Жак Лакан. Мотивы параноидального преступления. Преступление сестёр Папен
Спустя год после публикации своей диссертации («Об одном параноидальном психозе в его отношении к личности») Лакан опубликует в журнале «Минотавр» разбор «Дела Папен» — громкого убийства, совершённого на почве параноидального психоза.
Приятного чтения.
Мы хорошо помним как ужасные обстоятельства, связанные с убийством семьи в Лё Мане, так и эмоции, порожденые в общественном сознании в связи с загадочностью мотивов убийц, сестёр Кристины и Леи Папен. В ответ на беспокойство и интерес публики пресса широко осветила эти обстоятельства при участии самых искушённых умов из сферы журналистики. Мы попытаемся кратко резюмировать факты, сопутствующие этому преступлению.
Две сестры, в возрасте 28 и 21 года, в течение нескольких лет были служанками у семьи почётных граждан (адвокат, его жена и дочь) в маленьком провинциальном городе. Говорят, что сёстры были образцовыми служанками, ревностно относящимися к ведению хозяйства. Но эти служанки не лишены и некой загадочности: если мы обратим внимание на тот факт, что, по-видимости, хозяева были лишены человеческой симпатии, то всё же ничего не позволяет нам утверждать, что высокомерное безразличие служанок было призвано ответить на эту установку. Просто «никто друг с другом не разговаривал». Однако эта тишина не была порожней, даже если она оставалась чем-то тёмным [obscur] для участников этого действа.
Вечером второго февраля эта темнота материализовалась в виде отключения электричества. И оно было спровоцировано неловкостью сестёр, а хозяева, судя по их предшествующему поведению, могли взорваться при малейшем поводе. Какую реакцию выдали мать и дочь, когда при своём возвращении обнаружили это незначительное бедствие? Показания Кристины по этому поводу менялись. Как бы то ни было, очень быстро разгорелась драма, вылившаяся в нападение. Сложно предположить иную версию, нежели предложенную сёстрами:со стороны последних всё внезапно и синхронно свелось к приступу ярости. У каждой из них был собственный противник, которому наживую вырвали глаза — неслыханное деяние, вошедшее в анналы криминалистики — и убили. Затем, при помощи подвернувшегося под руку (молоток, оловянный кувшин, кухонный нож), они поработали над телами своих жертв: размозжили их лица и, оставив неприкрытыми их гениталии, раскромсали их бёдра и ягодицы, чтобы осквернить этой кровью всё те же места другой жертвы. После чего они вымыли все инструменты, использованные в их жестоком ритуале, вымылись и легли в одну кровать. «Вот и чистота» — фраза, которой они обменялись. Казалось, что эта фраза, последовавшая после их кровавой оргии, задала тон их отрезвления, лишённого всяческих эмоций.
Общаясь с судьёй, они не смогут озвучить никакого осмысленного мотива для своего акта, как и не явят какой-либо ненависти или претензий в отношении их жертв; казалось, что их единственная забота — целиком разделить ответственность за это преступление. Три эксперта-медика не смогут обнаружить никаких признаков безумия, деменции или текущего физического и психического расстройства, и будут вынуждены внести этот факт в протокол.
Кажется, что подноготная этого преступления представлена слишком неточными данными, чтобы мы могли судить на этот счёт: загадочное обращение сестёр к мэру города, чтобы тот освободил младшую сестру; главный секретарь мэрии, который счёл их «чокнутыми»; комиссар полиции, который свидетельствовал, что посчитал их «одержимыми манией преследования»[1]. Также наличествовала особая привязанность, в свете которой меркли любые другие интересы, — выходные дни, которые девушки проводили вместе в их комнате. Но беспокоились ли мы до сих пор об этих странностях? Сюда же надо добавить жестокого алкоголика-отца, который, говорят, насиловал одну из своей дочерей, и преждевременный отказ от их воспитания.
Только после пяти лет тюрьмы Кристина, изолированная от своей сестры, испытает крайне сильный приступ ажитации с ужасающими галлюцинациями. Во время другого такого приступа она попытается вырвать себе глаза, что ей не удастся, однако не обойдётся без нанесения себе ущерба. Это яростное двигательное возбуждение потребовало надеть на неё смирительную рубашку; она примется за эротический эксгибиционизм, а затем проявит симптомы меланхолии: депрессия, отказ от пищи, самобичевание, омерзительные искупительные акты; впоследствии она многократно будет вести бредовые беседы. Уточним, что заявление Кристины, будто она симулировала то или иное из этих состояний, ни в кой мере не объясняет эти состояния: в подобных ситуациях субъект часто испытывает чувство наигранности происходящего [sentiment de jeu], что не делает его поведение менее патологичным.
30-го сентября сёстры были осуждены присяжными. Кристина, услышав, что ей отрубят голову на главной площади Лё Мане, упала на колени. Тем временем, характер этого преступления, психическое расстройство Кристины в тюрьме, странность жизни сестёр убедили большинство психиатров в отсутствии их ответственности.
В свете отказа от дополнительной экспертизы, Доктор Логре, профессионализм которого не подлежит сомнению, полагал, что может свидетельствовать в защиту сестёр в суде. Было ли это личным кодексом, присущим главному клиницисту, или же осторожностью, навязанной обстоятельствами, которые ставили его в позицию адвоката? Доктор Логре выдвинул не одну, но множество гипотез об предположительной ментальной аномалии сестёр: идеи о преследовании, сексуальной перверсии, эпилепсии или же истерической эпилепсии. Если нам и кажется, что мы можем найти более однозначное решение этой проблемы, то
Паранойя — болезненное образование [entité], которое, вопреки разнообразным поворотам на протяжении развития психиатрии, обобщённо соответствует следующим классическим чертам: а) интеллектуальный бред, который простирается от идеи собственного величия до мании преследования; б) агрессивные реакции, часто заканчивающиеся смертельным исходом; с) хроническое развитие.
Вплоть до настоящего времени противопоставлялись две концепции о структуре этого психоза: одна из их принимает его за развитие болезненной «конституции», т.е. это трактуется как врождённый порок характера; другая же обозначает этим термином элементарные феномены в рамках мгновенного расстройства восприятия; в последнем случае бред рассматривается как рациональная попытка субъекта объяснить себе этот опыт, а криминальный акт — как страстная реакция, чьи мотивы вызваны бредовой убеждённостью.
Хотя существование вышеупомянутых элементарных феноменов является куда более достоверным, чем пресловутая параноидальная конституция, несложно заметить недостаточность этих двух концепций, и мы попытаемся обосновать новую, базируясь на данных в большей мере соответствующих поведению больного[2].
В упомянутой работе, в отдельных элементах бреда, в его совокупности и в сопутствующих ему реакциях мы распознаём в качестве первичного влияние социальных отношений, сопутствующих всем трём упомянутым порядкам феноменов. Мы предположили, что действия в психозе [faits de la psychose] объясняются через динамическое понятие «социальной напряжённости», состояние равновесия которой или его нарушения обычно определяют в индивиде личность.
Тем самым, агрессивное влечение, которое разрешается в убийстве, предстаёт в виде аффективного состояния [affection], выступающего базой для психоза. Мы можем назвать его бессознательным: это подразумевает, что интенсиональное содержание, которое переводит это влечение в сознание, не может быть манифестировано без компромисса с социальными требованиями, интегрированными субъектом, т.е. без сокрытия мотивов, которые, строго говоря, суть бред.
Но это влечение несёт на себе отпечаток социальной относительности: у него всегда есть интенсиональность преступления, то и дело связанная с местью. Часто оно носит смысл наказания, что подразумевает санкцию, исходящую от социального идеала, поэтому порой это влечение отождествляется с завершённым нравственным деянием [acte achevé de la moralité]; оно же может носить характер искупления (само-наказание). Объективные признаки этого убийства, его избирательность по части жертвы, его смертоносная эффективность, способы приведения его в действие и осуществление непрерывно варьируются вместе со сравнительной степенью человеческой значимости этого фундаментального влечения. Эта степень определяет реакцию общества в отношении параноидального преступления — двойственную по форме амбивалентную реакцию, которая обеспечивает эмоциональную заразительность этого преступления и карательную взыскательность общественного мнения.
Таково преступление сестёр Папен, эмоции от которого опережают даже ужас, и жестокий образ которого в то же время является символичным вплоть до его самых безобразных деталей: самая часто используемая метафора для выражения гнева («Я вырву ей глаза») получает здесь своё буквальное применение. Общественное сознание так трактует смысл этого гнева, что применяет высшую меру наказания, как это было с античным законом в отношении преступлений рабов. Возможно, как мы это увидим, оно ошибается относительно реального смысла этого деяния. Для тех, кто страшится очутиться на пути психологии, на котором мы начнём изучение феномена ответственности, обратим внимание, что поговорка: «понять — значит простить» отсылает к пределам человеческого сообщества, в то время как за ними господствует иная формула: «понять (или по крайней мере полагать, что мы поняли) — это осудить».
Интеллектуальное содержание бреда, как мы уже сказали, предстаёт перед нами в виде надстройки, одновременно обосновывающей и отрицающей криминальное влечение. Поэтому мы представляем себе, что оно подчинено вариациям этого влечения, и спаду который становится следствием удовлетворения влечения: в описанном случае (случай Эме) [2]паранойи особого типа, бред рассеялся вместе с реализацией целей этого акта. И нас не удивляет, что наблюдалось то же самое в течение первых месяцев после преступления сестёр. Соответствующие дефекты классических описаний и объяснений паранойи долгое время заставляли игнорировать существование — однако основополагающее — подобных вариаций, поскольку параноидальный бред считался устойчивым, хотя имеет место лишь постоянство структуры: эта концепция приводила экспертов к ошибочным выводам, и она же объясняет их замешательство в свете многочисленных параноидальных преступлений,
Чтобы дополнить клиническую картину в случае сестёр Папен, мы должны задержать внимание на единственном следе предшествующих преступлению бредовых идей: главным образом, мы находим его в свидетельстве комиссара полиции города. Неточность этого свидетельства ни в кой мере не позволяет его отбросить: любой психиатр знаком с особой атмосферой, которую вызывает специфическая стереотипия, присутствующая в речах этих больных ещё до того, как они стали объясняться бредовым способом. Пусть некто единожды испытает на себе это впечатление, и мы не сможем сомневаться в том, что он сможет распознать его. Тем не менее, в полиции сортировка показаний делает такой опыт привычным.
В тюрьме у Кристины обнаружится несколько бредовых сюжетов. Мы характеризуем таким образом не только типичные симптомы бреда, к которым относится систематическое непризнание реальности (Кристина интересуется, как чувствуют себя две её жертвы, и выражает веру, что они вернутся в другом теле), но и более двусмысленные верования, которые выражаются в речах наподобие следующих: «Я думаю, что в другой жизни я была мужем моей сестры». В этих мотивах можно разглядеть типичное содержание определённой категории бреда. Кроме этого, в любом бредовом веровании постоянно встречается определённая амбивалентность, что наблюдается от самых спокойных форм настойчивого фантастического бреда (в которых субъект однако признаёт «двойственную реальность») вплоть до вопросительных форм бреда, называемого предположительным (где всякое утверждение о реальности оказывается подозрительным).
В нашем случае анализ этих содержаний и форм позволяет уточнить место двух сестёр в естественной классификации бреда. Они не помещаются в ту очень ограниченную форму паранойи, которую мы, путём формального соотнесения, изолировали в рамках нашей работы. Вероятно, сёстры могут быть выведены за пределы общих рамок паранойи, чтобы войти в состав парафрений, выделенных благодаря гению Крепелина как смежная [для паранойи] форма. Учитывая хаотичное состояние наличествующей у нас информации, это диагностическое уточнение может быть очень шатким. Впрочем, мотивы этого преступления не имеют особой ценности для нашего этюда, поскольку, как мы это ранее показали, формы паранойи и соседствующие с ней бредовые формы остаются объединёнными через общность структуры, которая обосновывает применение идентичных аналитических методов.
Достоверно, что у каждой из сестёр формы психоза если не идентичны, то по меньшей мере тесным образом соотносятся. В ходе дебатов можно было услышать поразительное утверждение: невозможно, чтобы два существа были оба поражены одним и тем же безумием и одновременно его проявили. Это абсолютно ложное утверждение. Ещё издавна бред на двоих причислялся к форме психоза. Наблюдения показывают, что такой бред избирательно возникает между близкими родственниками: отец и сын, мать и дочь, братья и сёстры. Скажем, что в некоторых случаях его механизмы отправляются от случайного внушения, осуществляемого бредящим субъектом в отношении пассивного слабоумного субъекта. Мы увидим, что в нашей концепции паранойи будет разработано совершенно отличное понятие последней, и криминальный параллелизм двух сестёр будет объяснён более удовлетворительным образом.
Однако наш подход к пациенткам заставляет подвергнуть сомнению утверждение — за рамки которого никто не вышел — о реальности сексуальных отношений между сёстрами. Поэтому мы признательны Доктору Логре за проницательность термина «психологическая пара», который отмеряет сдержанность его суждений по этой проблеме. Сами психоаналитики, когда они выводят паранойю из гомосексуальности, характеризуют эту гомосексуальность как бессознательную, «скрытую». В этой трактовке гомосексуальная тенденция выражается лишь через отчаянное отрицание самой себя, которое порождает убеждённость в преследовании и обозначает преследователя как любимое существо. Но что представляет собой эта странная тенденция, которая, сколь бы близкой она не была к своему явному обнаружению, всегда остаётся отделённой от него своеобразной прозрачной перегородкой?
В своей замечательной статье[3] Фрейд, хотя он и не разрешает этот парадокс, предоставляет нам все необходимое, чтобы найти его решение. Он показывает, что в ходе первых стадий (признаваемых сейчас существующими) детской сексуальности, производится насильственное подавление примитивной враждебности между братьями, из которой в желании может возникнуть анормальная инверсия, и этот механизм порождает особый тип гомосексуальности, в которой преобладают инстинкты и социальная активность. В действительности этот механизм устойчив: любовная фиксация является изначальным условием первичной интеграции так называемого социального напряжения в инстинктивные тенденции. Это болезненная интеграция, связанная с первыми жертвенными требованиями, которые постоянно осуществляются обществом в отношении его членов: такова его связь с этой личностной интенсиональностью к нанесению страдания, которая конституирует садизм. Тем временем, эта интеграция совершается по закону наименьшего сопротивления через аффективную фиксацию, всё ещё очень близкую к солипсистскому Я, — фиксацию, которая заслуживает называться нарциссической, где выбранный объект оказывается в высшей степени подобным субъекту: такова причина её гомосексуального характера. Но должно выйти за пределы этой фиксации, чтобы достичь эффективной в социальном плане нравственности. Прекрасные наработки Пиаже продемонстрировали нам прогресс, движущийся от наивного эгоцентризма, проявляющегося при ранних попытках соблюдать правила моральный игры, до кооперативной объективности идеально завершённого сознания.
У наших пациентов эта эволюция не продвинулась дальше первой стадии, и причины подобной остановки могут иметь очень различные истоки: одни органические (наследственная аномалия), другие — психологические. Среди последних психоанализ обнаруживает важную роль детского инцеста. Известно, что последний, кажется, мог присутствовать в жизни сестёр.
По правде говоря, ещё до нашего теоретического сопоставления фактов, длительное наблюдение многочисленных случаев паранойи, дополненное социальным обследованием, привело нас к рассмотрению структуры паранойи и соседствующих видов бреда как целиком подчинённых року этого братского комплекса. В опубликованных нами результатах наблюдений влияние этой компоненты психики является неопровержимым. Аффективная амбивалентность в отношении старшей сестры целиком контролирует самонаказующее поведение в случае «Эме». Если, находясь в бреду, Эме, в силу её любовного гнева, последовательно обвиняла нескольких людей, то это было результатом попытки освободиться от её первичной фиксации, хотя и неудачной: каждая из её преследовательниц была ничем иным как новым образом, всё ещё всецело нарциссическим, сестры, которую наша пациентка выбрала своим идеалом. Теперь мы понимаем, что, находясь на виду, так и не позволило Эме, пускай её поведение и будет кричать об этом, узнать, что она любила своих преследовательниц. Дело в том, что они были лишь образами.
«Мука бытия двумя», от которой страдают эти пациентки, едва ли освобождает их от мук Нарцисса. Это смертельная страсть, завершившаяся приданием себя смерти. Эме поразила сияющее существо, которое она ненавидела, потому что оно представляет её собственный идеал себя. Потребность в самонаказании и огромное чувство вины также прочитываются в действиях сестёр Папен — по меньшей мере, низкопоклонство Кристины при развязке дела. Но кажется, что сёстры даже не могли занять между собой дистанцию, требуемую для нанесения друг другу вреда. Эти самые настоящие сиамские близнецы сформировали навсегда закрытый мир; при чтении их показаний после преступлении Доктор Логре сказал, что «кажется, будто мы читаем копию». Благодаря этому замкнутому островку они должны были решить свою загадку, человеческую загадку пола.
Для странных заявлений этих пациентов нужно натренированное ухо, чтобы уловить то безумие, что сооружается их сцепленным сознанием на загадке фаллоса и женской кастрации. В признаниях так называемого нормального субъекта мы умеем разглядеть верования, которые он замалчивает, думает, будто замолчал их, потому что они несерьёзны, но он умалчивает их, ибо, сам того не зная, до сих пор плотно сцеплен с ними.
Речи Кристины («Я думаю, что в другой жизни я должна была быть мужем моей сестры») воспроизвелись у наших пациенток через многочисленное количество фантастических тем, которые достаточно послушать, чтобы понять, какой мучительный путь она должна была пройти до того, как отчаянный опыт убийства разобщил её со своим другим Я [la dechire de son autre soi-meme]; до того, как она смогла после своего первого галлюцинаторного бреда, в котором ей привиделась её мёртвая сестра, прокричать перед судьёй, который делал с ними очную ставку, слова прозревшей страсти: «Да, скажи да!».
В тот судьбоносный вечер, пребывая в беспокойстве о неминуемом наказании, сёстры примешали к образу своих хозяек мираж их собственного [сестёр] недуга. Это свои невзгоды они возненавидели в паре, которую они насильно повлекли за собой в жестокий кадриль[4]. Они вырвали их глаза подобном тому, как Вакханки проводили оскопление. Именно святотатственное любопытство, которое внушает тревогу мужчине от начала времён, подталкивало их, когда они, терзая своих жертв, преследовали в их зияющий ранах то, что позднее Кристина, находясь перед судьёй, невинно назовёт загадкой жизни.
Примечания:
[1] Все упомянутые события имели место ещё до убийства.
[2] Лакан продолжает ссылаться на свою диссертацию «Об одном параноидальном психозе в его отношении с личностью.
[3] З.Фрейд “О некоторых невротических механизмах при ревности, паранойе и гомосексуализме".
[4] Название танца.
Переведено для «La Pensée Française»
Перевод — Архипов Никита
