много в человеческой истории. Например, сталинские репрессии, репрессии в нацистской Германии. Вся история человечества связана с таким видом насилия. И мы понимаем, что люди, принимающие участие в насильственных практиках, по большей части не психологически больные люди или маньяки. Это обычные люди, которые ходят среди нас. У них есть мама, папа. Им говорили, как поступать правильно, а как неправильно, но под влиянием среды и авторитета они начинают вести себя иначе. Начинают переступать границы того, что нам кажется дозволенным и поступать очень жестоко по отношению к другим людям. Этот эффект психолог из Стэнфорда Филип Зимбардо поэтически назвал «эффектом Люцифера». Дмитрий, как вы видите природу такой жестокости?

Д.В.: Ровно год назад в Америке полицейский убил афроамериканца Джорджа Флойда. Это всколыхнуло огромную волну протестов. Встал вопрос: какие полномочия и какая ответственность лежат на людях, имеющих власть и оружие в руках?

Мы все видим ужасающие фотографии и видео в интернете, как люди с дубинками, в бронежилетах и касках избивают мирное население. Нас, в первую очередь, интересует сам феномен этого насилия со стороны людей в погонах.

Эксперименты о феномене конформности

Д.В.: Мне кажется, что такое насилие вполне закономерное. Еще в середине XX века появились исследования психологов, которые показали, как работают такие механизмы. Один из пионеров в исследовании феномена конформности был Соломон Аш, польский и американский психолог. Он провёл ряд экспериментов, в которых показал: мы видим не то, что даёт нам зрение и органы чувств, мы видим даже не собственную интерпретацию данных чувств, а интерпретацию людей, которые для нас в данном случае являются важными. Соломон Аш дал группе из 10-ти человек сравнить длину полосок. Только один из группы был настоящим испытуемым. Все остальные — “подсадные утки”. И какое-то время эти “подсадные утки” говорили правильный ответ, а потом в очевидном случае выбирали ответ неправильный. Настоящий участник эксперимента оказывался перед выбором: согласиться с мнением большинства или высказать свою точку зрения. Эксперименты Аша показали, что большинство участников доверялись мнению большинства. Этот феномен называется конформность — изменение в поведении или в мнении человека под влиянием давления со стороны другого человека или группы лиц.

Дальше было несколько экспериментов, которые очень хорошо проиллюстрировали силу конформности. Эти эксперименты были вызваны, в первую очередь, попыткой объяснить то, что произошло в нацистской Германии. Два психолога, Милгрэм и Зимбардо, провели знаменитые эксперименты, которые показали, насколько сильно на людей действует мнение авторитета или группы.

Стенли Милгрэм провёл эксперимент, в котором испытуемых, якобы произвольно, разделили на две группы: учителей и учеников. Им рассказывали, что цель эксперимента —определить, насколько наказание влияет на улучшение запоминания. Учителей сажали за большой пульт, на котором были переключатели тока, от самого маленького разряда до самого большого. Испытуемый ученик должен был запомнить пары слов, и когда учитель задавал ему вопрос, правильно вспоминать соответствующую пару. Если он говорил правильно, то никакого эффекта не следовало, но если он отвечал неправильно, то учитель должен был нажимать на переключатель, и испытуемого било электрическим током. Изначально сам учитель тоже пробовал на себе действие тока. Самый маленький выключатель давал достаточно ощутимый разраяд, а дальше напряжение увеличивалось, и самые последние выключатели были обозначены на табло, как «опасные для жизни».

Эксперимент показал, что учителя, несмотря на угрозу жизни учеников, продолжают увеличивать силу тока. В какой-то момент ученик начинал протестовать, говорить, что ему больно и просить прекратить. В это время человек в белом халате настаивал на продолжении эксперимента. Удивительно, что большая часть людей, которые играли роль учителей, доходили до самого высокого значения в напряжении и били максимальной силой тока. В этот момент со стороны ученика уже не было никаких звуков. Казалось, что он потерял сознание или, может быть, погиб. На самом деле, никакого электрического тока не было, на электрическом кресле сидел актер, который очень правдоподобно играл. Наблюдатели видели, насколько тяжело даются действия учителям. Они кусали губы и ногти, обливались потом, но продолжали эксперимент.

Вывод Милгрэма был такой: несмотря на то, что физически участники эксперимента были свободны, они настолько сильно поддавались власти авторитета, человека в белой одежде, что были готовы просто зажарить до смерти других таких же участников эксперимента.

Самый, наверное, известный — это Стэнфордский тюремный эксперимент. Молодых людей, в основном студентов, разделили на две группы. Первые должны были играть роль тюремщиков, а вторые — роль заключенных. Им дали инструкции, как себя вести. От заключенных ждали лишь послушания, а тюремщики должны были периодически пересчитывать заключённых и давать им еду. Инструкции не предполагали какого-то насилия со стороны тюремщиков. Но буквально через 2-3 дня эксперимент превратился в настоящую тюрьму. Тюремщики стали физически и морально издеваться над заключенными. Они стали раздевать их, запирать в шкафы, запрещать им пользоваться туалетом, пересчитывать их каждые полчаса-час, причем эти пересчеты длились по несколько часов. Вплоть до того, что их заставляли прыгать, отжиматься, приседать, называть друг друга по номерам и так далее. Когда эксперимент превратился в настоящую тюрьму, Филипу Зимбардо пришлось остановить эксперимент, потому что часть заключенных находились в таком психологическом состоянии, в котором это уже становилось опасным для их здоровья.

Что нам показали эти эксперименты? Они показали, что власть авторитета и референтная группа значительно влияют на поведение человека и иллюзорно снимают с него чувство ответственности.

А.К.: Вы считаете, что в ситуациях крайней жестокости со стороны людей, действуют те механизмы, о которых вы сейчас рассказывали, правильно?

Д.В.: Я пытаюсь сказать, что те факторы, которые действовали в данных экспериментах, действуют на людей, являющихся носителями власти. Во-первых, они обладают некоторым единством, которое обеспечивается не только какими-то психологическими вещами, но и формальными. Во-вторых, у них есть атрибуты власти: униформа, оружие. Применяют они его или нет — это то, что определяет их роль. В некотором смысле эти вещи вынуждают их. И они, на самом деле, становятся жертвами «эффекта Люцифера». С моей точки зрения, они не только агрессоры, но в какой-то мере ещё и жертвы.

Этическая неоднозначность теоретического обсуждения насилия

А.К.: Диана, как бы вы сформулировали свою позицию, и что бы сказали в ответ на слова Дмитрия?

Д.Г.: Я пытаюсь понять, как возможно, что люди при определенных условиях начинают вести себя нетипично и избыточно агрессивно. Поэтому я хотела бы сделать небольшую извинительную оговорку, в связи с иллюстрацией, которую предлагает Дмитрий. Мне кажется, если уточнить, почему выбранный пример не вполне правильный, то это покажет, как устроен данный эффект.

Что меня смущает в предложенной Дмитрием параллели? Если мы обратимся к этим двум классическим примерам, Милгрэма и Зимбардо, то заметим такую удивительную вещь — практически все они выстроены так, чтобы не сказать правду участникам.

Если мы обратим внимание на логику и практику этих экспериментов, то увидим, что их связывает одна общая черта, которая совершенно замечательно укладывается в само определение эффекта Люцифера. И там, и там есть дьявольские мотивы. Именно они зачастую заключаются в том, чтобы отвести глаза от правды и выстроены таким образом, что ничего не подозревающие испытуемые помещаются в условия, которые предположительно носят гуманистический контекст. То есть, во-первых, всё совершенно легально, во-вторых, — гуманно.

Кто оспорит гуманистические мотивы университета, который проводит невинный эксперимент? В нем тестировалась связь боли и памяти, то есть совершенно невинная вещь. Всё сделано так, чтобы было незаметно совершение насилия: нигде не произносились слова “насилие”, “запугивание”, “страх”, “подавление воли”, в качестве инструктажа не произносились какие-то правила, чтобы одни запугивали других или действовали насильственным образом. Всё сделано так, чтобы обмануть испытуемого. Мне кажется, это важно, потому что данные эксперименты тестируют немножко другие вещи. Они показывают, насколько мы справляемся с решением этических задач. Зачастую этическое действие требует решения достаточно сложной неочевидной задачи, где этический вывод сокрыт. Им нужно было разобраться, что за этим достаточно толстым массивом обманывающих их действий всё-таки скрывается неэтичный поступок.

Представим съемки кинофильма о действиях нацистской Германии и холокосте, где необходимы сцены насилия. Задача кинорежиссёра — привлечь внимание зрителя, пробудить самые лучшие чувства и заставить подумать, что такое никогда не должно повториться. И ему удастся реализовать свою цель, если сцены будут сняты максимально правдоподобно. Режиссер принимает решение использовать не симуляцию насилия, а реальное насилие над своими актёрами. Мы спрашиваем себя: допустимо ли это? Вот такие ситуации являются примерами, когда эффект Люцифера может проявиться или нет. По итогам проведения этих экспериментов человечество осознало, что нельзя проводить такие эксперименты. Сейчас этический комитет — это одна из самых строгих институций в университетах, которая просто не позволит таким экспериментам состояться и не позволит кинорежиссёру сделать задуманное.

Почему, на мой взгляд, события в мире не подходят под этот эффект? Потому что нет мотива сокрытия, никто не обманывает участников, которым ставится задача как-то воздействовать на протестующих. К сожалению, это другая ситуация, где неэтичность поведения, в данном случае проявление насилия, проговаривается вполне открыто. Здесь напрашивается другой пример: карательная акция, к которой склоняется римский цезарь, желая огнём и мечом проучить восставшую провинцию и сделать так, чтобы она в ближайшие 100 лет больше никогда не восставала. Своим солдатам или людям, представляющим его интересы, он ставил конкретную цель, а именно: добиться страха и чувства подавленности у определённой группы людей и действовать насильственно.

Вторая ситуация — это открытое, преднамеренное причинение зла и насилия. И здесь проблема сложнее, глубже. Я не очень понимаю, как отвечать на вопрос, почему так происходит с философской точки зрения. С практической гораздо проще и яснее. Почему становится возможным проявление открытого, немотивированного насилия — это не проблема первого типа.

А.К.: Ты считаешь, что здесь не имеют места те механизмы эффекта Люцифера, о которых говорил Дмитрий, поскольку здесь есть сокрытие и в данной ситуации это не этот эффект.

Дмитрий, мне кажется, что всё-таки здесь есть эффект Люцифера плюс ещё кое-что ещё. Как по-твоему, эта тема с несокрытостью насилия что-то меняет?

Д.В.: Ответ Дианы для меня немножко неожиданный, потому что я ждал критики эксперимента, в первую очередь. Но мне кажется высказывание Дианы интересное.

Я бы хотел объяснить, почему с ним не согласен. Есть социолог Ирвинг Гофман, известный тем, что много писал об эффекте фрейминга или рамочном анализе. Концепция фрейминга полезна тем, что она позволяет выделить события и интерпретации. Например, люди с дубинками в чёрной одежде и касках бьют и опрокидывают на землю демонстрантов: мужчин и женщин, молодых и пожилых. Или ещё одно событие: чернокожего мужчину белокожий офицер опрокинул на землю и держит коленом около шеи, давит им. Дальше эти события можно очень по-разному формулировать: происходит задержание преступника или происходит удушение человека. Мы одно и то же событие, в данном случае событие в Америке, описываем двумя разными способами. И в том и в другом случае мы имеем совершенно одинаковые события, и совершенно разные интерпретации. Средства массовой информации — это 4-я власть, так как они позволяют сформулировать описание события и могут превратить его как в отрицательное, так и в положительное. Возможно, офицерам говорят: «Душите их» — такое возможно. Или им говорят: «Вы должны задержать преступников и не проявлять к ним особого милосердия, потому что это приведёт к гражданской войне». И то и другое — команды, которые поступают от авторитета. Диана говорит, что в данном случае нет сокрытия. Я не знаю, поскольку не являюсь инсайдером этих событий и предполагаю, что фрейминг имеет место. А фрейминг, в каком-то смысле, сокрытие. Если людям отдают команду «предотвратите гражданскую войну, вы должны наказать преступников, не подчиняющихся закону», то, в принципе, это и есть то сокрытие, которое ничем не лучше того, что происходило у Зимбардо и Милгрэма.

С другой стороны, хочу сказать в защиту этих экспериментов, что мотивом действительно было изучение памяти или каких-то других механизмов. Но какой должен быть фрейминг, чтобы не понять, что электрошок для людей — это отрицательное действие, и что эксперимент зашёл далеко за рамки. Теперь это угрожает человеческой жизни и причиняет серьёзную боль. Поэтому, мне кажется, что сокрытие в обоих случаях — это фрейминг, и в каком-то смысле позитивный.

А.К.: Диана, а когда говорят прямо: «Идите и избейте их», но подается это в рамках какого-то общего фрейминга, что сейчас это правильно и адекватно. Да, мы действуем иногда не по правилам, но знаем, что это правильно сейчас. И исходя из убежденности авторитетом, у людей не возникает представления, что они переступают грань. Если вспомнить детали Стэнфордского эксперимента, то среди студентов-надзирателей был один человек, знавший как устроено насилие и научивший остальных. Он был фанатом соответствующих фильмов. Другие, как они сами потом признавались, сопротивлялись и внутренне не готовы были поддаваться, но пошли на фрейминг, то есть согласились и подчинились авторитету. Значит такая не сокрытость на самом деле имела место и в экспериментах. Фрейминг присутствует везде. Что ты на это скажешь?

Значение властного и идеологического контекста

Д.Г.: Да, это важное уточнение. Но мне кажется, Дмитрий оговорился, сказав «какой должен быть фрейминг, чтобы не понять, что электрошок для людей —– это отрицательное действие, и что эксперимент зашёл далеко за рамки.», ведь перед этой фразой он говорил так, словно бы омоновцы вполне себе могут не замечать хруст костей — это что-то уже недопустимое. Тут уж я вправе спросить, какой же должен быть фрейминг, чтобы они этого не заметили. Мне кажется, что может быть некоторая неуютность от сделанной без всяких оговорок параллели этих экспериментов с событиями в мире, из–за того, что мы обсуждаем это слишком абстрактно.

Дмитрий говорит, что не знает, какие могут даваться указания, и какие они могут быть в данной ситуации, и это правильно. Например, определенную идеологическую составляющую, которую сложно назвать фреймингом, можно именовать более традиционно и старомодно идеологией пропаганды. По крайней мере, если мы можем доверять фактам, которые до нас доходят, то, безусловно, людям говорят про профилактику революции, то есть идет идеологическая обработка. Но если всё-таки присмотреться к ней, то заметим, что здесь гораздо больше очевидного, чем в экспериментах, которые заведомо проводятся в другом контексте, ненасильственном. Они делаются с точки зрения научных открытий, улучшений жизни человека и так далее. Здесь же контекст властный, говорится о том, что нужно проявить агрессию, потому что это важно для сохранения власти. Поэтому, к сожалению, знак равенства ставить уже очень сложно. Кроме того, нам нужно допустить, что люди, которым отдаются определённые команды, вообще не должны думать в данной ситуации. Потому что если они хотя бы минимально начнут думать, то будет понятно, что речь идёт о совершенно мирном протесте.

Дмитрия, насколько я понимаю, интересует тема конформности, то есть в каких условиях человек проявляет себя как конформист. Но удивительно, что когда я думаю об этих событиях и вооружённых людях, которые избивают мирных людей, мне кажется, что они ведут себя на редкость не конформно. Им нужно преодолевать гораздо большее сопротивление гражданской инертности, потому что необходимо подойти, схватить человека, который на него не нападает и безоружен. Это абсолютная жертва. Да, ему нужно проявить себя агрессивно и насильственно в условиях, когда каждый человек, который хотя бы минимально встречался с насилием, знает, что часто насильник ждёт какой-то провокации от своей жертвы.

Люди, наделенные властью и облачённые в определенную амуницию, делают вещи настолько противоестественные и психологически сложные, что хочется понять, как и что их мотивирует. Если мы рассуждаем не абстрактно и всё-таки применяем вот эту идеологию, то можно заметить, что эта идеология очень плохо работает и трещит по швам, потому что чаще всего речь идёт о разгоне мирных граждан, которые не сопротивляются. Поэтому сложно здесь проводить такую параллель, мне кажется.

А.К.: Со стороны человека с опытом пребывания в силовых структурах, я бы сказал, что у тебя очень сильная рационалистическая установка в обсуждении. Ты сама много раз говорила, что эти эксперименты чистые, воздушные, с правильными помыслами. И даже в таких условиях люди умудряются вести себя просто чудовищно. Что же говорить о митингах, когда уровень социального напряжения такой высокий.

И здесь возникает вопрос, а как же быть с ответственностью? Давайте вспомним, что нас интересует именно феномен конформного поведения и подчинения авторитету, который имел место во всей истории. Как быть с ответственностью людей? Можно сказать, что они жертвы этой системы, как, например, было в нацистской Германии. Но как быть с ответственностью в случае митингов? Дмитрий, вы сказали, что они жертвы. Вы считаете, что они не несут ответственности?

Проблематичность психологических экспериментов и сохранение их значимости

Д.В.: Для начала я хочу упомянуть, что на самом деле эксперименты Зимбардо и эксперимент Милгрэма подвергались критике, и чистота их не доказана. Их не удалось полностью воспроизвести. Вообще, попытки повторить классические, провокационные, претендующие на значимые открытия эксперименты — это большая проблема современной психологии. Но мне кажется, что Вторая мировая война — это такой большой, настоящий эксперимент, и нацистская Германия — лучшее доказательство тому, как конформность работает в мировой истории и влияет на общество.

Теперь про ответственность. Я считаю, что человек, который знает об эффекте Люцифера склонен к тому, чтобы не становиться его жертвой. То есть знание — это способность отчасти избежать таких эффектов. Не на 100%, но в какой-то степени. Мне кажется, если бы сотрудники силовых структур изучали психологию более подробно и внимательно, то были бы более гуманны. И мы бы избежали излишнего насилия. Сам факт того, что они могут противостоять, с моей точки зрения, даёт основания для моральной ответственности, некой производной свободы воли. То, что человек находится в какой-то административной роли или в референтной группе, всё равно не снимает с него полностью ответственность, потому что мы видим, что во многих ситуациях единицы всё равно поступают по-другому.

В экспериментах Зимбардо и Милгрэма были люди, которые становились как бы героями, выступая против большинства. Сама возможность таких альтернативных действий является основанием для моральной ответственности остального большинства. Если кто-то один может поступить так, то и большинство могло бы поступить таким образом. Значит большинство, которое душит, бьёт, избивает виновно в том, что оно делает. Если это действительно преступление.

А.К.: Диана, а что вы думаете насчёт ответственности?

Д.Г.: Здесь мы с Дмитрием солидаризируемся, потому что я тоже считаю, что ответственность должна быть. Но нужно сделать оговорку. Считаем ли мы, что вопрос об ответственности предполагает автоматическое совпадение юридической ответственности и этической? На мой взгляд, нет. Вопрос можно разбирать с сугубо юридической точки зрения, и это будет один вид разбирательства, а можно лишь с этической. Мне кажется, ответ на подобный вопрос всегда должен учитывать определенную конкретику. Но какие критерии при этом должны участвовать? Критерии сокрытости или не-сокрытости, например, важны. Мне кажется, когда мы начнём разбираться с вполне себе определенными случаями, не воспользоваться ими очень сложно.

Поэтому важно понимать, знал ли человек, что происходит. Если пожилой человек попросил кого-то перевести чемодан на самолете, поскольку сам он не может летать, и человек пошёл на встречу, но при этом перевёз взрывчатку или наркотик — это одна ситуация. И совсем другое, если человек вёз свой собственный чемоданчик со взрывчаткой. В подобных экспериментах и реальных ситуациях это важно. Моральную ответственность они несут, но важно, в какой мере они понимали, что происходит.

И когда мы будем с ними разговаривать, если им удастся показать, что они не могли понять происходящее, то, мне кажется, это может их оправдать.

Морально ли поведение большинства, потому что оно большинство?

А.К.: А как вы считаете, морально ли поведение большинства, имеющего физическую силу или численное превосходство, которое подавляет меньшинство в независимости от чьей-то правоты? Например, давайте представим, что всё, о чем мы говорим, происходит со стороны большинства людей к меньшинству. Как здесь будет моральная ответственность распределяться?

Д.В.: Бить слабых — плохо. Мне кажется, что подходить к этому вопросу нужно с точки зрения утилитаристской морали, согласно которой действие положительно, если оно минимизирует страдания. И, с моей точки зрения, когда большое количество людей бьёт меньшее количество людей, это приводит к большему количеству страданий. Если этот принцип будет работать, то страданий будет больше.

Общество во многом движется несогласными. Во многом меньшинство для общества имеет ключевую ценность. Конечно, должны быть рамки, в которых существует меньшинство. Но угнетение любых меньшинств чаще всего приводит к объединению общества на основе старых, низменных, неправильных принципов.

А.К.: Диана, вы согласны с Дмитрием?

Д.Г.: Да, совершенно согласна, только, может быть, не с утилитарной точки зрения. Мне кажется, что в вопросе разделение на большинство и меньшинство на помощь приходит Джон Гобсон, который сказал, что это очень условное разделение. Во-первых, если мы говорим о сильнейших и слабейших в физическом плане, то физическая слабость компенсируется, к примеру, хитростью. И в этом смысле все равны. Поэтому, когда мы говорим, что фрейминг работает в случае с прокладыванием границ между большинством и меньшинством, нужно помнить, что это очень условные границы, и завтра мы будем в меньшинстве, а не в большинстве.

Во-вторых, большинство, полагающее, что оно имеет какие-то права в силу своего количественного доминирования, должно понимать, что завтра оно будет решать вопрос с новым меньшинством. И через какое-то время с другим. В итоге эта логика абсолютно провальна, как в случае с нацистской Германией, когда под меньшинство могли попасть сначала по одному принципу, потом по другому, а потом по третьему. И в целом это совершенно произвольный принцип, который в конце концов съест и нас.

А.К.: Диана, а как сделать так, чтобы насилия не было? Дмитрий предложил свою версию — знание. То есть люди будут становиться гуманнее, больше демонстрировать не конформистское поведение и так далее. Как, по твоему мнению, искоренить такой тип насилия?

Д.Г.: Приходит на ум сразу знаменитое кантовское «имей мужество пользоваться своим собственным умом», как один из способов профилактики. Мы понимаем, что если нас с детства воспитывают в духе критического мышления, то это даёт очень хороший иммунитет и замечательную прививку. Но мы всё равно не застрахованы. Как минимум нужно понимать, что если что-то и защищает от погружения во тьму конформизма, то это именно ставка на своё собственное мышление, знание в широком смысле, — это осознание, то есть способность сомневаться тому, чему учат, например, философии. А критическое мышление — это не способность подвергать авторитеты сомнению, а способность самого себя постоянно ставить под вопрос, сомневаться в самом уверенном и волевом импульсе. Наверное, это одно из самых мощных противоядий против аффективного помутнения рассудка в направлении зла.

И я хочу уточнить про этический суд. Я согласна с Дмитрием, что знать необходимо не только об экспериментах, но и об определенном историческом опыте. Например, в Германии люди многократно промысливали опыт того, что с ними случилось в нацистский период, то есть совершили коллективное осознание этих вещей. И они приняли решение не в пользу вытеснения травматического опыта.

А.К.: Дмитрий, в чём же, на твой взгляд, противостояние этому злу заключается? Как от него избавиться? Насколько ты солидарен с мнением Дианы?

Д.В.: Если только один человек проявляет героизм и противодействует большинству, то второму, третьему и четвертому становится это делать гораздо проще.

Я бы хотел ещё раз вернуться к экспериментам. Обратите внимание, если в этих экспериментах хотя бы один человек противостоял злу, то вероятность того, что второй, третий, четвертый человек также начинали присоединяться, была намного выше.

Поэтому первое — это знание, о котором мы говорим, а второе — это ориентация на героев. Потому что они позволяют открывать пути, которые расширяют наши альтернативные возможности.