Ре-актуализируя stasis: о книге Николь Лоро «Разделенный город. Забвение в памяти Афин»
Выход в прошлом году на русском языке книги французской исследовательницы истории и антропологии Древней Греции Николь Лоро «Разделенный город. Забвение в памяти Афин» — событие, выходящее далеко за рамки указанных академических дисциплин. Как минимум о философском значении работы Лоро свидетельствует то обстоятельство, что «Разделенный город» инспирировал поздние тексты таких мыслителей как Поль Рикёр, Жак Деррида и Джорджо Агамбен. В предисловии переводчика, где подробно воссоздается теоретический контекст рецепции исследований Лоро, Сергей Ермаков несколько раз называет эту книгу «одной из самых выдающихся работ (о) политической мысли», что дополнительно распаляет читательские ожидания [1]. Можно с уверенностью констатировать — текст не только оправдывает их, но и располагает к прочтению, которое размещает далекий по времени древнегреческий сюжет на расстоянии вытянутой руки от «текущего» момента истории. Не будучи специалистом по эллинистике, чтобы во всем объеме оценить вклад Лоро в дискуссии антропологов и историков о формах (политической) жизни в Древней Греции, далее я остановлюсь лишь на нескольких сюжетах из «Разделённого города». В первую очередь меня будут интересовать те гипотезы и аргументы, которые врываются в пространство политической теории, которой свойственно проявлять удивительно изощренные практики забвения того, о чем неудобно помнить.
Предмет книги Лоро поначалу может обескуражить читателя своей локальностью: её интересуют последствия событий 403 года до н.э., когда войско демократов одолело «тридцать тиранов». Небольшой эпизод из древнегреческой истории, пунктирно знакомый каждому по школьным урокам истории, интересует Лоро за счет неожиданного и скандального решения победителей. Вместо реванша и обоснованной мести за все гонения и бесчинства, которым ранее подверглись нынешние триумфаторы, возможно, впервые в истории со стороны победителей прозвучал призыв «не припоминать злосчастья». Иначе говоря, речь шла об амнистии по результатам гражданской войны, о призыве, принявшем форму требования и клятвы, прекратить конфликт. Описанное в таких словах событие в дальнейшем вошло в учебники как образец политической мудрости афинян, что укрепило понимание политики как деятельности, направленной на уклонение, преодоление и разрешение конфликтов. Именно эту теоретическую конструкцию, которая направляет исследования не только эллинистов, но и современных политических философов, Лоро берётся оспорить. Её цель — распутать клубок ухищрений, нацеленных на то, чтобы разъять мысли о (гражданском) конфликте с «определением того, что такое политическое». Иначе говоря, разнести представления о stasis и демократическом политическом процессе по разные стороны баррикад: так, словно гражданская война может пониматься как угодно, лишь бы она не становилась частью лексикона повседневной политической жизни.
Таким образом, Лоро покушается на консенсус, объединяющий тех, у кого в остальном мало общего. От
Однако мечты о безмятежном научном исследовании следует оставить на откуп тем ученым, которые верят, что в обращении с политическими материями можно сохранять иллюзии объективности и позицию созерцательного неучастия. Проговорим лишь очевидное, но часто игнорируемое методологическое напоминание, восходящее к Гегелю: занятие некоторой политической/познавательной позиции предполагает неизбежное вовлечение в исследовательский процесс, то есть требует позиции, которая «становится партией». Когда Ермаков пишет, что книга Лоро «это книга о методе» (11), эти слова следует читать как утверждение неизбежного переплетения вопросов эпистемологии и идеологии, которые подчас держат на расстоянии.
Перейдем к аргументам Лоро. Шаг первый: «когда греческая мысль о городе по своему обыкновению проклинает stásis, она должна любой ценой стереть ее политическое происхождение — например, отождествив ее с болезнью, nósos, роковым образом свалившейся с неба — чтобы сохранить то консенсусное политическое, которое должно быть политическим как таковым» (39). Медикалистский лексикон, с помощью которого греки дискредитировали феномен гражданской войны, позволяет увидеть, сколь скудна фантазия современных критиков stasis, которые по следам событий ХХ столетия в целях обличения ужасов гражданской войны прибегают к терминологии, пропитанной также теологическими домыслами и мистическими страхами. Причем важно, что не подпустить на порог дома «чуму» гражданского конфликта пытаются как сторонники «консенсусной» демократии, так и защитники «традиционных» миро-порядков: либеральные чаяния и консервативные надежды удивительным образом в этом конфликте сливаются в фантазме о желаемом единстве социума.
Следующий шаг Лоро опирается на психоаналитические стратегии чтения, с которыми французская исследовательница работает аккуратно, отдавая отчет в том, что границы дисциплин не столь прозрачны, как кажется поборникам междисциплинарности и апологетам психоаналитического языка в политике. Фрейд нужен Лоро, чтобы прояснить механизм этого странного аппарата разделения — на stasis и polis — в сердцевине которого обнаруживается вопрос о памяти и формах её присутствия в публичном пространстве. Лоро подробно показывает, как феномен амнистии берет начало в парадоксальном по своей логической структуре призыве: взять на себя обязательство не помнить о случившемся. Иначе говоря, сознательно забыть нечто, что составляет часть памяти, а точнее часть травматической памяти (так как вряд ли опыт гражданской войны может принять нетравматическую форму).
«В предписании “не припоминать злосчастья” мы будем видеть не столько одну из форм забвения зол (lēthē kakōn) в его тревожащей сладости, сколько способ аннулировать, избегая любой эксплицитной отсылки к забвению, этот никогда не формулируемый оксюморон, скрывающийся за “забвением зол”: забвение незабвения» (211).
Парадокс формулы «забыть незабвение» тоньше, чем он кажется поначалу. Если на уровне индивидуальной психики можно говорить — в том числе с помощью психоанализа — о механизме вытеснения, опыт которого хорошо знаком каждому, то остается вопрос: как этот язык трансформировать при переходе в публичное пространство? Именно здесь на помощь приходит другая гипотеза Лоро, которая позволяет избежать соблазна поспешной аналогии между индивидуальным и коллективным порядками. Вместо проекции механизмов работы психики отдельного субъекта на структуру полиса, Лоро избирает другой теоретический маршрут: её субъектом оказывается сам город. Именно поэтому исследовательница ведет речь о механизмах забвения, вписанных в жизнь полиса на уровне как властных институциональных решений, так и повседневных практик. В результате, становится понятно, что логика города, которая устремлена «забыть незабвение», целенаправленно работает на то, чтобы сделать невидимым сам полис и то, что лежит в его основании. «Греческий полис “известен лишь в замаскированном виде”. К этой констатации мы добавим одну гипотезу: он является таковым, потому что маскирует свое реальное функционирование от себя самого — и делает это с удивительным постоянством» (35). Постоянная маскировка реального функционирования города — формула работы идеологии древнегреческого полиса, для которой вопрос о памяти оказывается центральным.
Но, как показывает Лоро, речь идет не об идеале беспамятства взятом самом по себе. Забвение как цель — лишь инструмент для очищения политической жизни от той возможной «заразы», которая ставит под вопрос уже не только единство полиса. Если, как показывает Лоро, «городу принципиально важно отрицать за конфликтом любую соприродность политическому» (89), то вопрос о памяти нельзя разъять с понятием конфликта. Институциональные практики забвения могут принимать трагикомическую форму, как, например, практика пропуска даты в календаре, которая может вызвать в памяти события гражданской войны (современным русскоязычным читателям книги Лоро этот сюжет не может не напомнить о манипуляциях с перетасовкой праздничных дат в календаре госпраздников). Чем сильнее события национальной истории пытаются отделить от их истока, тем настойчивее повисает «что-то в воздухе» — как напряжение от ожидания, что забыть нечто до конца никогда не удастся. В основе этих механизмов обнаруживается страх узнавания, влекущего за собой понимание: а что если (изначальный) конфликт, который всеми силами город стремится предать забвению, есть принцип, уклониться от которого можно лишь в экстазе коллективного закрытия глаз.
«Моя гипотеза состоит в том, что — за всеми этими забвениями, всеми отвержениями — забыть или отвергнуть необходимо саму соприродность stásis греческому политическому. Тогда забвение прошлого оказывается в случае каждой гражданской амнистии повторением одного очень древнего забвения: забвения того времени — если оно вообще имело место — когда, встарь, конфликт управлял жизнью в сообществе» (91-92). Иначе говоря, «эгалитарный полис консенсуса — модель, любезная сердцу антропологов, базовые пропозиции которой рассеяны по всему греческому дискурсу в целом, — существует именно потому, что в реальности в городах имеет место разделение» (44).
В целом анализ Лоро восхищает чуткостью к деталям и способностью удержать во внимании почти все регистры социального порядка: от художественных практик до особенностей юридических процессов. Эрудиция и интеллектуальная строгость располагают читать «Разделенный город» как образцовое исследование о формах совместной жизни в Афинах той поры. Однако у книги Лоро есть еще один, возможно, не менее важный эффект. Чем глубже она погружается с далекую от «нас» историю, чем педантичнее она прочитываем сохранившиеся фрагменты текстов, тем сильнее проявляется головокружительное чувство узнавания. Здесь следует быть осторожным и оговориться, что речь не идёт о деисторизирующей аналогии, согласно которой, политические процессы ходят по порочному кругу истории, что изобретение греками демократии — не столько дар эллинов, сколько проклятие, унаследованное современностью. Вместо этого следует говорить об узнавании не ситуации, а аффекта, который можно расслышать как в позиции самой Лоро, так и в фрагментах древнегреческих текстов, с которыми она работает. Однако четко определить структуру такого аффекта не так просто. Здесь на помощь приходит эпизод, который буквально вторгается в текст Лоро, по первому читательскому впечатлению видится чуть ли не чужеродным элементом. В главе «Об амнистии и её противоположности», в которой она показывает, как у греков постепенно выстраивается идеал, согласно которому «политика — это значит поступать так, как если бы ничего не случилось. Ни конфликта, ни убийства, ни злопамятности» (204), французская исследовательница внезапно вспоминает о разговоре Жюля Изаака и Шарля Пеги от 24 июля 1902 по поводу дела Дрейфуса. «Пеги говорит мне, что толерантность ведет к позору, что необходимо ненавидеть. Я спросил его: “Что же такое ненависть?” — “Не амнистия”» (206).
И здесь вновь важно корректно прочитать интенцию Лоро, которая позволяет себе такую референцию посреди строго академического анализа. Ссылка на Пеги — не попытка перевести аргументацию в пространство лозунгов, а следствие силы того аффекта, который находит себе строго рациональный выход несмотря на все практики забвения, знакомые как грекам, так и современным. И гениальность исследовательского жеста Лоро — в её способности удержаться на кромке аффекта, не впасть в соблазн эмоционального, а перенаправить негодование в русло вопроса, адресованного в том числе и каждому из «нас».
«А что, если у слова “политическое” есть больше чем одно значение? Или, точнее, если прибегнуть к различению политики и политического: чем бы являлось греческое политическое, которое не было бы сконструировано на основе забвения? Такое политическое, что считалось бы с неизбежностью конфликта, что признавало бы, что город по определению обречен на разделение надвое, и не между “тиранами” с одной стороны и Афинянами с другой; такое политическое, сразу конфликтное и общее, существует ли как то иначе, чем в качестве конструкции воображаемого?» (206).
[1] Сергей Ермаков также перевел и сопроводил важным комментарием небольшую, но важную работу Джорджо Агамбена «Stasis. Гражданская война как политическая парадигма», которая представляет собой развитие тезисов Лоро. Отдельно стоит обратить внимание на послесловие к работе Агамбена «Апокалиптическое народничество, или Чем опасен Агамбен». Отталкиваясь от аргументов итальянского философа, Ермаков предлагает помыслить народ в трёх регистрах — самопровозглашение, разделение, восстание. Каждый из них по отдельности хорошо знаком читателям текстов по политической философии/теории/теологии. В случае текста Ермакова важно, что здесь они представлены не как еще одна теория или обзор по теме, а как инструмент для констатации следующего симптома: актуальный режим словоупотребления понятия «народ», как правило, сводится к элементарной маскировке «адемии», то есть прекраснодушного отсутствия народа.
[2] Ср.: «То, что сегодня совершенно недостает учения о гражданской войне, является общепризнанным фактом, и однако эта лакуна, судя по всему, не сильно беспокоит юристов и политологов». См.: Агамбен Дж. Stasis. Гражданская война как политическая парадигма. Пер с ит. С. Ермакова. СПб.: «Владимир Даль», 2021. С. 6.
[3] Лоро Н. Разделенный город: Забвение в памяти Афин. Пер с фр., предисл. и примеч. С. Ермакова. М.: Новое литературное обозрение, 2021. С. 23. Далее в тексте при цитировании указываются страницы этого издания.
Эти заметки были написаны в начале февраля, а опубликованы в начале марта в издании «Культура. Свежая газета». Здесь он воспроизводится с дополнениями и уточнениями, однако сохраняя изначальную направленность. Которая, как хочется надеяться, позволяет не просто обратить внимание на важную книжную новинку, но напоминает о пользе рациональности при попытках помыслить политическое в контексте гражданской войны.
