При каких условиях власть теряет легитимность — в материале Сергея Кара-Мурзы.

С.Г. Кара-Мурза,

Центр изучения кризисного общества

Как было определено еще в ХVI веке Макиавелли, власть держится на силе и согласии. Развивая эту тему, А. Грамши добавил, что согласие должно быть активным. Если население поддерживает политическую систему пассивно, то этого достаточно, чтобы организованные заинтересованные силы сменили социальный строй и политическую систему.

Нынешняя Россия — система переходная, в неустойчивом равновесии. В ней сегодня одновременно идут процессы распада и укрепления. Главным фактором здесь является легитимность государственной власти. Самая непосредственная угроза для России заключается в том, что утрата легитимности может достичь критической, пороговой точки, за которой начнется лавинообразный процесс разрушения власти.

В эти моменты возникает опасность свержения самой власти и глубокого изменения типа государственности. Это совсем не то же самое, что «дворцовые перевороты». При наличии противоречий внутри самой правящей верхушки иногда возникают нештатные ситуации и замена одной группировки на другую (как например, при снятии Н.С. Хрущева в СССР в 1964 году), но они практически не затрагивают общества. Проблема возникает, когда «правящие силы» решают целиком заменить существующую властную команду на другую, с иной программой, более подходящей этим «правящим силам».

Эпоха Ельцина

Новое государство, возникшее на территории РСФСР после краха СССР, должно было обрести свою легитимность, продемонстрировав способность обеспечить выживание и развитие страны и народа. В политологии переходного периода утверждается, что вопрос о легитимности в такие периоды является наиболее важным, ибо без политической стабильности осуществляемые реформы успешными быть не могут.

Этой задачи государство РФ в 1990‑е годы решить не смогло. Выживание держалось «на ниточке», а процессы угасания систем жизнеобеспечения были на виду. Люди заботились о том, как пережить актуальное бедствие.

Ситуация в России в 1990-е годы была аномальной, и ее трудно характеризовать той или иной степенью легитимности власти. Было особое положение — согласие без легитимности.

В результате культурной травмы, которую пережило население, произошла столь глубокая дезинтеграция общества, что было невозможно собрать дееспособную организованную силу, которая смогла бы стать альтернативой группировке Ельцина. Поэтому население России, принимая власть «демократов Ельцина», вовсе не наделяла ее легитимностью (в смысле Вебера) и даже не поддерживала ее как меньшее зло по сравнению с другими возможными политическими режимами. Вопрос стоял так: режим Ельцина — или хаос. В этой дилемме режим Ельцина все же выглядел меньшим злом.

Авторы исследования 1995 года делают вывод: «Динамика сознания элитных групп и массового сознания по рассматриваемому кругу вопросов разнонаправленна. В этом смысле ruling class постсоветской России — маргинален» (Головачев Б.В., Косова Л.Б. Ценностные ориентации советских и постсоветских элит. — “Куда идет Россия?… Альтернативы общественного развития”. М.: Аспект-Пресс. 1995). Нельзя говорить о легитимности режима, если ценностная система господствующего меньшинства по всем существенным позициям антагонистична населению.

В 1990‑е годы правящая элита России была объектом интенсивных исследований социологов. Можно посетовать, что до глубокого анализа дело тогда не дошло, но было выявлено большое число частных показателей, из которых составляется образ. Во всяком случае, большое число исследователей сходятся в своем восприятии.

А.А. Галкин писал в 1998 году: «Трудности трансформационного периода, помноженные на идеологическую зашоренность, некомпетентность и коррумпированность властей и общую дезориентацию общественного сознания, породили массовое социальное недовольство, уровень которого, по ряду оценок, приближается к пределу, за которым обычно наступает разрушение стабильности политических институтов.

Широкое распространение получил, например, пессимизм в оценке перспектив развития. Показательны в этом смысле данные социологических опросов, проводимых ведущими исследовательскими центрами России. При всех различиях в методологии, в формулировке вопросов и в целевых установках выявляемые тенденции демонстрируют высокую степень сходства. Доля респондентов, дающих негативную оценку ситуации, сложившейся в стране, и пессимистически оценивающих ее перспективы, составляет большинство, которое, несмотря на конъюнктурные колебания, за рассматриваемые годы, по меньшей мере, не проявляло заметной склонности к сокращению».

Можно утверждать, что правительства РФ в 1992–1998 годы обладали очень слабой легитимностью и еще более низкой эффективностью. Однако ведь государство просуществовало целый исторический период. Здесь можно высказать такую гипотезу.

Бывают ситуации бедствия, когда о легитимности и речи не идет, но политический режим таков, что он, заведомо не обеспечивая выживания народа и страны, притормаживает процесс деградации. И население, рассмотрев наличные варианты конфигурации власти, приходит к выводу, что данный режим хотя и ведет страну к гибели, но медленнее, чем это сделали бы другие властные команды. Он оказывается все же более эффективным.

Деградация легитимности режима Ельцина имела целый комплекс причин. Программа свержения прежнего режима обладает инерцией, и погасить ее — важная задача новой власти, иначе она продолжает подпиливать основы уже своей легитимности. После 1991 года о программе такого перехода даже не думали — подрыв государственности продолжался по нарастающей. Большой антигосударственной программой стала уже перестройка. Ее надо вспоминать и изучать. По своей крайней антигосударственности это была небывалая операция. В программе перестройки была поставлена цель разгосударствления — всего и вся. Одним из главных мотивов в программе манипуляции сознанием была ненависть к работникам госаппарата. Не отрицалось, конечно, что в любом государстве есть бюрократия, но по умолчанию считалось, что наши чиновники хуже западных.

Крайними антигосударственниками были «младореформаторы» ельцинского призыва. Е. Гайдар представляет историю России как сплошное «красное колесо»: «в центре этого круга всегда был громадный магнит бюрократического государства. Именно оно определяло траекторию российской истории… Необходимо вынуть из живого тела страны стальной осколок старой системы. Эта система называлась по-разному — самодержавие, интернационал-коммунизм, национал-большевизм, сегодня примеривает название “державность”. Но сущность всегда была одна — корыстный хищнический произвол бюрократии, прикрытый демагогией». После 2000 года антигосударственное чувство используется для подрыва легитимности уже нынешней государственности России.

Реформаторы 1990‑х годов подорвали и другое основание своего авторитета — дискредитировали идею демократии. Они быстро скатились к авторитарным формам правления при антисоциальной направленности.

Согласно опросам, в 1989 году 38% студентов верили, что демократия — это власть народа. В 1990 году таких осталось 28%, а в октябре 1991‑го — 9%. На вопрос «Куда движется наше общество в настоящее время?» самые частые ответы среди студентов были такие: «к гражданской войне» — 17%; «к капитализму» — 15; «к катастрофе» — 14%.

Легитимность политической системы Российской Федерации

В 1990-е годы постсоветское государство России переживало острый кризис легитимности. Это были годы неявной гражданской войны, в которой подавляющее большинство населения («старые русские») потерпело поражение и было обобрано победителями. Большинство ввергли в бедность и страх, поломали жизненные планы, трудовую этику, систему легальных доходов. Повредили и те институты, которые воспроизводили народ, — школу, медицину, армию, науку. Народ был в большой мере «разобран» и парализован как субъект политики.

Тогда государство выступило на стороне «новых русских», что к середине 1990-х годов стало очевидно абсолютно всем. Это выразилось в беспрецедентном падении доверия к президенту (рейтинг 2%) и в столь же беспрецедентной попытке парламента объявить ему импичмент с обвинением в «геноциде народа собственной страны».

Настоящий момент В.В. Путин определил так: мы живем в условиях, созданных развалом великой страны.

Российская Федерация — государство постсоветское. Значит, нельзя говорить, что оно уже сформировалось, приставка пост‑ означает, что мы пребываем в переходном периоде и действуем в рамках ограничений, заданных катастрофой краха СССР.

Современная Россия и в формационном плане является государством переходного типа, ее общественный строй еще не устоялся, возникшие в 1990-е годы производственные отношения с большой натяжкой можно отнести к капитализму, в социальной системе законсервированы многие структуры советского типа, хотя в сильно подорванном и деформированном состоянии.

Российское государство еще не «готово», замораживать нашу государственную систему рано. Она — строится, и возникающие на стройплощадке зоны хаоса обладают творческими потенциями, хотя и таят в себе угрозы. В этих условиях легитимизация есть чрезвычайная и актуальная задача государства.

Актуальность определена тем, что Россия слишком долго, уже 25 лет, живет в состоянии нестабильного равновесия, которое испытывает давление извне в геополитических целях — при наличии внутри страны влиятельных сил, также заинтересованных в дестабилизации. Предпосылки для этого имеют системный характер, они представляют собой взаимосвязанные «дремлющие» (латентные) кризисы социальных и национальных отношений, деградацию систем жизнеобеспечения, безопасности и культуры, быстрые изменения в массовом сознании и смену поколений в условиях культурного и социального кризисов.

Созревание всех частных кризисов и соединение их в систему с переходом в качественно новое состояние есть результат стратегического политического выбора, принятого властной бригадой Б.Н. Ельцина.

Новая властная верхушка РФ попыталась «приподнять» страну в рамках коридора, заданного вектором «рыночной» реформы. То есть, не входя в серьезный конфликт ни с порожденным реформой слоем «новых собственников», ни с Западом. В результате произошло некоторое перераспределение собственности и национального богатства, некоторое увеличение потока ресурсов, направляемых в экономику России и на потребление граждан. Величины это не слишком большие, но улучшение ряда показателей очевидно. Вот динамика некоторых показателей.

После провала 1990‑х годов наблюдается рост всех показателей, особенно потребления. Хотя выйти на дореформенный уровень пока не удалось, этот рост имел большой положительный эффект — он успокоил людей, сказался на здоровье, пробудил оптимизм, что само по себе есть важный фактор в преодолении кризиса. Однако, улучшения в «потоке» (годовое производство) не были сопряжены с улучшениями в «базе». Даже более того, улучшения во многом были достигнуты через проедание «базы» — проблемы перекладывались на плечи следующего поколения. (Подробнее о соотношении «потока» и «базы» Сергей Кара-Мурза говорит здесь на примере одного из экономических показателей) В результате переломить ход событий и преодолеть кризис легитимности не удалось — даже при очень высоком рейтинге самого В.В. Путина.

Известно, что мобилизующее воздействие символического ресурса (скажем, харизмы президента), не соединившееся до определенного срока с «материальным» организующим действием, начинает угасать. Те, кто «поверил» в В.В. Путина, ожидали от государства действий, которые надежно блокировали бы возникшие и нарастающие угрозы России. Такие действия были разрозненными и не соединились в программу, а динамика угроз была неблагоприятна.

Задержка с началом программы реальных действий размыла созданный за первый срок «сгусток» легитимности, и это стало все больше и больше затруднять выработку и реализацию программы развития.

Симптомом был тот факт, что президент обладал личным авторитетом, но правительство, то есть орган выработки и реализации реальных программ, авторитета, в общем, не приобрело. Схема «добрый царь, злые министры» — средство аварийное и кратковременное.

Его отказ вызывает лавинообразное падение авторитета власти.

Проблема в том, что успех В.В. Путина на символическом фронте маскировал тот факт, что на «реальном» фронте продолжалось отступление. От 1990‑х годов в наследство были получены главные системы жизнеобеспечения страны в изношенном и даже полуразрушенном состоянии — ЖКХ и школа, промышленность и сельское хозяйство, наука и армия. В 1990-е годы их пытались демонтировать и эксплуатировали на износ, а пороговый момент этого износа наступил уже после ухода Ельцина. Темпы деградации приобрели ускорение примерно к 2005 году, и процесс этот приобрел массивный, неумолимый характер.

Масштабы потерь и дыр, которые надо затыкать в чрезвычайном режиме, несравнимы с теми средствами, которые может мобилизовать государство при нынешней хозяйственной системе. Труднее оценить, но, судя по всему, в том же темпе идет и эрозия кадрового потенциала страны.

Никто и не ставил это в вину власти после 2000 года, страна провалилась в такое состояние уже к середине 1990-х. А вот найти способ вылезти из этой ямы считали обязанностью новой властной команды. И когда обществу стали представлять «стратегические программы» развития, с их нереалистичными и антисоциальными установками, легитимность власти пошла вниз.

Вторая проблема заключается в том, что структура распределения ресурсов после 2000 года соответствовала доктрине «анклавного» развития территории России. Иными словами, предполагалось не восстановление хозяйства как целостной системы, а создание островков «модерна и постмодерна» в море архаизации.

Мы видим — регионы расходятся по разным цивилизационным нишам. Связность страны утрачивается просто потому, что уклады жизни людей в разных частях уже не соединяют их. Считается, что разница между регионами в среднем доходе на душу в 12 раз означает распад страны, даже если она формально не расчленяется. Да, положение улучшается — в середине 1990‑х годов разница была почти 16 раз. Но ведь стабилизация происходит на уровне, несовместимом с единством страны.

Из этого вытекает как следствие, что вектор событий последних 15 лет не ведет к системе социального жизнеустройства, которое обеспечивает выживание народа и страны. В РФ после 2000 года преодоление кризиса легитимности затруднено тем, что не удалось разорвать пуповину с 1990‑ми. В символической сфере «режим Путина» остается заложником этой зависимости.

Отягчающим фактором стало то, что государственность России резко ослаблена коррупцией. В своем обзоре М. Доган пишет: «Всеохватывающая коррупция является симптомом делегитимации режима. Падению режимов часто предшествует широкий размах коррупции (приобретающей всеобщий характер). Последним оплотом режима является сопротивление коррупции, которое ей оказывают судьи. Когда же общая зараза поражает и их, для обычных граждан не остается больше никакой надежды. В таком случае полный кризис легитимности можно считать предрешенным».

Во времена Ельцина коррупция считалась временным явлением революционного хаоса, а в 2000‑е годы была буквально «введена в рамки закона», стала, как теперь принято говорить, системной и даже системообразующей.

Коррупция подрывает легитимность власти и потому, что вызывает не только недовольство и населения, и предпринимателей поборами, но и презрение. Оно разрушает авторитет власти, раз за разом приводит к наихудшим решениям, которые оплачиваются уровнем жизни людей. Особенно губительны для легитимности власти разоблачения коррупции в ее высших эшелонах, а также в правоохранительной системе. Эта тема используется практически во всех «виртуальных революциях». В России эксплуатация этого фактора возможна — одни только события в станице Кущевской нанесли тяжелый удар по легитимности власти.

Крупный российский капитал, верхушку которого представляют «олигархи», был создан в ходе программы приватизации через залоговые аукционы (1995 год). Эта программа стала важным шагом в углублении коррупции и огосударствлении преступного мира.

Вопиющей стала безнаказанность должностных лиц, допускающих громкие провалы или даже злоупотребления в своей работе. Происходят сходные по своей структуре чрезвычайные события, каждый раз выявляется халатность или прямое пособничество должностных лиц — и никакой реакции верховной власти. Это возможно только при круговой поруке во властной верхушке, и она парализует нормальные действия руководства.

Как говорилось, разгул господствующего меньшинства в «лихие девяностые» подорвал легитимность великой идеи демократии. Таким образом, начавшийся с перестройки кризис легитимности удерживается в состоянии неустойчивого равновесия. Людям хочется верить власти, но никак не складывается ощущение, что строй жизни, к которому она тянет, — во благо народу и что спасение страны гарантировано.

Справедливость жизнеустройства

Одним из главных факторов легитимности государственной власти является восприятие ее в массовом сознании как справедливой. Это грубая оценка населения — в общем, а не в частностях.

Проблема справедливости возникла с появлением государства, когда власть стала осуществлять распределение выгод и тягот в обществе. Это распределение создавало противоречия, поэтому категория справедливости стала одной из важнейших в политической философии. Первые систематические выводы оставил Аристотель.

Аристотель формулирует категорический вывод: «Главной причиной крушения политий и аристократий являются встречающиеся в самом их государственном строе отклонения от справедливости». Если так, то установки государства Российская Федерация нарушают аксиомы справедливости, известные уже в Древней Греции. Это и предопределяет кризис легитимности.

Вот, власть утверждает, что главная задача государства — обеспечить экономическую свободу собственников и конкурентоспособность их самой ловкой части (ясно, что все они не могут победить в конкуренции). Напротив, у Аристотеля высшая ценность в праве — не экономическая свобода и не конкурентоспособность, а именно справедливость. Все остальные ценности действуют во благо лишь при условии, что они не противоречат справедливости.

Каждая власть должна постоянно нащупывать критический уровень несправедливости в массовом восприятии — ту «красную черту», которую нельзя переходить без недопустимого ущерба для легитимности. Для этого велись замеры. Они раз за разом показывали, что устроенный в 1990‑е годы тип жизни противен интересам и совести большинства. Население терпело, поскольку не имело инструментов, чтобы изменить положение без катастрофы — «крушение нашей политии и аристократии» казалось более страшным злом.

В докладе Института социологии РАН так пишут о «самом распространенном по частоте его переживания чувстве несправедливости всего происходящего вокруг». «Это чувство, свидетельствующее о нелегитимности в глазах россиян самого миропорядка, сложившегося в России, испытывало в апреле 2011 г. хотя бы иногда подавляющее большинство всех россиян (свыше 90%), при этом 46% испытывали его часто».

Приходится слышать, что принятые в РФ законы справедливы по определению, уже потому, что они — законы. Это довод негодный, легальность законов и их справедливость — разные категории. Аристотель предупреждал: «Законы в той же мере, что и виды государственного устройства, могут быть плохими или хорошими, основанными или не основанными на справедливости». Да, несправедливые законы — меньшее зло, чем беззаконие. Но они непрерывно подрывают легитимность власти. Курс, заданный в 1990‑е годы, поражает своей несправедливостью.

Глубокий раскол в критериях справедливости созрел в нашем обществе в конце 1980‑х годов.

Население разделилось на большинство, которое следовало традиционным взглядам, и меньшинство, которое эти взгляды отвергало. Большинство, например, считало резкое разделение народа на бедных и богатых несправедливостью, то есть злом. Элита сделала иной выбор и приняла неолиберальное представление о справедливости. Бедность рассматривалась не как зло, а как механизм господства. Исходя из этого, в доктрине реформ было предусмотрено массовое обеднение.

В России была создана невиданная в мире бедность работающих людей. Из общего числа бедных более двух пятых составляли лица, имеющие работу. Это — не проблема экономики, это свойство политической системы. У многих граждан зреет ощущение, что они лично при таком устройстве страны не нужны и даже нежелательны.

Фундаментальный факт: нынешний тип расслоения населения России по множеству показателей несовместим с длительным существованием страны. Пока он воспринимается как временная аномалия, люди готовы его перетерпеть. Но есть риск, что народ разойдется на две уже антагонистические части, их сосуществование станет невозможным.

Государственный патернализм

Важной позицией идеологии российских реформ был принципиальный отказ от государственного патернализма. Установка на искоренение патернализма — едва ли не самая устойчивая в правящей верхушке России. В основном это представлялось как изменение одной из сторон социального порядка. В действительности, патернализм — понятие гораздо более широкое. Буквально, это отеческое отношение, выполнение всей совокупности миссий и обязанностей отца. В семье отец ведь не только накормит сына и подбросит ему деньжат.

Декларация об отказе новой российской власти от принципов государственного патернализма есть заявление о резком сокращении всей системы обязанностей государства перед страной и народом, только говорится это как-то вскользь. Приучают к новому языку: государственные услуги…

Говорилось, что политика государственного патернализма сегодня экономически невозможна и политически нецелесообразна. Это искажает суть понятия. Патернализм всегда экономически возможен, он не определяется величиной казны или семейного бюджета. Во время Гражданской войны советское государство изымало через продразверстку примерно 1/15 продукции крестьянства, выдавало 34 миллиона пайков и тем самым спасло от голодной смерти городское население, включая дворян и буржуазию. Это и есть патернализм в крайнем выражении. Сегодня Российская Федерация имеет в тысячи раз больше средств, чем в 1919 году, — а 43% рожениц подходят к родам в состоянии анемии от плохого питания.

Ошибочно и утверждение, будто государственный патернализм «политически нецелесообразен». В чем же тогда сама цель государства, если сохранить разрушающееся общество считается нецелесообразным? «Адресная помощь» как альтернатива патернализму неэффективна. Добиться ее даже в богатых странах удается немногим (например, жилищные субсидии в США получали в середине 80-х годов лишь 25% от тех, кто имел на них право). Проверка «прав на субсидию» и ее оформление очень дороги и требуют большой бюрократической работы. На деле именно наиболее обедневшая часть общества не имеет ни навыков, ни сил для того, чтобы добиться законной субсидии.

Как говорил премьер-министр Швеции Улоф Пальме, если доля нуждающихся велика, для государства дешевле оказывать помощь всем на уравнительной основе (например, через цены или дотации отраслям). Но еще более важна другая его мысль: само оформление субсидии есть символический акт — на человека ставится клеймо бедного. Это — узаконенное признание слабости (и отверженности) человека, которое само усугубляет бедность и раскол общества. Напротив, всеобщий патернализм государства соединяет общество связями «горизонтального товарищества» и значительно снижает противостояние по линии «бедные — богатые».

Строго говоря, без государственного патернализма не может существовать никакое общество — государство и возникло как система, обязанная наделять всех подданных или граждан некоторыми благами на уравнительной основе (и с привилегиями некоторым группам, но с высоким уровнем уравнительности). К таким благам относится, например, безопасность от целого ряда угроз. Богатые сословия и классы могли в дополнение к своим общим правам прикупать эти блага на рыночной основе, но даже они не могли бы обойтись без отеческой заботы государства.

Государственный патернализм — это и есть основание социального государства.

Формы государственного патернализма определяются общим социальным порядком и культурой общества. Они специфичны в разных цивилизациях. Например, хлеб как первое жизненное благо уже на исходе Средних веков даже на Западе был выведен из числа других товаров, и торговля им перестала быть свободной. Она стала строго регулироваться властью. Вне Запада так было и раньше — о торговле хлебом в империи Чингисхана можно прочитать у Марко Поло — уроки ХIV века для нас и сегодня актуальны.

При современном капитализме расходы на патернализм огромны. В среднем по 20 развитым странам (ОЭСР) субсидии, с помощью которых регулируют цены на продовольственные продукты, составляли в 1980‑е годы половину расходов населения на питание. А в отдельных странах (например, Японии) дотации в иные годы составляют 80% расходов на питание. И это именно политически целесообразно.

Говорят, что отказ от патернализма включит стимулы развития, раскрепостит потенциал человека. Это неолиберальная утопия. Государственный патернализм освобождает человека от множества забот, которые сейчас заставляют его бегать, как белка в колесе. Эта непрерывная суета убивает силы, выпивает жизненные соки. Стресс и гонка ведут к росту заболеваний, смертности и преступности — и потенциал человека съеживается. Спокойствие и уверенность в завтрашнем дне позволяют человеку отдаться творческой работе и воспитанию детей — вот тогда и раскрывается его потенциал. Это не только советский опыт, по этому пути пошли Япония и страны Юго-Восточной Азии.

В СССР люди чувствовали себя под надежной защитой государства, хотя и ворчали на него (или даже тяготились этой защитой, утратив ощущение угроз). Это чувство надежности — следствие государственного патернализма. Произошло «большое» разделение труда между человеком и государством, оно взяло на себя множество тягостных, суетных функций, создало для них специализированные структуры и считало это своей обязанностью. Это было историческим достижением России.

Власть настойчиво представляет «патерналистские настроения» большинства граждан России как иждивенчество. Это нелогично. Как может быть народ иждивенцем государства? Представляют государство великаном, который пашет землю, добывает уголь — кормит и греет народ, как малое дитя. А ведь «проблемы решает» именно народ, а государство выполняет функцию организатора коллективных усилий. И предметом нынешнего конфликта в России является перечень обязанностей, которые, согласно сложившимся представлениям большинства, должно взять на себя государство.

Дискурс власти сужает понятие патернализма, распространяя его только на отношения государства и населения. На деле от государства ожидают отеческого отношения ко всем системам жизнеустройства России — к армии и школе, к промышленности и науке. Всем им требуется забота государства. В этом плане отношений государства и общества произошел разрыв, нанесший населению культурную травму. Разоружение армии, демонтаж науки, деиндустриализация и купля-продажа земли — все это воспринималось как уход государства от его священного долга.

Возник конфликт не социальный, а мировоззренческий, ведущий к разделению народа и государства как разных этических систем.

Уход государства от выполнения сплачивающей функции, ценностный конфликт с большинством населения разрывают узы «горизонтального товарищества» и раскалывают ту моральную общность, которая обеспечивает легитимизацию власти.

***

В 1990-е годы недовольство политическим курсом государства маскировалось материальными бедствиями обедневшего населения, так его трактовали даже левые силы. Исследования последних лет развели эти взаимосвязанные, но автономные плоскости, и это сразу показало, что положение гораздо серьезнее.

В статье директора социологического центра РАГС при президенте РФ В.Э. Бойкова (2010 год) сказано: «48,3% — чувствуют полную беззащитность перед преступностью; 46% — полагают, что, если в стране все будет происходить как прежде, то наше общество ожидает катастрофа. Заметим, тревожность и неуверенность в завтрашнем дне присущи представителям всех слоев и групп населения, хотя, конечно, у бедных и пожилых людей эти чувства проявляются чаще и острее. …

При таком состоянии государственной машины невозможно не только формирование гражданского общества, но и более–менее приемлемое соблюдение элементарных прав личности — гражданских, социальных и экономических прав. Население и организации не имеют возможности получать от органов государственной власти и муниципального управления жизненно необходимые услуги, вынуждены приспосабливаться к непредсказуемым их действиям» (Бойков В.Э. Социально-политические ценностные ориентации россиян: содержание и возможности реализации // СОЦИС, 2010, №6).

Что важно в первом абзаце — то, что тревожность и неуверенность в завтрашнем дне присущи представителям всех слоев и групп населения. Это уже курс на катастрофу.

Не менее тяжел вывод второго абзаца: при таком состоянии государственной машины невозможно не только формирование гражданского общества, но и более–менее приемлемое соблюдение элементарных прав личности. Значит, государственная машина не создает структуры, необходимые для выхода из кризиса, а разрушает их зародыши.

Легитимность такого государства под угрозой!