Как «разбирается» и «собирается» общество — в материале Сергея Кара-Мурзы.

Сергей Кара-Мурза,

Центр изучения кризисного общества

Когда речь идет о государственной политике и управлении, за ними всегда возникает образ общества — и политика, и управление организуют и регулируют общественные процессы.

В учебнике Г.В. Атаманчука «Теория государственного управления» сказано о функциях государства: «Прежде всего, это функция обеспечения целостности и сохранности того общества, формой которого выступает данное государство… Конечная цель политики в объективном смысле сводится к созданию условий для спокойного и гармоничного развития общества».

Можно усомниться в деталях этого суждения, но главное верно: государство обязано обеспечить сохранность и целостность общества, это смысл его деятельности. Покой и гармония — это уж как повезет.

Встает, конечно, вопрос, кто кого породил: государство есть плод усилий общества — или наоборот? Многие считают, что первично общество, оно и создает для себя государство. Например, Г.В. Атаманчук пишет в учебнике: «Государство “идет” от общества и призвано обслуживать его потребности, интересы, цели и волю. Следовательно, государственно-правовые институты, по крайней мере в демократическом государстве, являются институтами самого общества и подлежат его ведению». Не будем спорить, но это сомнительно. Общество — сложная система (по структуре сложнее нации), а ведь нацию или народ создает именно государство, а не наоборот. Древнерусское государство возникло в IX веке, а формирование русского народа произошло за период с середины XIV века до начала XVII века.

Кратко уточним представление об обществе. Как и в отношении понятия народ, обыденное представление об обществе проникнуто эссенциализмом. Мы думаем о нем как о вещи — массивной, подвижной, чувственно воспринимаемой и существующей всегда. Это представление было воспринято вместе с механицизмом в проекте Просвещения и укреплено в советское время истматом, в котором общество выглядело как движение масс, организованных в классы, ведущие между собой борьбу.

Это ведет к тому, что социальные группы натурализируются и гипостазируются, наделяются таким же онтологическим статусом, что и «вещи», «субстанции».

Современная наука, напротив, рассматривает общество как сложную систему, которая не возникает «сама собой». Ее надо конструировать и создавать, непрерывно воспроизводить и обновлять.

Общество находится в процессе непрерывного развития, так что в динамическом взаимодействии переплетаются интеграция и дезинтеграция — как отдельных элементов, так и всей системы в целом.

Субъекты политических процессов — не индивиды, а общности, собранные и воспроизводимые на определенной матрице. Состояние всей системы общностей, соединенных в общество, и политика их воспроизводства — один из главных предметов политологии. Распад общностей и утрата ими общественной и политической дееспособности — одна из угроз, ставших кошмаром социологии.

Ален Турен, тогда президент Международной социологической ассоциации, писал: «Можно утверждать, что главной проблемой социологического анализа становится изучение исчезновения социальных акторов, потерявших под собой почву или из–за волюнтаризма государств, партий или армий, или из–за экономической политики, пронизывающей все сферы социальной жизни, даже те, что кажутся далекими от экономики и логики рынка. В последние десятилетия в Европе и других частях света самой влиятельной идеей была смерть субъекта».

Вывод, трагический для современной цивилизации — смерть субъекта. Исчезновение социальных акторов, то есть, коллективных субъектов общественных процессов! Это новое состояние социального бытия, мы к этому не готовы ни интеллектуально, ни духовно, а осваивать эту новую реальность политология должна срочно.

Примем, что в наше время население страны существует, организованное в двух взаимосвязанных системах —народа (нации) и общества. И функция государства — сохранить общество (обеспечить его воспроизводство), а если в ходе какой-то катастрофы оно утратило системную целостность, как можно быстрее его снова «собрать» на обновленной и прочной матрице.

Как выполняет эти функции государство постсоветской России?

С точки зрения социологии, главным следствием реформы 1990-х годов стала дезинтеграция, распад российского общества.

Это понятие определяют так: «Социальная дезинтеграция понимается как процесс и состояние распада общественного целого на части, разъединение элементов, некогда бывших объединенными, т.е. процесс, противоположный социальной интеграции. Наиболее частые формы дезинтеграции — распад или исчезновение общих социальных ценностей, общей социальной организации, институтов, норм и чувства общих интересов. … Это также синоним для состояния, когда группа теряет контроль над своими частями. Этим понятием часто обозначается и отступление от норм организации и эффективности, т.е. принятого институционального поведения то ли со стороны индивида, то ли со стороны социальных групп и акторов, стремящихся к переменам. Тогда понятие социальной дезинтеграции по содержанию становится весьма близким к понятию “аномия”. Социальная дезинтеграция способствует развитию социальных конфликтов».

Арнольд Тойнби писал, что «больное общество» (в состоянии дезинтеграции) ведет войну «против самого себя». Образуются социальные трещины — и «вертикальные» (например, между региональными общностями), и «горизонтальные» (внутри общностей, классов и социальных групп). Это и происходит в России.

Кризис, перешедший в 1991 году в острую стадию, потряс всю систему общества, все ее элементы и связи. Период относительной стабилизации после 2000 года сменился в 2008 году новым обострением. Сейчас диагноз состояния системы общностей (социокультурных групп) стал актуальной и срочной задачей.

Можно утверждать, что одна из главных причин продолжительности и глубины кризиса в России заключается именно в глубине дезинтеграции общества.

Ее маховик был раскручен в целях демонтажа советского общества, но остановить этот маховик после 2000 года не удалось, хотя его тормозят.

Об оценке состояния в конце 1990‑х годов сказано так: «В настоящее время в российском социальном пространстве преобладают интенсивные дезинтеграционные процессы, размытость идентичностей и социальных статусов, что способствует аномии в обществе. Трансформационные процессы изменили прежнюю конфигурацию социально-классовой структуры общества, количественное соотношение рабочих, служащих, интеллигенции, крестьян, а также их роль. Судьба прежних высших слоев (политическая и экономическая элита) сложилась по‑разному: кто‑то сохранил свои позиции, используя имеющиеся привилегии, кто‑то утратил. Хуже всех пришлось представителям прежних средних слоев, которые были весьма многочисленны, хотя и гетерогенны: профессионалы с высшим образованием, руководители среднего звена, служащие, высококвалифицированные рабочие. Большая их часть обеднела и стремительно падает вниз, незначительная доля богатеет и уверенно движется к вершине социальной пирамиды…

Коренным образом изменились принципы социальной стратификации общества, оно стало структурироваться по новым для России основаниям… Исследования подтверждают, что существует тесная связь между расцветом высшего слоя, “новых русских” с их социокультурной маргинальностью, и репродукцией социальной нищеты, криминала, слабости правового государства».

Инерция этого процесса велика. Вот как социологи В.А. Иванова и В.Н. Шубкин характеризуют состояние общества, сравнивая ответы респондентов в 1999 и 2003 годах: «Усиливается ориентация на готовность к социальному выживанию по принципу “каждый за себя, один Бог за всех”. … Анализ проблемы страхов россиян позволяет говорить о глубокой дезинтеграции российского общества. Практически ни одна из проблем не воспринимается большей частью населения как общая, требующая сочувствия и мобилизации усилий всех».

А вот вывод при взгляде на российскую реформу извне, с обобщающей формулировкой. М. Буравой, ныне президент Международной социологической ассоциации, пишет: «Россия поляризуется… Центр интегрируется в передовые сети глобального информационного общества, провинции бредут в противоположном направлении к неофеодализму… Невероятно глубокое разделение общества по имущественному положению повлекло за собой отчужденность. Разрушительной формой протеста стало пренебрежение к социальным нормам».

Таким образом, распад структуры общества означает исчезновение той социальной среды, которая и обеспечивает выполнение каждым членом социума нравственных и правовых норм.

Люди, не связанные с согражданами социальными, информационными и эмоциональными связями, не получают от окружающих сигналов одобрения или неодобрения и, тем более, не испытывают на себе моральных санкций своей общности.

Рассмотрим кратко типы разломов, которые разрывают связи между людьми и ведут к дезинтеграции общества.

— Первый раскол — между бедными и богатыми.

Вывод социологов: «Бедные и богатые в России — два социальных полюса, причем речь идет не просто о естественном для любого общества с рыночной экономикой различных уровнях дохода отдельных социальных страт, источников поступления этого дохода и его структуры, но о таком качественном расслоении общества, при котором на фоне всеобщего обеднения сформировалась когорта сверхбогатых, социальное поведение которых несовместимо с общепризнанными моральными, юридическими и другими нормами».

— Второй раскол — мировоззренческий.

Это массовое разделение проходит по всем группам. Оно даже пересекает пропасти между богатыми и бедными, между русскими и нерусскими, между поколениями.

Л. Радзиховский констатирует в официальной «Российской газете»: «Идеологически страна по-прежнему состоит из “двух Россий”. Одна — за Сталина, русского бога равенства, зависти и садистской жестокости. Другая — за Гайдара, символ неравенства, конкуренции, рыночной жесткости. И договориться этим двум странам никак не возможно… Такая страна — две взаимоисключающие друг друга половинки, с разным прошлым и разными мыслями о будущем».

— Третий раскол — территориальный. На разделение по социально-экономическим параметрам накладывается сетка разделения по региональным основаниям и по типам поселений. Вот выводы исследования 2009 года: «Жители мегаполисов и российская провинция видели совершенно разные “России”. В мегаполисах со знаком плюс оценивают ситуацию в стране 69% респондентов, в российской провинции, районных центрах, поселках городского типа и на селе — от 34 до 38%. Ситуацию катастрофической или кризисной здесь считали свыше половины всех опрошенных, в то время как в мегаполисах — лишь более четверти. Уровень разброса оценок по отдельным городам впечатляет еще больше. Москвичей, довольных жизнью, было свыше 80%, тогда как в Пскове или Рязани — 22% и 26% соответственно».

— Четвертый раскол — этнокультурный. Этнонационализм как идеология начал свое наступление уже в СССР, в годы перестройки. А в 1990‑-е годы произошло важное изменение во всей конструкции межнационального общежития России — массовое сознание нерусских народов сдвинулось от русоцентричного к этноцентричному. В некоторых регионах произошла мобилизация этничности на базе русофобии, то есть агрессивного этнонационализма.

— Пятый раскол — между поколениями.

В последние годы перестройки и в 1990‑е годы культурная травма, поразив и старшие поколения, и подростков, вызвала резкие конфликты между поколениями, разрушая традиционные отношения и установившуюся в советское время систему норм взаимной ответственности и уважения. В дальнейшем, в ходе углубления дезинтеграции общества, этот раскол лишь углублялся, становился «системным» — происходило расхождение социальных и ценностных установок, структур потребностей и пр.

Это подтвердило исследование 2004 года отношений между поколениями: «Наиболее экспрессивное и агрессивное противостояние поколений происходит на макроуровне по проблемам идеологии. … Негативное влияние на межпоколенные конфликты оказывают такие явления, как социальное неравенство и социальная несправедливость, конкуренция и безработица, этнические, сословные и религиозные разногласия.

Обострению межпоколенных конфликтов способствуют масштабные и динамические изменения в политической и экономической структурах общества, смена бытовых и культурных стандартов, а также сопутствующие им социальные конфликты, такие как, например, семейные, этнические, классовые, профессиональные».

В условиях глубокого кризиса и дезинтеграции общества, когда система расколов, трещин и линий конфликта является многомерной, требуется обновление методологического инструментария для составления «карты общностей» и диагностики их состояния.

Идентификация общностей уже не может быть основана только на экономических индикаторах, которые делят общество на слои, страты (собственность, доход, обладание товарами длительного пользования и т.д.). Процессы дезинтеграции протекают с сильными синергическими эффектами экономических, политических и культурных факторов.

Политолог должен видеть социокультурные структуры, для чего надо выявлять целые кластеры отношений, соединяющих людей в группы.

В 1996 году социолог и культуролог Л.Г. Ионин сделал замечание, справедливое и сегодня: «Дело выглядит так, будто трансформирующееся российское общество в состоянии адекватно описать и понять себя при помощи стандартных учебников и стандартных социологических схем, разработанных на Западе в 60–70‑е годы для описания западного общества того времени…

И западное общество, и российское почти одновременно подошли к необходимости коренной когнитивной переориентации. На Западе она произошла или происходит. У нас же она совпала с разрушительными реформами и полным отказом от приобретенного ранее знания, а потому практически не состоялась. Мы упустили из виду процессы, происходящие в нашем собственном обществе, и живем сейчас не своим знанием, а тридцати-сорокалетней давности идеологией западного модерна. … Теории, которые у нас ныне используются, описывают не то стремительно меняющееся общество, в котором мы живем сейчас. Переводимые и выпускаемые у нас ныне учебники социологии описывают не то общество, с которым имеет дело студент».

Модель социальной стратификации в такой ситуации бесплодна. Нынешние социальные страты в России вовсе не интегрированы общими ценностями. Напротив, по ряду ценностей группы складываются по вертикальной оси, пронизывая все страты. Можно сказать, что происходит не слоистое членение общества, а вертикальное. Академик М.К. Горшков (директор Института социологии РАН) пишет (2010): «Практически не происходит осознания устойчивых групповых интересов, основанных на политических, социальных, духовных, профессиональных и других идентичностях. Это препятствует формированию полноценного гражданского общества и утверждению характерных для обществ модерна социальных практик и институтов».

Нынешние социальные страты в России вовсе не интегрированы общими ценностями. Напротив, по ряду ценностей группы складываются по вертикальной оси, пронизывая все страты. И таких «вертикальных связок» много, и они едва ли не сильнее, чем горизонтальные связи в социальных стратах. Можно сказать, что происходит не слоистое членение общества, а вертикальное.

Вот минимальное требование, чтобы «визуализировать» карту социокультурных общностей России: общность как субъект процессов кризисного общества должна быть выделена с помощью как экономических, так и культурных индикаторов и критериев.

Для политологии требуется синтез экономико-социологических и культурологических подходов. Это трудная задача, она потребует времени и методологических усилий.

Делая обзор современных западных представлений об изменениях структуры общества, Л.Г. Ионин резюмирует, что в результате «детрадиционализации» классовых состояний, распада классовых идентификаций и нарастающей мобильности происходит распад социальных классов и слоев, соответствующих прежним социоструктурным моделям.

Далее Л.Г. Ионин выдвигает сильный тезис о парадоксальном характере структурных изменений российского общества: «Чисто структурные моменты происходящих ныне в России изменений совершенно не соответствуют тому, что происходило в западных странах и привело в конце концов к индивидуализации и плюрализации жизненных форм. Вместо необычайного повышения жизненного стандарта на фоне устойчивого экономического роста, что имело место на Западе, в России происходит противоположный процесс — глубокое падение жизненного уровня большинства населения…

Это, казалось бы, исключает плюрализацию и индивидуализацию жизненных форм и способствует, наоборот, формированию архаичных, с точки зрения современного социокультурного развития, форм социального расслоения.

Однако наблюдение российской реальности демонстрирует и совершенно другие факты:

— Резкое, даже скачкообразное увеличение количества самых многообразных, абсолютно не сводимых к сословным, классовым или слоевым определениям жизненных форм и стилей, имеющих исключительно культурное происхождение. Все эти стили, возникшие в России в течение последних пяти–десяти лет, не корреспондируют непосредственно с категориями демографической, профессиональной или экономической структуры как советской, так и нынешней «капиталистической» России.

— Крайняя условность и подвижность профессиональной структуры в сегодняшней России… Необходимость приработка для содержания семьи часто заставляет индивида осваивать и усваивать жизненные формы и стили, к которым он никогда бы не обратился в благополучной и стабильной ситуации. … Происходит релятивизация жизненных стилей в практике отдельно взятой личности. Разрушаются стабильные классово-культурные и специфически слоевые идентификации, которые уже не могут быть в полной мере восстановлены даже в условиях возможной социальной и экономической стабильности».

Для нас также полезно данное Л.Г. Иониным описание процесса дезинтеграции российского общества, рассмотренного через призму социологии культуры. Он пишет: «Гибель советской моностилистической культуры привела к распаду формировавшегося десятилетиями образа мира, что не могло не повлечь за собой массовую дезориентацию, утрату идентификаций на индивидуальном и групповом уровне, а также на уровне общества в целом».

Наша тема — дезинтеграция общностей, а также выявление и диагностика тех, которые сохранились, хотя бы и в сильно разрыхленном состоянии, и нарождаются в новых условиях.

Российское общество переживает процесс дезинтеграции в двух планах — происходит разрыв связей между общностями и в то же время разрыв связей между членами каждой общности. То есть идет деградация самих общностей.

Но эти процессы не достигли той глубины, при которой деградация стала необратимой, сопротивление ей сильнее, чем это казалось в 1990‑егоды. Идут и процессы интеграции — иногда в виде «сетей взаимопомощи», нередко в болезненных формах (например, в теневой или даже криминальной экономике, в молодежных сообществах типа фанатов или гопников). Но деградация, скорее всего, преобладает и ускоряется по мере исчерпания запаса советских ресурсов.

Как «собираются» социокультурные группы? Это знание — условие успеха государственной политики.

Представления об этом процессе были развиты ведущими социологами, в частности, Пьером Бурдье. Для «сборки» общности необходима конструктивная деятельность особой группы, которая выстраивает матрицу когнитивной, информационной и нормативной системы будущей общности (поначалу, перефразируя Маркса, «общности‑в‑себе»).

Подобные группы, «представляющие» общность (актив), в разных сферах формируются по‑разному. Но именно эти группы видны обществу, и их образ — язык, поведение, ценности и интересы, способ действий — приписывается стоящим за их спиной общностям. Если такая группа не образуется, то общность не видна, а значит, ее как социального явления не существует, ибо она не имеет канонического образа «самой себя» и не может обрести самосознания. Так, например, возникают сообщества, которые на карте науки обозначаются как «научные направления» или «исследовательские области». Эти группы и представляют в социальном мире возникающую и развивающуюся общность.

П. Бурдье говорит: «Я не устаю напоминать, приводя знаменитое название работы Шопенгауэра, что социальный мир есть также представление и воля. Представление в психологическом смысле, но еще и в театральном, в политическом, то есть как делегирование, как группа уполномоченных представителей кого-либо. То, что мы рассматриваем, как социальную реальность, есть по большей части представление или продукт представления во всех смыслах этого термина. А социологический дискурс входит в первую очередь в эту игру, и с той особой силой, которую ему придает его научный авторитет. Когда речь идет о социальном мире, то говорить авторитетно значит делать: если, например, я авторитетно заявляю, что социальные классы существуют, я в значительной степени способствую тому, чтобы они существовали».

Отношение между этим активом (субститутом, то есть, «заместителем») и социальной группой подобно отношению между обозначающим и обозначаемым. Об этом отношении Бурдье писал: «Обозначающее — это не только тот, кто выражает и представляет обозначаемую группу; это тот, благодаря кому группа узнает, что она существует, тот, кто обладает способностью, мобилизуя обозначаемую им группу, обеспечить ей внешнее существование».

Надо уточнить, что

этот «актив» общности, группа-субститут, не представляет собой абстрактную сущность, а возникает на основе существующего в социальной системе материала — того контингента группы‑в‑себе, который и надо мобилизовать и консолидировать дополнительными связями.

Классический случай: Маркс и его соратники смогли не только обозначить, но и создать класс пролетариата потому, что произошла промышленная революция и появилась масса людей, ставших наемными работниками на заводах и фабриках. Труды Маркса помогли этим людям узнать, что они существуют как класс, как субъект исторического процесса. Более того, во многих случаях группа‑в‑себе активно выбирает себе группу‑субститут путем перебора кандидатов и в большой мере корректирует их доктрины.

Мы говорили ранее, что самым первым объектом демонтажа стал народ (нация). Это система, структурно иная, нежели общество, но они проникают друг в друга, так что повреждение одной сразу сказывается на связях другой. Выполнение политической задачи «разборки» советского народа привело к повреждению или разрушению многих связей, соединявших граждан в общество.

Интенсивные социально обусловленные страхи говорят о том, что люди ощущают себя не защищенными мощной системой народа, что в свою очередь заставляет их сплачиваться в малые группы или даже родоплеменные общности.

В результате дезинтеграции народа сразу же началась деградация внутренних связей каждой отдельной общности (профессиональной, культурной, возрастной). Совокупность социальных общностей — структурных элементов российского общества — утратила «внешний скелет», которым для нее служил народ (нация). При демонтаже народа была утрачена скреплявшая его система связей «горизонтального товарищества», которые пронизывали все общности — и как часть их «внутреннего скелета», и как каналы их связей с другими общностями.

Прежде всего, демонтажу были подвергнуты профессиональные общности, игравшие ключевую роль в поддержании политического порядка СССР. Для советского строя таковыми были, например, промышленные рабочие («рабочий класс»), интеллигенция, офицерство. После 1991 года сразу были ослаблены и во многих случаях ликвидированы многие механизмы, сплачивающие людей в общности, сверху донизу.

Были упразднены даже такие простые исторически укорененные формы сплочения общностей, как общее собрание трудового коллектива. Были повреждены или ликвидированы инструменты, необходимые для поддержания системной памяти общностей — средства для их сплочения. Политическим инструментом разрушения самосознания профессиональных общностей стало резкое обеднение населения, которое вызвало культурный шок и привело к сужению сознания людей.

Особо надо отметить важную роль в этом процессе государственной информационной политики в годы перестройки, когда СМИ были еще полностью государственными. В ходе кампании СМИ, которую вполне можно назвать информационно-психологической войной, «культурными» средствами разрушалось самосознание социокультурных общностей. Приведем выдержку из большой работы социолога О.А. Кармадонова (2010) о «направленности дискурсивно-символической трансформации основных социально-профессиональных групп в годы перестройки и постсоветской трансформации».

Он пишет: «Как следует из представленного анализа, в тот период развенчивались не только партия и идеология. В ходе “реформирования” отечественного социума советского человека убедили в том, что он живет в обществе тотальной лжи. Родная армия, “на самом деле” — сборище пьяниц, садистов и ворья, наши врачи, по меньшей мере, непрофессионалы, а по большей — просто вредители и убийцы, учителя — ретрограды и садисты, рабочие — пьяницы и лентяи, крестьяне — лентяи и пьяницы. Советское общество и советские люди описывались в терминах социальной тератологии — парадигмы социального уродства, которая, якобы, адекватно отображает реалии. Это, разумеется, не могло не пройти бесследно для самоощущения представителей этих общностей и для их социального настроения, избираемых ими адаптационных стратегий — от эскапизма до группового пафоса.

Происходила массированная дискредитация профессиональных сообществ, обессмысливание деятельности профессионалов».

Рассмотрим подробнее, в качестве case study, как происходил процесс демонтажа общности промышленных рабочих.

Утрата профессиональной общности промышленных рабочих как угроза деиндустриализации России с ее выпадением из числа индустриально развитых стран — особая проблема. Здесь мы рассматриваем это явление через призму политологии. В принципе, методология демонтажа общности рабочих повторялась, с небольшими вариациями, в обработке общностей в других сферах деятельности. Процессы дезинтеграции общностей крестьян, интеллигенции, офицерства и др. протекали сходным образом.

В советском обществоведении образ общности рабочих формировался в канонических представлениях классового подхода марксизма. Рабочий класс гипостазировался как носитель некоторых имманентных качеств (пролетарской солидарности, интернационализма, ненависти к эксплуатации и несправедливости и т.д.). «Группа уполномоченных представителей» рабочего класса каждодневно и успешно давала представление «социальной реальности», в которой рабочие выглядели оплотом советского строя — сплоченной общностью с высоким классовым самосознанием.

В действительности и советские историки, и западные советологи уже накопили достаточно материала, чтобы увидеть под классовой риторикой совсем другое явление. Рабочий класс России был еще проникнут общинным крестьянским мироощущением, которое и определяло его «габитус» — и когнитивную структуру, и образ действий в политической практике. Н.А. Бердяев писал, что в мифе о пролетариате по-новому предстал миф о русском народе: «Поднялась рабоче-крестьянская, советская Россия. В ней народ-крестьянство соединился с народом-пролетариатом вопреки всему тому, что говорил Маркс, который считал крестьянство мелкобуржуазным, реакционным классом».

В советский период этот «рабоче-крестьянский народ» совсем утратил навыки классового мышления и практики (в понимании марксизма) и оказался совершенно не готов к обороне против политических технологий постмодерна. Антропология культур традиционного общества за послевоенное время сделала огромный скачок, найдя подходы к разборке и сборке общностей разных типов. Советские рабочие с их мифическим «классовым сознанием» выглядели перед идеологической машиной перестройки, как воины Судана против англичан с пулеметами1.

Рабочие и стали бульдозером перестройки, который крушил советский строй. На тех, кто сидел за рычагами, здесь отвлекаться не будем.

Ни на одном повороте хода событий в нашем кризисе рабочие не выступили как исторический субъект, как общность, сплоченная развитыми когнитивной, информационной и организационной системами.

Как только они лишились уполномоченной представлять их и руководить ими группы (в КПСС, профсоюзах, министерствах и СМИ), обрушились те связи, которые соединяли их в общность, дееспособную и даже могучую в советских условиях. Они вновь стали группой-в-себе — рабочие в России есть, а общность демонтирована. Первый удар, нанесенный всей общности советских рабочих с целью ее демонтажа, состоял в ее дискредитации.

Этому посвящена большая работа О.А. Кармадонова, где он пишет: «В периоды глубоких социальных трансформаций реестры престижных и не престижных групп могут подвергаться своего рода конверсии. Группы, престижные в “спокойные” времена, могут утратить таковое качество в ходе изменений, а группы, пребывавшие в социальной тени, выходят в центр авансцены, и возврата к былому не предвидится.

Собственно, это и есть трансформация социальной стратификации в дискурсивно-символическом аспекте. Понятие “социальной тени” использовано здесь не случайно. Поощрения в данном типе стратификации включают, прежде всего, объем общественного внимания к группе и его оценочный характер. Общественное внимание можно измерить только одним способом — квантифицировать присутствие данной группы в дискурсе масс‑медиа в тот или иной период жизни социума. Полное или частичное отсутствие группы в дискурсе означает присутствие ее в социальной тени. Постоянное присутствие в дискурсе означает, что на эту группу направлено общественное внимание…

Драматичны трансформации с группой рабочих — в референтной точке 1984 года они занимают максимальные показатели по обоим количественным критериям. Частота упоминания — 26% и объем внимания — 35% относительно обследованных групп. Символические триады референтного года подчеркивают важную роль советских рабочих. Когнитивные символы (К‑символы) — “коллектив”, “молодежь” — говорят о сплоченности и привлекательности рабочих профессий в молодежной среде. Аффективные символы (А‑символы) — “активные”, “квалифицированные”, “добросовестные” — фиксируют высокий социальный статус и моральные качества советских рабочих. Деятельностные символы (Д‑символы) — “трудятся”, “учатся”, “премируются” указывают на повседневность, на существующие поощрения и возможности роста…

В 1985 году резко снижаются частота упоминания и объем внимания к рабочим — до 3 и 2% соответственно…Доминирующая символическая триада более умеренна, чем год назад, К-символ — “трудящиеся”, А‑символ — “трудолюбивые”, Д‑символ — “работают”…

В конце 1980-х — начале 1990-х годов, когда разворачивалось рабочее движение, частота упоминания и объем внимания по группе рабочих возросли — 16 и 7% (1989, 1990). В последующие годы показатели в “АиФ” никогда больше не превышали по этой группе 5 и 6% (соответственно) — показатель 2008 г.

Был период почти полного забвения — с 1999 по 2006 г. индексы по обоим параметрам не поднимались выше 0,3%. Снижение внимания к рабочим объясняется отказом от пропаганды рабочего класса в качестве “гегемона”, утратой к нему интереса, другими словами, экономической и символической депривацией данной общности.

Работают символы и символический капитал. Утратив его, рабочий класс как бы “перестал существовать”, перешел из состояния организованного социального тела в статус дисперсной и дискретной общности, вновь превратившись в “класс в себе” — эксплуатируемую группу людей, продающих свою мускульную силу, озабоченных выживанием, практически не покидающих область социальной тени, то есть, лишенных санкционированного поощрения в виде общественного внимания».

Выведение в тень промышленных рабочих произошло не только в СМИ и массовом сознании, но и в науке и даже статистике2. В индустриальном обществе объектом постоянного внимания обществоведения является рабочий класс. Обществоведение, «не видящее» этого класса и происходящих в нем процессов, перестает быть инструментом познания.

Именно такая деформация произошла в постсоветском обществоведении — рабочий класс России был практически исключен из числа изучаемых объектов. Между тем, в этой самой большой общности экономически активного населения России происходили драматические изменения.

В 1990-е годы страна переживала деиндустриализацию, а рабочий класс, соответственно, деклассирование. Эти социальные явления, которых не переживала ни одна индустриальная страна в истории, — колоссальный эксперимент, который мог дать общественным наукам большой объем знания, недоступного в стабильные периоды жизни общества.

Это фундаментальное изменение социальной системы, в общем, не стало предметом исследований в политологии, а научное знание об этих изменениях и в малой степени не было доведено до общества.

Второй удар нанесла приватизация промышленных предприятий. В короткий срок контингент промышленных рабочих России лишился статуса и сократился вдвое. Что произошло с 12 миллионами рабочих, покинувших предприятия? Как изменился престиж рабочих профессий в среде молодежи? Что произошло с системой профессионального обучения? Об этом имелись лишь отрывочные сведения, и сегодня государство не имеет ясного представления о том, какие угрозы представляет утрата этой профессиональной общности как системы.

М.К. Горшков пишет: «Ситуация с человеческим капиталом работников, занятых в российской экономике, характеризуемая тем, что большая их часть находится в положении либо частичной деквалификации, либо общей деградации, может рассматриваться как крайне опасная с точки зрения перспектив модернизации России. Тревожными тенденциями выступают также постепенная люмпенизация рабочих низкой квалификации, массовый уход молодежи в торговлю при игнорировании индустриального сектора, равно как и практическое отсутствие у большинства молодых людей шансов (куда бы они ни шли работать) на изменение их жизни и профессиональных траекторий».

Сужается воспроизводство квалифицированных рабочих. Эта тенденция набрала инерцию, и переломить ее будет трудно — дискредитирована сама профессия промышленного рабочего. Особенно тяжелую травму нанесла безработица. Вот данные социолога: «Если учесть среднее время поиска работы (“нахождения в состоянии безработного”), замещение одних групп безработных другими, то получится, что прошли через статус незанятого с 1992 г. по 1998 г. примерно по 10 млн каждый год и всего более 60 млн. человек; из них рабочие составляли около 67%, т. е. более 40 млн. человек».

Крайняя степень маргинализации рабочих, длительное время не имеющих работы или измотанных жизнью, — втягивание его в «социальное дно» или в преступную деятельность и осуждение к лишению свободы. Личной катастрофой становится бездомность, чаще всего после возвращения из мест заключения или из–за распада семьи (в 2003 г. по социальному положению большинство бездомных были бывшие рабочие).

В целом, первый этап реформ погрузил общность рабочих в состояние социального бедствия, которое вместе с психологическими ударами оказало разрушительный эффект на связность общности. Улучшение экономической ситуации после 2000 года само по себе проблемы не решает, требуется программа реабилитации.

Это состояние общества стабилизировалось. Выводы 2009 года таковы: «В настоящее время формы социального неравенства структурализованы, фактически закреплены институционально, ибо касаются распределения власти, собственности, дохода, других общественных отношений…

Самыми весомыми факторами бедности, по мнению опрошенных, являются: “политика властей, направленная на обогащение одних и разорение других”, и непосредственно связанная с этим — “невозможность получить хорошее образование и хорошую работу”. По каждой альтернативе доля отметивших эту позицию колеблется от 52 до 68%. Причем, рабочие и непрофессионалы делают больший акцент на “невозможность получить хорошее образование”, а специалисты — “получить хорошую работу”».

Ослабление и распад общностей происходят и при деформации системы ценностей и социальных норм.

С начала реформ быстро снижалось место труда в системе жизненных ценностей рабочих, как и удовлетворенность трудом. Если рабочие не включают труд в систему своих жизненных ценностей, рушится это с коллективного труда. Такой труд превращается в каторгу, при этом распадаются «производственные отношения», которые необходимы для поддержания технологической дисциплины. Реформа лишила рабочих тех этических ценностей, которые собирали их в профессиональную общность.

На первых этапах реформы бытующие в сознании представления рабочих были противоречивыми («рабочие, как и другие социально-профессиональные группы, находились под гипнозом формулы о прогрессивности и даже неотвратимости (необратимости) реформ, приватизации»). К концу 1990‑х годов — подавленность. Уровень притязаний снижается, слабеет чувство солидарности, увольняемые не ждут поддержки ни от кого. Как пишет социолог, «от ощущения страха не избавлены даже самые заслуженные и квалифицированные рабочие».

Рассмотрим, каково воздействие реформы на группу, представлявшую рабочих («актив»). Наличие этого актива необходимо для воспроизводства общности: «Практически на каждом крупном советском предприятии существовал слой так называемых кадровых рабочих, которые составляли как бы рабочую элиту предприятия. Основные социально-производственные характеристики кадровых рабочих: большой производственный стаж, высокая квалификация и профессиональный опыт, стабильность пребывания в коллективе (отражаемая в непрерывности стажа). Из кадровых рабочих складывалось большинство партийных организаций промышленности. Они были наиболее социально-активным слоем рабочих. Само понятие кадровый рабочий как бы растворялось среди многих обозначений (передовики, новаторы, ударники и пр.). Соответственно они имели ряд привилегий и занимали высшую ступень в рабочей иерархии на предприятии…

Через таких людей, которые являлись неотъемлемой частью каждого предприятия, рабочие имели возможность какого-то давления на администрацию, возможность “качать права”. Этот канал влияния и эта прослойка рабочих исчезли вместе с парткомами и старой системой привилегий…

Личное мастерство рабочего, к которому персонально, в случае острой необходимости, могли обращаться руководители разного уровня, вплоть до генерального директора, перестало играть сколько-нибудь значимую роль».

«Представлявшие» рабочий класс группы были во время реформы 1990‑х годов демонтированы и «пересобраны» таким образом, что они полностью перестали выполнять свои функции, необходимые для воспроизводства промышленных рабочих России как общности‑для‑себя. От общности рабочих были оторваны и даже противопоставлены ей управленческие работники предприятий и госаппарата («Рабочих как социальную силу перевели в разряд объектов и даже потенциальных оппозиционеров, каковыми реально они вскоре и сделались»). Затем в новую политическую систему были включены профсоюзы, которые не завоевали легитимности в глазах рабочих и потому не могут быть их доверенными институциями.

О политических партиях и говорить нечего, они сейчас не связаны ни с какими социальными группами. В этом отношении рабочие мало чем отличаются от других социальных групп — политические установки хаотичны и матрицей для сплочения общностей служить не могут.

Разумеется, очень многие из связей, соединявших ранее рабочих, сохранились, они непрерывно воспроизводятся под воздействием и объективных условий труда и быта, под воздействием памяти, разума и культуры. Однако основные пучки связей, собиравших небольшие локальные группы работников предприятий в организованную профессиональную общность, были за двадцать лет разрыхлены, разорваны и перепутаны так, что можно говорить о глубокой дезинтеграции этой общности. Если учесть, что рабочие лишились и представлявшей всю эту общность активной группы (субститута), а политическая система с помощью СМИ вывела рабочих в глубокую «социальную тень», то можно сказать, что в настоящее время «рабочий класс‑в‑себе» существует лишь латентно, не представляя собой социальную и политическую силу.

Промышленные рабочие России снова станут профессиональной общностью, когда смогут выстроить, с помощью союзных социокультурных сил, свою новую мировоззренческую матрицу, информационные связи, язык и культурный стиль. Этот процесс только начинается, но его динамику прогнозировать трудно. Огромную роль будет играть политика государства.

Возрождение рабочего класса как сплоченной общности — срочная общенациональная задача.

Стоит напомнить, что мы обсуждаем дезинтеграцию больших общностей post factum, их уже не существует. Но для кризисной политологии необходимо описание процесса дезинтеграции, поскольку «сборка» и воспроизводство новых общностей требуют знания о внутренних связях. Это знание достигается анализом поломок и разрушений. В технике это удается при изучении аварий или при экспериментах, в обществе — при изучении социальных катастроф как «незапланированных экспериментов».

Дезинтеграция общностей — от народа до конкретных профессиональных сообществ — предопределила глубину и продолжительность кризиса, создала ощущение его неизбывности и безвыходности. Отсюда и слабость государства, и отсутствие политического действия самого общества — нет для нее дееспособных субъектов.

Анализ проблемы дезинтеграции социокультурных общностей, составление их изменчивой «карты», поиск альтернатив их сборки и укрепления — важнейшая задача политологии.

-----------------------------

1 В 1898 году под Хартумом отряд англичан, вооруженный пулеметами «Максим», уничтожил 11 тыс. воинов-махдистов, потеряв убитыми 21 человека

2 Социолог Б.И. Максимов сообщает: «Обращаюсь в Петербургкомстат за справкой о заработной плате, условиях труда, занятости рабочих. Отвечают: показатель “рабочие” изначально не закладывается в исходные данные, собираемые с мест. Поэтому “ничем помочь не можем”. Даже за деньги».