В процессе чтения «Жюстины» де Сада сложно не заметить одну крайне сильно бросающуюся в глаза деталь: тело Жюстины не поддается деструкции. Оно всегда неизменно, сколько бы страданий не было наложено на него. Любые старания садовских либертенов оборачиваются тем, что Жюстина оказывается все столь же прекрасной, какой её описывали нам ещё на первых страницах. Достаточно интересный ответ на вопрос о том, почему так происходит, даёт Лакан в своем семинаре по этике психоанализа.

Какова функция прекрасного в измерении желания? Лакан говорит о прекрасном, как фундаментальном барьере, что воспрещает нам доступ к тому ужасу, которым ознаменовано приближение к Вещи (*), как о барьере, что блокирует деструктивное влечение. Лакан говорит об этом следующим образом: “[…] прекрасное способствует приглушению желания, торможению его, и его, я сказал бы, обезоруживанию. Явление прекрасного запугивает желание, налагает на него прещение”.

Явление прекрасного запугивает желание, налагает на него прещение

Как ни странно, но размышление о прекрасном у Лакана предваряется вопросом о скуке. О той скуке, что охватывает нас, когда мы читаем де Сада, а в частности те многочисленные сцены наслаждения, столь скрупулезно и подробно описанные автором. Скука, которая особо усиливается монотонными размышлениями садовских либертенов, является ответом бытия (**) (неважно чьего: читателя или автора) на приближение к пылающему очагу (или абсолютному нулю), который психика субъекта не выдерживает. В конечном счете всё это заканчивается простым перелистыванием страниц в ожидании чего-то другого.

Скука появляется здесь как процесс сопротивления по отношению к невыразимому и невыносимому присутствию Вещи. Таким способом психика стремится заполнить то ничто, которое обнаруживается, когда субъект приближается к объекту своего «инцестуозного» желания. Этот грустный «ответ бытия», однако, не мешает субъекту продвинуться в направлении той центральной пустоты, где тело ближнего расщепляется, поскольку именно в такой форме представляется доступ вещи, т.е. в форме деструктивного влечения.

Тем не менее, на примере садовской Жюстины мы видим, что момент расщепления тела так и не наступает. Вместо ожидаемого результата тело Жюстины не помечено никакими изменениями: «Жертва не только благополучно переживает дурное с ней обращение, но даже не теряет нисколько своей чувственной привлекательности, к которой авторское перо, как во всяком описании такого рода, неизменно вновь и вновь возвращается, отмечая её самые прекрасные в мире глаза, трогательные и жалобные черты. Настойчивость, с которой автор наделяет своих героев столь стереотипными характеристиками сама по себе наводит нашла размышления»

Этот садовский приём создает определенные трудности, поскольку скука, хотя и имеет место быть, но деструктивное влечение, которое скука призвана затормозить, тем не менее, реализуется. Реализуется, но не достигает своей цели. В конце сеанса Лакан объясняет это как классическую привычку невротиков, которая заключается в том, что субъект не допускает своего сближения с «неведанным самому себе ужасом».

В следующем семинаре проблема неуязвимости тела Жюстины решается Лаканом совсем иным образом. И решением является категория Прекрасного, с которой и было начато изложение. И если скука является не действенным барьером против деструктивного желания, то прекрасное справляется с этим (как видим на примере Жюстины).

Если иногда прекрасное трактуется как нечто, что ведет нас к безнравственности или толкает к преступлению, то лакановское прекрасное, напротив, есть барьер, что задерживает влечение к смерти и осуществление его губительных последствий. Прекрасное останавливает агрессию, защищает от неё, но при этом указывает нам, в какой стороне находится сфера деструктивности (опять же пример Жульетты в этом смысле очень яркий). Функция прекрасного амбивалентна, поскольку оно одновременно выступает невосприимчивым к оскорблению (Outrage — оскорбление, ущерб), но при этом является тем, что провоцирует это. Таким образом, садовский фантазм также амбивалентен. Неуничтожимость садовской жертвы становится одним из типичных элементов садистского сценария: Если страдание не ведет жертву к расщеплению, то потому, что для садовского субъекта объект мучений должен сохранять свою возможность быть неуничтожимым. В этом фантазме и проявляется функция прекрасного в садовских текстах. Ответом для де Сада является его выдумка с телом Жюстины. Именно неуязвимость её тела есть садовский способ кружить вокруг Вещи. Даже смерть Жюстины в этом смысле показательна: она не была подвергнута пыткам, в результате которых изуродованная телесными пытками умерла бы, но просто была поражена молнией (этот приём также может быть объяснен как работа прекрасного (***)).

*Вещь или Das Ding (нем.), которую Лакан постоянно упоминает в рамках своего семинара по этике является чем-то, что расположено по ту сторону языка и бессознательного. Непознаваемое x, что не имеет возможности быть символизированным. «Вещь» — объект желания матери. То самое нерепрезентируемое s1, означающее которого (S1, т.е. означающее нехватки) так никогда и не имело никакого объекта. Принцип удовольствия есть то, что удерживает субъекта на определенном расстоянии от Вещи и заставляет его циркулировать вокруг нее. По большому счёту Вещь — зияющая дыра на месте желания, куда субъекту путь заказан. Наиболее нелепым, по выражению Лакана, образом этой вещи может быть тело матери. Вещь является развитием фрейдовского понятия, которое определяется как «объект по отношению к которому функционирует принцип удовольствия». Также этот термин содержит отсылку к Хайдеггеру и его тексту под названием “Das Ding”. Как для Лакана, так и для Хайдеггера вещь располагается на стороне смерти, поскольку именно смерть является секретом бытия. Смерть, как и вещь, также не может быть символизирована (у Хайдеггера в свою очередь речь идёт о том, что смерть не представлена в сущем).

**В переводе Александра Черноглазова употребляется слово «существо». В оригинале Лакан использует слово “etre”, которое действительно может быть переведено как «существо», но также возможен и другой перевод: бытие. В период, когда Лакан давал свой семинар по этике он всё ещё хайдеггерил, поэтому не исключено, что такой перевод лучше передаст те или иные коннотации.

***Интересно, что в рамках этих размышлений намечается скрытое противоречие с тем, что говорит о прекрасном (как о Грации) Сартр. Ведь сартровский садист пытается привести свою жертву не к прекрасному, а как раз к непристойности, которая выразится в том, что фактичность тела другого поглотит Грацию.


Текст является частью серии заметок о де Саде в контексте философии и психоанализа, которые выкладываются в группе "Маркиз де Сад и философия".