На позднем этапе своего философского творчества Делез питал сильный интерес к психозам и шизофрении. Но в 60-х годах Делез уделяет не менее пристальное внимание перверсии в том проблематичном ключе, который этому понятию придавал психоанализ. Почему эта структура субъекта вызвала у Делеза такой интерес, что он посвятил этому целую исследовательскую работу? Гипотеза настоящей заметки заключается в том, что на материале перверсии Делёз производит деконструкцию психоаналитической интерпретации желания как нехватки. Иной способ желать в перверсии отсылает к тому, что смычка между языком и телом происходит совсем иначе, нежели мы привыкли это мыслить применительно к опыту субъекта с невротической структурой. В перверсии желание перестает быть производным от фундаментальной нехватки, о которой говорили представители структурного психоанализа. Следствия этой иной «смычки» язык-тело и становятся чем-то, что интересует Делёза.

В этом тексте мы будем исходить следующего отрывка, взятого из «Логики смысла»: «Понятие перверсии является гибридом: полуюридическое, полумедицинское. Но ни медицина, ни право не охватывают его в полной мере. В возобновившемся сегодня интересе к этому понятию угадывается, что мы ищем в структуре перверсии саму причину его очень двусмысленной возможной связи как с судебной системой, так и с медициной. Исходная точка такова: перверсия не определяется силой какого-либо желания в системе влечений; перверт не является кем-то, кто желает, но тем, кто вводит желание в совсем иную систему и заставляет его играть в этой системе роль внутреннего лимита, виртуального центра или же нулевой точки (знаменитая садистская апатия)».

Уже Фрейд, рассуждая о сексуальности, пришел к довольно щекотливому вопросу о том, каким образом определить, что такое перверсия, если объект влечения является абсолютно произвольным[1]? Сама сексуальность, как о ней говорят Лапланш и Понталис, является инстинктом, «потерявшим свои объект и цель». Этот тезис приводит ко вполне очевидному вопросу о том, каким образом мыслить перверсию, если не отправляться в этом размышлении от специфических объекта и цели, которые может по тем или иным причинам предпочесть конкретный субъект? Ответ на этот вопрос дает Лакан: рассуждая о перверсии, мы действительно не стоим перед вопросом о привилегированных цели или объекте, но говорим о самой структуре желания. В этом же направлении Делез направляет и свои рассуждения.

В «Представлении Захер-Мазоха» Делез делает акцент на том, что перверсия характеризуется инверсией в отношениях троицы «повторение/удовольствие/наслаждение[2]». «Иная» система желания, о которой говорит Делёз в цитируемом выше пассаже, связана со своеобразной перверсией того, что происходит с этими переменными в неврозе. Чтобы создать контраст со структурой перверсии, необходимо обратиться к тому, каким образом работа этой троицы устроена в неврозе.

Невротическая структура предполагает абсолютную невозможность достижения той инстанции, которую Лакан называет невозможным наслаждением. В психике эта инстанция выполняет функцию виртуального центра, относительно которого работает принцип удовольствия. Любой предстоящий опыт удовлетворения в каком-то смысле предполагает это состояние. Но само возникновение наслаждения отсылает к фаллическому объекту, тому утерянному воображаемому объекту желания, который впоследствии подвергнется негации в языке и станет означающим нехватки (фаллосом). Производство этого «означающего» предполагает признание нехватки в материнском Другом и отказ от наслаждения. Главным следствием этого отказа становится тот факт, что сексуальность невротика опирается на предшествующий объект (означающим которого и является фаллос) — объект, знаменующий наслаждение и создающий разрыв между означающей и означаемой сериями в структуре языка, что и называется кастрацией. В своих требованиях субъект с невротической структурой опирается на предшествующую нехватку объекта, которую он попытается впоследствии ликвидировать и всячески уклониться от ее признания. Сексуальные отношения невротика терпят крах, потому что впоследствии любой конкретный другой в этих отношениях будет метафорой фаллического объекта (его наличие и позволяет произвести сексуализацию внешних объектов, которые всякий раз бyдyт не теми: ведь требование всегда предполагает собственнyю пycтотy, которая обусловлена тем, что означающее до бесконечности производит относительно себя различие)[о том, как этот объект кодифицирует влечения можно посмотреть здесь]. В свете описанного специфика невротического повторения всякий раз связана именно с наслаждением от предшествующего объекта. Лакан весьма внятно и точно сказал о повторении: «Повторение не является просто стереотипом поведения, но повторением чего-то, что всякий раз yпyщено». Невротический симптом — окольный путь, через который повышение напряжения становится имитацией этого состояния. Формулу невроза можно резюмировать следующим образом: «Ты желаешь, когда испытываешь нехватку; все, на что ты можешь надеяться — удовольствие; ты преследуешь невозможное наслаждение». Это и есть та система желания, относительно которой перверт производит что-то иное.

«Ты желаешь, когда испытываешь нехватку; все, на что ты можешь надеяться — удовольствие; ты преследуешь невозможное наслаждение»

Говоря о мазохизме, Делез заостряет внимание на том, что в случае, когда нехватка материнского Другого не была признана, то утрата этого объекта больше не играет значимой роли. Это позволяет выстроить радикально иную казуальную связь между триадой повторение/удовольствие/наслаждение. Если у невротика автоматизм повторения отсылает к попытке устранить нехватку-бытия и произвести имитацию состояния наслаждения, то в ситуации, когда эта нехватка не была признана, а все наслаждение[3] отдано Другому, появляется совсем иной порядок желания и структуры сексуальных отношений. По выражению Делеза возникает ничто иное как «человек без половой любви». Мир Сада (как и мир Мазоха) андрогинен: ведь половое различие возможно исключительно на основании нехватки объекта, скрывающимся за фаллическим означающим. В перверсии повторение не мотивируется достижением наслаждения: фаллос остается у матери и повторение больше не производится ради наслаждения потерянным объектом, метафорой которого служат другие объекты. Поведение перверсивного субъекта подчиняется не фантазму о наслаждении, а связано с чистой функцией мышления. Повторение тут есть, но оно больше не переживается как поведение, подразумевающее удовольствие: “[…] повторение срывается с цепи, утрачивает зависимость от всякого предварительного удовольствия”. Отрицание кастрации матери и сохранение треугольника «ребенок/мать/фаллос ведет к тому, что Делез назвал «расслоение влечений».

«повторение срывается с цепи, утрачивает зависимость от всякого предварительного удовольствия»

Расслоение, о котором говорит Делез, опирается на рассуждения Фрейда об экономии психичекого аппарата и понятии «связывания». Фрейд утверждает, что возможность разгрузки влечения за счет удовольствия в принципе может быть достигнута, поскольку всякое возбуждение, возникающее в теле, связывается энергией Эроса. Работа принципа удовольствия обеспечивается именно тем, что любые возбуждения связаны Эросом, в то время как Танатос эти возбуждения провоцирует. Если Другой не испытывает нехватки, то производится десексуализация влечений (Эрос для них нейтрализуется). В свою очередь десексуализация никогда не обходится без ресексуализации: мышления — в садизме, фантазии — в мазохизме. Именно поэтому для персонаже де Сада столь важными становятся разговоры друг с другом. В "120 днях Содома один" из либертенов объясняет, что его возбуждают вовсе не присутствующие здесь объекты, но возбуждает нечто, чего тут нет. Дело в том, что речь и вовсе идет не об объекте: ведь речь идет о чистом мышлении.

Позиция идеального извращенца, о котором рассуждает Делез на примере лирических героев из произведений де Сада и Мазоха, связана с отрицанием получения сексуального удовольствия тем способом, каким этот процесс организован в рамках невротической структуры. Кастрация в перверсии позволяет сделать прыжок с поверхности тела на метафизическую поверхность мышления. Когда акцент ставится на этой метафизической поверхности, то телесный аспект сексуальности выносится за скобки и мы получаем тело, которое напрочь лишено наслаждения. Тело перверта напоминает тело зомби, сохранившего мышление, для которого «естественный», в привычном понимании, порядок потребностей полностью разрушается, потому что внешние объекты, которые составляют для невротика метонимию фаллического объекта, теперь носят десексуализированный характер. Перверсия не аннулирует принцип удовольствия, но в какой-то мере усыпляет его, поскольку он перестает быть «трансцендентальным принципом», ведущим субъекта. Та «нyлевая тока», о которой пишет Делез, по сyти и занимается перверсивным сyбъектом. Повышать напряжение более не нyжно, посколькy психически он неким образом yже находится в этой токе. Это «нарушение» естественного (в обыденном представлении) порядка органического функционирования тела очень смутно напоминает нам о том опыте, пережить который столь рьяно мечтал Антонин Арто, когда хотел избавиться от оков своих бесполезных органов: “[…] свяжите меня, если хотите, но нет ничего более бесполезного, чем орган. Когда вы сделаете его [человека] телом без органов, то вы освободите его от всех автоматизмов и вернете ему настоящую свободу”. Перверт вполне мог бы задаться тем вопросом, которым Делез и Гваттари задались в «Тысяче Плато»: "Почему бы не ходить на голове, не петь брюшной полостью, не видеть кожей, не дышать животом […]".

Похоже, что опыт мазохистского тела, выведенного за рамки сексуальности, конструируемой объектом нехватки, и является тем телом, о котором мечтает Арто. Ведь именно такое тело позволяет пропустить через себя максимум интенсивности без оглядки на нехватку и принцип удовольсьвия. Тело перверта — идеальная площадка для становления телом без органов.

Говоря же о специфике желания в садизме и мазохизме, важно отметить, что садист, растворяясь в Другом (что выражается в холодной силе мышления), не имеет тело с тем желанием, которое присуще невротику. Садист по сути растворяется в чистом мышлении (или скорее даже в природе, поскольку все мыслится именно как прихоти самой Природы) и избавляется от своего Я в пользу отождествления с Законом, изнанку которого садист и реализует через рациональный контекст обоснования. Поэтому перверсия не просто отсылает к преступлению, но и размышлению о его природной необходимости. Тем не менее, субъективность садиста в какой-то мере остается в перспективе эдипальной структуры: ведь отождествление с Другим является отождествлением с Отцом. Лакан иронично называл такого отца «версией отца» (père-version). Из этой игры слов мы видим, что садистский субъект жаждет не убить отца и нарушить его закон, а связывает себя с фигурой какого-то иного отца. Не отца, который наложил запрет на инцест и забрал себе все права на мать, но на фигуру, которая, напротив, говорит ему: «Пойдем и изнасилуем её вместе». В этом смысле субъективность садиста, хотя и связана с совсем другой структурой желания, но остается в координатах Эдипа.

Делез делает особый акцент на опыте мазохизма, поскольку именно в последнем желание не только не является производным от нехватки, но и всецело ускользает из Эдиповых координат. Именно тому, как мазохист проделывает этот трюк, и будет посвящена ближайшая заметка.

[1] Эта формулировка не совсем верна. Лакан называет влечение ртом, целующим самого себя, поскольку его объект — воспроизводство определенного ощущения в области тех или иных крайних зон (т.е. эрогенных зон человеческого тела). Речь скорее об определенном образе объекта, который приводит к импульсу стимулировать эрогенную зону.

[2] Делез говорит исключительно об отношении «удовольствие/повторение», но мы добавили третий термин, поскольку отчасти скажем об этом на языке лакановской теории, которого Делез избегает, прибегая к более классическим понятиям психоанализа. Также стоит добавить, что определенпе перверсии не ограничивается исключительно отношениями этих терминов, но в контексте данной заметки мы берем именно такую перспективу.

[3] Важно при этом понимать, что в перверсии нет какого-то привилегированного доступа к наслаждению. Отношения с наслаждением здесь фактически такие же, как и в неврозе, т.е. оно недостижимо, но по загадочным причинам оно более не движет субъектом, как это происходит в неврозе.

Заметка написана для группы Sade’s Studies

.