В ходе многочисленных интервью, посвящённых первому тому «Капитализма и шизофрении», Жиль Делёз системно возвращается к утверждению, что проект «группового анализа», предлагаемый в книге как альтернатива психоанализу, среди прочего противопоставляется последнему своим подходом к интерпретации, точнее — отказом от этой операции в пользу «экспериментирования». Эта ритурнель неизменно звучит в ходе многочисленных публичных выступлений философского дуэта, никогда не получает должного развития, практически всегда исходит именно от Делёза и кажется лёгким лукавством на фоне переосмысления техники интерпретации, начавшегося в 60-х (предпосылки для этого сформировались еще в 50-х в ходе целого ряда семинаров Лакана). В эти годы интерпретация постепенно перестала трактоваться как герменевтическая операция, чье предназначение — восстановить или достать из бессознательного настаивающий на себе Erlebnis. Совершение интерпретации больше не тождественно созданию прибавочного понимания, устраняющего смысловой разрыв. Отныне интерпретировать — значит произвести разрыв, произвести «schize» (расхождение, раскол, расщепление), сконструировать проблему, но вовсе не обеспечить смысловую непрерывность. Таким образом, в психоанализе 60-х годов рождается своего рода «интерпретация наоборот» или даже не-интерпретация.

«Психоанализ и трансверсальность» — сборник ранних текстов Феликса Гваттари, в которых представлен эскиз групповой аналитической практики, впоследствии и названной «шизоанализом». Эссе «Трансверсальность», входящее в этот сборник, не просто учитывает вышеописанную трансформацию понятия «интерпретация», но и стремится — на контрасте с последующими заявлениями Делёза — адаптировать эту операцию к реалиям «группового анализа», о котором Гваттари грезил в те годы. Рефлексия молодого теоретика-активиста касается конкретной проблемы институциональной психотерапии: как и при каких условиях подобная «интерпретация наоборот» может быть адресована не конкретному индивиду, находящемуся в кабинете своего психоаналитика, но указывать на интенсивное целой группы? Кто именно должен должен совершать такую работу, если принципы институциональной психотерапии препятствуют назначению аналитика или социального инженера, которые были бы эксклюзивными обладателями этой функции? Каким образом интерпретация может состояться в рамках более обширного образования, которым выступает институция? В конечном счёте, если возможность интерпретации быть услышанной находится в корреляции с переносом, то как мыслить последний применительно к опыту институции? В центре проблематики, образуемой этими вопросами, и находится понятие «Трансверсальности», впоследствии перекочевавшее в Анти-Эдип.

Приятного чтения.

Институциональная терапия — это нежный ребёнок. Следует внимательно наблюдать за её развитием и бдить за её сомнительными знакомствами, ведь она находится в плохом окружении. Смертельная угроза, нависшая над ней, упирается вовсе не во врожденный дебилизм, но лишь в тот факт, что самые разные фракции желают забрать предмет, образующий ее как дисциплину. Различные психологии, психосоциологии или даже психоаналитики пытаются отхватить у неё свой кусок, чтобы впоследствии заявить, что это «их дело». В то же время хищники из министерства поджидают момент, когда они сумеют «внедрить» её в свои официальные тексты. Сколько отпрысков передовой психиатрии свернуло не туда в послевоенный период? Эрготерапия, социальная терапия, секторная психиатрия и т. д.

В первую очередь следует зафиксировать, что существует предмет институциональной психотерапии, и его следует защитить ото всех тех, кто хотел бы оторвать его от реальной социальной проблематики. Это подразумевает как осмысление самого широкого социального контекста (скажем, определить, в каком направлении движется здравоохранение по части заботы о душевных расстройствах во Франции), так и занятия определённой теоретической позиции относительно существующих терапий во всех их технических тонкостях. Есть основания полагать, что отсутствие унитарной концепции, объединяющей современное психиатрическое движение, — следствие или отражение сегрегации между миром безумцев и обществом, отражение раздела, который проявляется в различных формах. Психиатры, ответственные за конкретное медицинское учреждение, демонстрируют этот разрыв, проводя четкую линию между их внутренними заботами и общими социальными проблемами, что выливается в систематическое игнорирование (méconnaissance) происходящего за стенами госпиталя, склонность психологизировать социальные проблемы и исключать из своего поля зрения происходящее в стенах госпиталя. Тем не менее, проблема влияния социального означающего на индивида ежесекундно ставится на всевозможных уровнях, и в перспективе институциональной психотерапии нельзя поступить иначе, нежели столкнуться с этим лицом к лицу. Социальное отношение не лежит где-то за пределами индивидуальных и семейных проблем. Напротив, нам следует усмотреть это социальное отношение во всех психо-пато-логических инстанциях, и его важность будет лишь возрастать, если мы обратимся к психотическим синдромам, обычно представляемым как «десоциализированные».

Фрейд, чьи произведения в основном разрабатывают вопрос неврозов, признавал эту проблему в своих «Лекциях по введению в психоанализ»: «Каждому возрасту соответствуют определенные условия возникновения тревоги, то есть определенная, адекватная возрасту ситуация опасности. Опасность психической беспомощности соответствует стадии ранней незрелости Я, опасность потери объекта (любви) — несамостоятельности первых лет дет-ства, опасность кастрации — фаллической фазе, наконец, страх перед Сверх-Я, занимающий особое место, — латентному периоду. В ходе развития старые условия возникновения тревоги должны отпадать, поскольку соответствующие им ситуации опасности обесцениваются благодаря усилению Я. Однако это происходит весьма несовершенным образом. Многие люди не могут преодолеть страха перед утратой любви, они никогда не становятся достаточно независимыми от любви других, продолжая тем самым вести себя инфантильно. Страх перед Сверх-Я в нормальном случае не должен исчезать, так как он в качестве страха совести необходим в социальных отношениях, а отдельный человек лишь в самых редких случаях может стать независимым от человеческого сообщества. Некоторые старые ситуации опасности могут воспроизводиться в более позднем периоде при модифицированных соответственно времени условиях возникновения тревоги».

Почему «некогда побуждавшее страх» всё ещё не растворилось? Чем обеспечивается устойчивый характер невротической тревоги, хотя ситуации, в результате которых она возникла, испарились? В нескольких страничках от цитируемого отрывка Фрейд опять напоминает о предшествующем характере тревоги относительно вытеснения: тревога обуславливается внешней опасностью, она реальна, но в свою очередь эта внешняя опасность вызвана и обусловлена внутренней опасностью, находящей своё основание во влечении: «Верно, что мальчик испытывает страх перед притязаниями своего либидо, в данном случае перед своей любовью к матери, что, действительно, является случаем невротической тревоги». Таким образом, именно внутренняя опасность подготавливает внешнюю. Отречение от любимого объекта походит на смирение в связи с потерей реальной конечности, однако оно не может покончить с «комплексом кастрации». Дело в том, что комплекс вводит в эдипову триангуляцию добавочный термин, в силу наличия которого невозможно покончить с угрозой кастрации, которая вновь и вновь будет задействовать то, что Фрейд назвал «бессознательной потребностью испытывать вину». Таким образом, зубчатое колесо социальных означающих находится в необратимом зацеплении с кастрацией и чувством вины, хотя вплоть до этого этапа статус последних оставался шатким в силу «принципа амбивалентности», который отвечал за выбор разнообразных частичных объектов. Начиная с этого момента, социальная реальность продолжит существовать за счёт учреждения иррациональной нравственности, при которой наказание будет находить своё оправдание только в законе слепого повторения, поскольку не сможет прийти в сочленение с этической законностью. Однако представляется недостаточным просто зафиксировать, опираясь на идею о невозможном диалоге между Я-идеалом и Сверх-Я, устойчивый характер тревоги, проявляющей себя вне актуальных "ситуаций непосредственной опасности". Подразумевается, что эти ситуации связаны с "логикой означающего", присущей конкретному социальному уровню, — логикой, которую неободимо анализировать, учитывая те же требования, что и в психоанализе индивида.

Опора этой тревоги — повторение, она выражает влечение к смерти. Найдутся те, кто попытается скрыть вопрошание, заложенное в эту тревогу, сославшись на её перманентный характер. Считается нормальным сопровождать разрешение Эдипова комплекса "правильной" [bonne] интеграцией в социум. Однако не уместно ли скорее принять во внимание, что "устойчивость" тревоги должна сочленяться с упоминаемой Фрейдом зависимостью индивида относительно коллектива [collectivité]? В действительности, речь идёт о положении дел (и до появления нового порядка оно казалось неминуемым), при котором комплекс кастрации никогда не сможет получить удовлетворительного разрешения, покуда современное общество будет упорно полагать, будто этот комплекс на бессознательном уровне отвечает за социальную регуляцию. Тем не менее, прямо сейчас напрашивается всё более и более явная несовместимость между отцовской функцией, ставящей субъекта в те идентификаторые тупики, что присущи структуре супружеской семьи, и требованиями индустриальных обществ, где интегративная модель по типу отец-король-бог постепенно теряет как всяческую действенность, так и свой мистический характер, что крайне заметно в периоды социальной регрессии. Пример такой регрессии просматриваетя, когда фашистские, диктаторские, персоналистские и президентские режимы порождают коллективные псевдогаллюцинаторные воображаемые феномены, приводящие к смехотворной народной тотемизации вождя, тем не менее не оказывающей реального влияния на означающую машину экономического аппарата, — машину, которая непрерывно усиливает свои власть и функциональную автономию. Кеннеди и Хрущёв, которые пребенегли этим законом, были "принесены в жертву" (хотя и посредством иного церемониала): один — на алтаре нефтяного бизнеса, другой — алтаре тяжёлой промышленности.

Несмотря на устаревшие мечты поборников "национальной легитимности", истинная субъективность современных Государств и настоящая власть принимать решения не могут слиться в одно целое с неким индивидуальным воплощением или небольшим штабом просвещённых управленцев. Вплоть до сих пор эта субъективность оставалась бессознательной, слепой, и не было никакой надежды, что что современный Эдип может направить её. Разумеется, выход из этого положения не пролегает через обращение к древним формам Эдипа и их реабилитации, поскольку фрейдовский опыт ведёт нас в вопросу об устойчивом характере этой тревоги, сохраняющейся вопреки любым ситуативным изменениям, и конкретных пределах этого процесса. В таком случае, не будет ли задачей институциональной терапии — переработка условий взаимодействия со Сверх-Я в пользу нового способа «инициации», в свете которого обнаружилась бы бессмысленность слепого социального требования, направленного на повторение конкретной процедуры кастрации за исключением любой другой?

Ниже я собираюсь предложить временное решение. Я озвучу определённое число формулировок, которые показались мне полезными для того, чтобы обозначить их в качестве своеобразных теоретических вех институциональной практики. Для начала я считаю уместным установить сеть соответствий между феноменом психотического соскальзывания, в частности это касается шизофреников, и разладом, который нарастает на всех этажах индустриального общества в его неокапиталистической и социалбюрократической реализации. В этом обществе индивиды стремятся отождествить себя с идеалом «машин-совершенствующих-производящие-машины»(machines-consommatrices-de-machines-productives)… Не выступает ли молчание кататоника интерпретацией, предвосхищающей этот идеал? Если группа стремится структурироваться через отказ от речи, как можно иначе ответить ей, нежели молчанием? Как преобразовать общество таким образом, чтобы хотя бы немного затормозить процесс сведения речи к языку? Размышляя над этим вопросом, мы будем различать группы, принимая в расчёт их причастность к одному из двух упомянутых регистров (речь/язык). Кроме того, следует крайне остерегаться попыток формально описать группу, абстрагируясь от проекта, составляющего её повестку дня. Группы, с которыми имеет дело институциональная психотерапия, подразумевают конкретную деятельность и слабо перекликаются с тем, что изучается в рамках так называемых «исследований групповой динамики». Будучи привязанными к учреждению, они, так или иначе, размещаются в конкретной перспективе, имеют определённый взгляд на мир и свою собственную «миссию».

Хотя впоследствии будет сложно сохранить эту дистинкцию, мы схематично выразим её, введя термины «группа-субъект» и «подчинённая группа». Группа-субъект, стремящаяся быть, силится воздействовать на своё поведение: она проясняет свои Задачу или Объект (il tente d'élucider son Objet) и, при случае, выработать для этого определённые средства. Жак Жотт мог бы сказать о подобных группах, что они одновременно оказываются услышанными и слышащими, что позволяет им избавиться от иерархии и учитывать контекст, лежащий по ту сторону их внутренних интересов. В противоположность этому подчинённая группа не может разместить себя в более широкой перспективе. Поскольку она стремится подогнать своё поведение, ориентируясь на другие группы, в ней царствует иерархия. Мы можем сказать о группе-субъекте, что она совершает высказывание, в то же время статус подчинённой группы сводится к тому, что «её дело выслушано»[1]. Впрочем, остаётся неясным, где, кем и в какой порядковой последовательности оно было выслушано.

[1] Sa cause est entendue. Гваттари использует метафору, отсылающую к практике "слушанья дела" в суде.

Эта дистинкция не носит абсолютного характера и лишь позволяет в первом приближении указать на тип группы, с которым имеет дело наша практика. Любая группа, но в особенности это касается группы-субъекта, раскачивается между состоянием субъективности, чьё призвание — взять на себя слово, и отчуждённостью в социальной инаковости (altérité). Это деление станет нашим костылём, посредством которого мы избежим впадения в формализм при анализе ролей. В равной степени этот костыль приведет нас к постановке вопроса о смысле участия индивида — в качестве говорящего существа — в групповой активности и проблематизации привычного механизма структуралистских и психосоциологических описаний. В равной степени, это станет поводом вновь обратиться к теориям бюрократии, самоуправления, к теории «образовательных групп» и другим теориям, которые системно упускают свой предмет в силу наукообразного отказа вкладывать в эти феномены смысловое содержание.

Кроме того, в разговоре о группе представляется удобным размежёвывать «явное содержание» (образуемое высказанным и сделанным, установками отдельных людей, расколами, существованием лидеров, кандидатами на роль последних и тому подобным) и «скрытое содержание», которое требует дешифровки посредством разнообразных смысловых разрывов, возникающих в феноменальном порядке. Определим эту скрытую инстанцию как групповое желание. Её необходимо сочленить с влечением к смерти и влечением к жизни, специфичным для конкретной группы.

Размышляя о тяжёлых невротических случаях, Фрейд описал дезинтеграцию влечений, тогда как его аналитическая проблема упиралась в воссоздание их смешения с целью устранить садомазохистскую симптоматику. Сама структура учреждения, не имеющего иной телесности, нежели воображаемой, требует создания особых институциональных средств, чтобы подобная операция была возможна [смешение влечений]. Но тем самым учреждение породит символическое усреднение, которое будет раздираться на куски смыслом. Объект, который стоит на кону в институции, отличается от соответствующего объекта в психоаналитическом переносе. Интерпретация аналитика больше не может стать условием воображаемого схватывания и сцепления феноменов. Групповой фантазм по своей сути носит символический характер, даже несмотря на скопление образов, которое он оставляет за собой. В силу присущей ему инерции он регулирует свою работу, лишь бесконечно отсылая к одним и тем же проблематичным тупикам. Практика институциональной психотерапии показывает, что производство фантазма на индивидуальном уровне систематически не совпадает с этим символическим уровнем группового фантазма. Напротив, она стремится внедрить его в себя и (ли) налепить на него частные воображаемые данные, которые «органично» встроятся в те роли, что потенциально структурируются означающими, пущенными в обращение конкретным коллективом. Обосновываясь необходимостью организации, идеей эффективности, престижем или неспособностью существовать без него, подобное «воображаемое отелеснивание» определённых взаимосвязей между означающими кристаллизует эту структуру внутри группы, парализует способность последней к реорганизации, навязывает идентичность и делает «неповоротливой», крайне ограничивает её способность к диалогу со всем, что ставит под сомнение её «правила игры». Одним словом, такое «отелеснивание» обеспечивает все необходимые условия для дрейфа этой группы к состоянию, которое мы назвали «подчинённой» группой.

Будучи выражением влечения к смерти, бессознательное желание конкретной группы, скажем, «медицинско-миссионерской группы» традиционного госпиталя, вряд ли может фигурировать в измерении речи, что породит целую гамму симптомов. Хотя эти последние будут «выражены или сочленены как язык» и смогут быть описаны в структурной перспективе (в той мере, в какой они довлеют к сокрытию субъекта учреждения), их никогда не удастся выразить иначе, нежели несвязной фразой, отталкиваясь от которой придётся дешифровать объект (тотем и табу), оказавшийся ровно на том месте, где для группы будет невозможна истинная речь. Попытка навести порядок в том месте, где желание лишь едва заметно проглядывается за ложной идентичностью, не представляется мерой, гарантирующей доступ к нему [желанию], поскольку как таковое оно останется бессознательным и никогда не исчезнет — как того хочет невротик, пытаясь дать ему исчерпывающее объяснение. Однако расчистка пространства, которое могло бы послужить платформой для выражения желания группы, сразу же выведет общую проблематику группы за пределы того случайного расклада, каким сложились здешние отношения, прольет совсем иной свет на «организационные вопросы» и в такой же степени затруднит любое формальное и явно рациональное описание такой группы. Подобная профилактика станет предварительным испытанием для любого группового аналитического демарша.

Ступая на этот путь, мы столкнёмся с изначальным понятийным разделением двух состояний: процессом преодоления группового отчуждения и анализом группы. Роль группового анализа не совпадает с упорядочиванием коллектива психосоциологическими методами или внедрением инженера, занимающегося вопросами организации. Повторимся: групповой анализ размещается по ту и по эту сторону взаимной подгонки ролей друг к другу, передачи информации и т. п. Ключевые вопросы такого анализа ставятся ещё до затвердевания групповых констелляций (с тем, что составляет предмет их отвращения или симпатии) в момент кульминации творческой способности группы, хотя впоследствии этот последний и будет задушен в силу отказа группы смириться с существованием бессмыслицы. Подобному смирению группа предпочитает бесконечное бормотание «лозунгов» (mots d’ordre), ограничивающих доступ к измерению истинной речи, другими словами, к возможности совершить сцепление с прочими историческими, научными и эстетическими дискурсами.

Что за желание может проживать «исторически обречённая» политическая группа, если не желание вечного замыкания на самой себе? Для этого ей потребуется непрерывно вырабатывать защитные механизмы: отрицание, вытеснение, групповые фантазмы, мифы, догмы и т. д. Анализ подобной группы может привести лишь к идее о смертоносном влечении, выражением которого и выступают эти защитные механизмы, неизбежно сопровождающие зарытое и кастрированное историческое влечение подчинённых масс, классов или национальностей. В моём понимании, размышление о групповом желании и его выражении нельзя отделить от иных психоаналитических проблем, сопряженных как с феноменом группы, так и с индивидом.

В традиционном психиатрическом госпитале существует господствующая группа, учреждаемая директором: завхоз, врачи, их женщины или жёны и т. д. Эта группа формирует непроницаемую структуру, которая препятствует выражению желания человеческих множеств, образующих учреждение. Но тогда где желание этих людей могло бы найти приют? Первое время интерпретация сложившейся ситуации должна опираться на симптомы, манифестируемые теми или иными подгруппами внутри госпиталя: приступы слабоумия, встревоженность, разного рода сегрегация, но также алкоголизм, которым может оказаться поражён медперсонал, или повсеместная глупость, о которой Лакан верно сумел заметить, что она также выступает выражением страсти. Не из своего ли рода трепета перед тайной, которую воплощают неврозы и психозы, наши современные смотрители склепов ощущают свою обязанность терпеть ужасные условия и, тем самым, в негативной форме выражать уважение к сообщению тех, кого игнорирует социальная организация в силу самого своего устройства? Увы, не все — подобно отдельным психиатрам — могут беречь своё ментальное здоровье, оплачивая себе роскошь созерцания высоких эстетических форм, позволяющих более не думать о проблемах госпиталя.

Задача группового анализа не разоблачение некоей статичной истины, стоящей за этой симптоматикой, но воплощение благоприятных условий для особенного модуса интерпретации, который — если мы опираемся на Жака Шота — тождественен переносу. Перенос и интерпретация образуют способ символического вмешательства, но — и мы настаиваем на этом — они не могут трактоваться как некий факт, наблюдаемый на уровне конкретного индивида или группы, которых мы могли бы окрестить «анализатором»[1]. Интерпретацию может дать даже дебил из обслуживающего персонала, если он окажется способным настойчиво потребовать (ровно в тот момент, когда некое означающее сможет оказать влияние на структуру в её целокупности), скажем, сыграть в классики. Мы должны пойти навстречу его интерпретации. Таким образом, следует заранее перестать выслушивать его речь из перспективы психологических, социологических, педагогических и терапевтических предубеждений. Поскольку психиатр или санитар обладают своей долей власти, они должны принять на себя ответственность, когда институция уничтожает возможность выразить бессознательную субъективность. Застывший и незыблемый в своей механике перенос, по типу того, который испытывают санитары и больные к врачу, перенос обязательный и предопределённый, «территориализованный» в определённой роли, — это форма интериоризации буржуазной репрессии через повторяющееся, архаичное и искусственное, воскрешение кастовых феноменов с прилагающейся к ним свитой групповых фантазмов, одновременно чарующих и реакционных.

[1] В оригинале значится термин "analyseur". С одноны стороны, это слово может быть устаревшим синонимом для более современного "analyste" (аналитика). Однако, кроме этого, слово может указывать на "аппарат, позволяющий уловить спектр звука или материальной вибрации". Если мы принимаем всерьёз вторую трактовку, то метафора Гваттари означает примерно следующее: время от времени отдельные индивиды, циркулирующие в конкретном коллективе, могут улавливать втбрации, проходящие через этот коллектив, в итоге конвертируя их в интерпретацию: случайную фразу, выкрик и т. п.

Сделав эти временные оговорки, необходимые, чтобы зафиксировать задачу нашей практики, я предлагаю заменить чрезмерно двусмысленное понятие институционального переноса на понятие групповой трансверсальности [transversalité dans le groupe, дословно: «трансверсальность в группе]. Трансверсальность ставится в оппозицию:

— к вертикальности, которую мы находим по меньшей мере в описаниях организационных схем с пирамидальной структурой (начальник, его замы и т. д.).

— к горизонтальности наподобие той, которая может воплотиться во дворе госпиталя, отделении для буйных больных или отделении для слабоумных, — к фактическому состоянию, при котором вещи и люди, насколько они могут, довольствуются ситуацией, в которой они находятся.

Представьте, что в закрытое пространство поместили лошадей с шорами с регулируемым углом обзора. Применительно к этой ситуации «коэффициентом трансверсальности» можно назвать угол обзора, допускаемый шорами. Когда лошади не будут видеть абсолютно ничего, случится травма в результате столкновения. Однако если мы откроем шоры, движение станет более гармоничным. Попробуйте представить, как люди ведут себя по отношению друг к друг, исходя из взаимного воздействия друг на друга. Согласно знаменитой метафоре Шопенгауэра про дикобразов, страдающих от холода, невозможно выдерживать чрезмерное приближение подобных себе: «Стадо дикобразов легло в один холодный зимний день тесною кучей, чтобы, согреваясь взаимной теплотою, не замерзнуть. Однако вскоре они почувствовали уколы от игл друг друга, что заставило их лечь подальше друг от друга. Затем, когда потребность согреться вновь заставила их придвинуться, они опять попали в прежнее неприятное положение, так что они метались из одной печальной крайности в другую, пока не легли на умеренном расстоянии друг от друга, при котором они с наибольшим удобством могли переносить холод».

«Коэффициент трансверсальности» выражает степень слепоты, присущую каждому работнику личного состава госпиталя. Мы формулируем гипотезу, согласно которой официальная регуляция ранее упомянутого угла обзора и явных высказываний, которые из него вытекают, находятся в практически механической зависимости от поведения главврача, директора госпиталя, завхоза и т. д. Кажется, будто речь идёт о простукивании, эхо которого движется сверху вниз. Разумеется, нельзя исключать «давления снизу», но в основном оно неспособно преодолеть коллективную слепоту. Преобразование должно спровоцировать переопределение структурной роли каждого и задать иное направление для целого.

Понятие «трансверсальности» указывает на измерение, выходящее за пределы вертикальности и горизонтальности. Трансверсальность реализуется, когда осуществляется максимум коммуникации между различными уровнями учреждения и различными смыслами, циркулирующими в нём. Установление трансверсальности — главная задача исследования группы-субъекта. Наша гипотеза состоит в следующем: представляется возможным изменить коэффициенты бессознательной трансверсальности, действующие на различных уровнях отдельного учреждения. Например, коммуникация, «открыто» выстраивающаяся вокруг ядра, образованного врачом-директором и интернами, с некоторой вероятностью развернётся в очень формальной плоскости, поэтому будет возможным полагать, что коэффицент трансверсальности низок для неё. В то же время, скрытый и подавляемый коэффициент трансверсальности в масштабах района окажется куда выше: члены медперсонала могут выстраивать между собой более настоящие [authentique] отношения, способствующие возникновению переноса, оказывающего терапевтическое воздействие на больных. Наша постоянная гипотеза сводится к идее, что множество коэффициентов трансверсальности однородны, хотя разнятся в плане интенсивности. Коэффициент трансверсальности внутри группы, обладающей реальной властью, бессознательно определяет, в какой степени эта группа может воздействовать на прочие уровни трансверсальности [работающих в иных, нежели группе, масштабах]. В качестве примера можно привести редкий случай, когда крайне высокий коэффициент трансверсальности проявляется у интернов больницы. Однако интерны не обладают никакой реальной властью в этом учреждении, из-за чего высокий коэффициент трансверсальности никак не проявляется или проявляется очень ограничено. В той мере, в какой к социальному приемлемо применить сравнение с термодинамикой, мы могли бы сказать о трансверсальности, что чрезмерная институциональная энтропия, провоцируемая ею, часто завершается поглощением или инкапсуляцией любых поползновений на её локальное снижение. Поэтому не следует обманываться: заявление, будто одна или несколько групп способна регулировать трансверсальность целого учреждения, ещё не позволяет нам понять, о какой группе внутри учреждения идёт речь. Такая группа не с необходимостью будет совпадать с юридически оформленной инстанцией внутри учреждения, которое осуществляет контроль только над явно выраженным поведением такого коллектива. Таким образом, следует тщательно различать реальную власть и открыто демонстрируемую власть. На основе этого деления требуется проанализировать, как соотносятся реальные силы, действующие внутри учреждения или иного коллективного образования: всем известно, что Государство не командует своими министерствами. Случается, что в психиатрической больнице фактическая власть выскальзывает из рук признанных представителей закона и распределяется между более мелкими подгруппами: обслуживающим персоналом, местным [неофициальным] каидом или, почему бы и нет, объединением работников больницы. В высшей степени желательно, чтобы врачи и санитары, которые оказывают уход за больными, коллективно управляли факторами, сказывающимися на атмосфере, коммуникации и самом принципе работы учреждения, но осуществляли подобный контроль, опираясь не только на привычные легальные процедуры. Тем не менее, подобная работа учреждения не может быть достигнута в результате некоей реформы: хорошие намерения не гарантируют доступа к измерению трансверсальности.

Только поддержание более или менее высокого уровня трансверсальности запустит аналитический процесс, который хотя бы на время даст индивидам реальную возможность использовать группу в качестве зеркала. Тогда индивид одновременно явит как группу, так и самого себя. Если группа, понятая как чистая цепочка означающих, примет индивида, то он проявит себя, преодолевая воображаемо-невротичные затруднения. Но когда индивид сталкивается с глубоко отчуждённой группой, зафиксированной на конкретном искажённом образе мыслей, то, будучи невротиком, он найдёт возможность усилить свой нарциссизм. Будучи же психотиком, он посвятит себя своим возвышенным и всеобъемлющим страстям. Необходимо, чтобы индивид внедрялся в группу как услышанный-слышащий и за счёт этого имел доступ к лежащему по ту сторону группы, которую он интерпретирует, а не являл это потустороннее [в виде симптома]. Выполнение этого условия может стать альтернативой для аналитического вторжения в дела группы.

Закрепление определённого уровня трансверсальности в учреждении становится основой для группового диалога нового типа: бред и всякое другое проявление бессознательного, в котором индивид потенциально может замкнуться наедине с самим собой, получает коллективное выражение. Преобразование Сверх-Я, о которым мы говорили ранее, случается в тот же момент, когда появляются необходимые условия для возникновения определённой речевой модели в том месте (au lieu et place), где социальные структуры работают лишь как ритуал. Желание терапевтически вмешаться в подобный процесс ставит перед врачами проблему аналитического контроля, который предполагал бы радикальную трансформацию существующего психоаналитического сообщества, вплоть до сих пор практически не проявляющего никакой озабоченности тем, чтобы направить свою деятельность на реальных больных, направить её в то место, где аналитик действительно может найти больного, — в поле больничной и секторной психиатрии.

Социальный статус главврача подкрепляет воображаемое отчуждение, превращая его в «статую командующего». Как подтолкнуть подобного человека к принятию того факта, что коллеги обсуждают [mettre en cause] его и его деятельность, не спровоцировав в нём панический страх разбиться на куски? В то же время, врач, который отрекается от воображаемого статуса с целью нащупать свою роль в символической плоскости, способен разбить медицинскую функцию на множество обязанностей, требующих вовлечения различных групп и людей. Таким образом, происходит не «тотемизация» главврача, но делегирование его властных задач на разнообразные институции. Уже тот факт, что врач способен принять фантазм о подобном функциональном разделении, знаменует первоначальный этап для реализации трансверсальной структуры учреждения. Роль главврача, теперь «расчленённая как язык», окажется в связке с целым ансамблем означающих и фантазмов, причастных конкретной группе. Как только учёт трансверсального измерения становится главным условием для размежевания ролей, овеществление группы, при котором каждый разыгрывает экзистенциальный спектакль для себя и других, становится невозможным. Когда группа, обладающая как законной, так и реальной властью, реализует трансверсальность в качестве принципа переосмысления и переопределения существующих ролей, трансверсальность имеет все шансы отразиться на других аспектах жизни группы. Подобная реорганизация Идеала-Я преобразует отношение к Сверх-Я и задействует своего рода комплекс кастрации, сопряжённый с социальными требованиями, отличающимися от тех, что были знакомы больным по их семейным, профессиональным и прочим отношениям. Принять, что речь другого может «задеть» и сделать нас уязвимыми, тем самым допустив взаимные пререкания, шутки и устранение иеарархических прерогатив, — значит учредить для группы новый закон, чьё "иницирующее" воздействие высветит условия возможности безумия, доселе составлявшие предмет вытеснения. Группа может вновь овладеть фантазмом о смерти или расщеплении тела, столь важным мотивом многих психозов, в атмосфере страстного неистовства, хотя могло сложиться впечатление, что удел — этого фантазма — быть порабощённым новейшими обществами, ставящими перед собой задачу избавиться от него.

Даже учитывая всё сказанное, не следует упускать из виду, что терапевтическое предприятие, даже если оно ведомо благими намерениями, каждую секунду рискует погибнуть в отупляющей мифологии «нас». Опыт показывает, что гарантия предотвращения подобной угрозы — возникновение или учреждение инстанции, где может проявиться групповое влечение. Идет ли речь о получающих или оказывающих уход, эта инстанция окликнет всех и каждого, чтобы подвергнуть вопрошанию их бытие и судьбу. Таким образом, группа превращается в сцену, воспринимающуюся в двух плоскостях: с одной стороны, гарант и защитник, тонкая пелена, обеспечивающая доступ к трансцендентности, генератор обсессивных механизмов защиты и способ отчуждения, несущий утешение; с другой стороны, за этим искусственным гарантом надёжности возникает наиболее полный образ человеческой конечности, обесценивающий всякий проект во имя ещё более неумолимой инстанции, чем моя собственная смерть, — захваченность последней существованием других людей, которая и лежит в основе всего, что происходит в измерении речи. В отличии от психоанализа, базирующегося на дуальном отношении, описаный ранее групповой опыт не опирается на какие-либо воображаемые средства, лежащие в измерении диалектики господина и раба. Как мне кажется, такие условия образуют путь возможного преодоления комплекса кастрации.

Групповая трансверсальность — это измерение одновременно противоположное и дополняющее структуры, порождающие пирамидальную иерархию и её стерилизующие способы передачи сообщений.

Трансверсальность — место бессознательного субъекта группы, потустороннее объективным законам, которые учреждают эту группу, основа или опора группового желания.

Это измерение может быть выявлено только внутри отдельных групп, которые — сознательно или нет — пытаются принять смысл своей практики и учредиться в качестве группы-субъекта, проявляя готовность стать действующей силой своей собственной смерти.

Вступая в оппозицию с традиционными миссионерскими группами, подчинённые группы пассивно определяются извне или через механизм самосохранения, чудесным образом защищаются от бессмыслицы, которая воспринимается как внешнее воздействие. Таким образом, они отказываются от любой возможности диалектически обогатиться, встречая инаковость.

Анализ группы, ставящий перед собой задачу переработать трансверсальные структуры, кажется мыслимым, но при условии избегания психологизирующих описаний, чьим следствием станет потеря фантазматического измерения, присущего группе. То же относится и к бихевиористским описаниям, которые сознательно удерживаются в плоскости подчинённых групп.

Воздействие группового означающего на субъекта испытывается им как пребывание на «пороге» кастрации в силу того факта, что на каждом этапе своей символической истории группа предъявляет индивидуальным субъектам определенные требования, следствием которых может стать отречение субъекта от своего побуждения «быть-в-группе»

Это желание, трактуемое как групповой Эрос, и конкретные возможности каждого субъекта пройти такое испытание могут быть совместимы или нет. Субъект может переживать это [столкновение группового эроса и его конкретных возможностей] посредством разнообразных реакций, простирающихся от чувства отторжения (или даже изувечивания) до принятия уготовленной ему инициации, которая может привести к необратимой перестройке его личности.

Подобное «клеймение» (marquage) не носит одностороннего характера: оно наделяет правами и властью тех, кто пережил его, но одновременно может сказаться на группе, изменяя локальный уровень терпимости в отношении индивидуальных отступлений от нормы или провоцируя за собой кризис, ставящий под вопрос судьбу группы во имя ошибочных целей.

Роль группового анализатора [analyseur] — проливать свет на подобные ситуации и подвести группу к невозможности легкомысленно игнорировать свою истину.

Наша гипотеза сводится к идее, что бюрократическое самоизувечивание группы-субъекта и её бессознательное обращение к механизмам, вступающим в антагонизм с потенциальной трансверсальностью, не представляются неизбежными феноменами и напрямую сопряжены с возможностью группы принять на себя риск столкновение с бессмыслицей, инаковостью и смертью.

La Pensée Francaise — Телеграм канал, Паблик в VK