В бурлении речей на московских кухнях, в ряби авторских колонок, в волнении дискуссий, во глубине аналитик, резвится и играет своим холодным серебристым брюшком сочетание слов — гражданская война. Именно этими самыми словами описывается недоверие, осуждение, отторжение и отвращение, испытываемое согражданами друг к другу, по разным поводам и причинам. Россияне разделены, и эти линии разделения, эти трещинки, пробежали в разных направлениях, на разную глубину, отстраняя и раскалывая, поляризуя и расщепляя. Причины самые разные: эстетические, теологические, политические, геополитические, физиологические, синтаксические, этические. Каждая из этих трещинок разделяет и каждого из нас, поскольку отталкивая кого-то, отказывая кому-то в праве существовать рядом, в праве мыслить, действовать и чувствовать так, как он мыслит и чувствует, мы отвергаем и какую-то свою собственную, нелюбимую и непризнаваемую часть. Мы все больше забываем, что значит быть одним целым, чувствовать себя одним народом, одной страной. Некоторых из нас эти упругие линии невидимого фронта вытолкнули далеко за рубежи, а кого-то, наоборот, втолкнули во внутреннюю эмиграцию, в своего рода политический аутизм.

И, тем не менее, есть что-то, что нас всех еще соединяет и «склеивает» в одно целое. Что собирает из нас, как из остроугольных камней, одну такую флорентийскую мозаику. Пусть даже не навсегда, а на час-другой. Да пусть бы и на минуту — оно того стоит.

Это — музыка. Та, которую делает Алексей Айги, вместе с ансамблем 4'33".

Любимец московской и питерской публики, он выступает часто, и я никогда не видел, чтобы зал пустовал. Ненавязчивая реклама набирает аудиторию ЦДХ под завязку. Небольшое усилие — и БЗК битком. Айги актуален. Но что значит эта актуальность? Нечто весьма простое: его творчество конгруэнтно каким-то важным сознательным или бессознательным запросам, на которые никто другой ответить, по-видимому, не в силах. У Айги необычайно преданная публика — зрители, которые приходят на концерты раз за разом, снова и снова. А обычно люди возвращаются лишь за тем, что им действительно нужно — после того, как любопытство или праздный интерес удовлетворены. Возвращение может означать только одно — потребности, которые удовлетворяет эта музыка, не поверхностны.

На недавнем концерте в ЦДХ Алексей пошутил, что пишет все реже — и сначала называл свои работы по времени суток, потом — по дням, затем — по месяцам, а теперь в ход пошли годы. Возможно, это не совсем шутка и в этом есть свой смысл. Легкая, атмосферная, импровизационная игра в тягучем и плотном воздухе современной России, в ощущении медленно, но неуклонно захлопывающейся ловушки не может не даваться с возрастающим усилием. Возможно, вероятно так. Но что мне представляется точным — так это то, что звуки, которые существуют в зале, каким-то непостижимым образом, наподобие вогнутой линзы, вбирают в себя и перепроживают всю эту чумную, мучительную, щемящую атмосферу российской жизни. Каким-то невероятным образом, в сумрачном воздухе зала, среди завихрений, восходящих потоков и воздушных ям, проносится и отлетает в черную дыру забытья все, что, что присутствует в представленности российского бытия. Вся эта Сирия с Новороссией, весь этот Крым, Навальный и Чайка, все эти лужи и болезненное солнце, весь этот неохотно тающий снег, вся эта грубая уличная соль, сонные дворники, платные парковки, кризис и антисанкции. Морок рассеивается, хотя бы на время, на мгновение.

Музыка делает это с нами.

Помните блестящий булгаковский сеанс разоблачения черной магии в варьете, проведенный и организованный «иностранным артистом», мессиром Воландом? Айги творит нечто более эффективное. Он не срывает покровы, не разоблачает, а мягко берет за руку и уводит слушателя с плато скорбного бесчувствия, из того анатомического театра, где участники завороженно каменеют в ожидании новых и новых катастроф. Он не разоблачает серую магию повседневности, поскольку разоблачение обнажает «ничто», ничтожащую пустоту, черную дыру упущенных и утрачиваемых возможностей. Нет, он — подобно пригрезившемуся паучку, плетет тонкое сияющее полотно, паутинку некоего еще несбывшегося сновидения: полуиллюзорный, прохладный и терапевтичный покров, платок, которым накрывают мятущегося в горячечном бреду больного.

Айги действительно играет музыку, именно что «играет», а не «исполняет» «музыкальное произведение» «с выражением». Как если бы эйдос музыки сам проигрывал себя на сцене у Айги, используя физические тела музыкантов в качестве своих эмиссаров. Музыка обволакивает, тормошит, пробуждает — и, одновременно, — насылает исцеляющее забвение — в том числе и на память об определенном себе, обусловленном и ранжированном. В процессе слушания такой музыки — я не заместитель директора, не старший научный сотрудник, не редактор онлайн-медиа, не муж, не дочь и не жена, я — просто слух, раковина восприятия. Я — слушающее тело, я слышащий дух. Забывая на мгновение — кто я, я получаю шанс — временно — стать кем-то другим, для себя самого, а значит и для других. Настоящая музыка способна преодолеть картезианское расщепление: я не мыслю, но существую, потому что воспринимаю, слушаю и слышу.

Шоу Воланда можно было бы классифицировать как провокативную стратегию: он бросил участников наедине со своим переживанием обнажения, публичной наготы. Мессир выстроил простейшую ловушку, а когда та наполнилась, он ее просто убрал. Тем самым он втолкнул вовлеченных в понимание конечной сути вещей — насильственно, не оставляя им выбора. Как мастер дзен, Воланд твердо ударил в точку перегиба, чтобы извлечь из душ, в запертых в тесных, сжатых одеждой телах, дрожь подлинности и отправить сознание в дальнейший поиск смысла. Черная магия, согласно Воланду — это слабовольная, несознающая плоть с ее низменными, одноклеточными желаниями. Поэтому и разоблачение «черной магии» — буквально. Шок, сотворенный Воландом, можно рассматривать как своего рода трамплин, с которого ты можешь упасть, а можешь и полететь. Можешь бежать в ужасе из варьете, а можешь вдруг кое-что важное понять, о мире и о себе: выбор за тобой. Рискованно, хотя и эффектно.

У Айги все немного и совершенно иначе. Рассеивая нависший морок, он соединяет и интегрирует элементы напряженного вслушивания (Lauschanstrengung). Используя алхимию абсолютно свободной игры на сцене, он переводит объединенное восприятие зала в иное агрегатное состояние. Симфоническое тело было бы недостижимо, если бы на сцене не присутствовал зародыш этой гармонии — ядро, чья яркость как бы «ослепляет» контроль бдительного и патрулирующего Супер-Эго. Точка плавления — сам ансамбль 4'33", чья структура состоит из четырех отчетливых внутренних «органов»: ритм-секция, духовые, струнные и рояль с клавишными. Сыгранность внутри этого объединенного музыкального тела филигранна благодаря опыту сквозного доверия, где каждый доверяет каждому, а все вместе доверяются музыке. Целостность ансамбля невероятным образом сочетается с внутренней подвижностью, а соединенность обеспечивается тем, что каждый слышит и слушает каждого.

Со времен Платона философы и мыслители говорили о «толпе» — как о неразумной, эмоциональной, иррациональной массе — ведомой и податливой, наподобие социального пластилина в ладонях вождя, лидера, демагога. И всегда, во все времена, отношение к этой массе было, как минимум настороженное, если не презрительное. Те, кто считает себя «элитой» испытывал и испытывает страх перед темным и мрачным коллективным животным толпы. Там, внизу, в аду человеческой массы, индивиды рвутся к тому, что они считают «верхом», давя и отталкивая друг друга. А оказавшись там, «наверху», смотрят в условный «низ» с ужасом, превышающим предшествующее желание. Верх и низ одновременно — и непоправимо расколоты, и прикованы друг к другу, страхом и жаждой, рвением и безразличием, отторжением и притяжением. Обе части несвободны и каждая в отдельности, и вместе — именно потому, что каждая исключает возможность другой при невозможности быть вне ее. Посредственное, обезличенное, безответственное полуживотное, неспособное к тонким ощущениям и сложным построениям — вот что такое «толпа». С одной стороны — погромщики и варвары, с дугой — заговорщики и клика.

Но «эффект Айги» доказывает, что толпа, структура которой плавится и течет из–за ослабления гранитных защит индивидуальных ячеек эго, способна быть умным, чувствующим, возвышенным существом. Симфоническим телом. Телом умиротворенного равенства всех перед чем-то гораздо более величественным, чем мое маленькое я, с его маленькими суетливыми заботами, страхами и опасениями. Этой музыке не требуется слов, чтобы преодолеть барьер предубеждений. Если мы говорим о скорости восприятия как некоей постоянной, преодоление которой позволяет проникать через границы личности, просачиваться через поры и отверстия тела, пробивать настороженную глухоту. Эта музыка, хотя бы и временно, выплавляет в чаше зрительского зала единую слышащую и слушающую плазму, мыслящую и чувствующую, но иным образом, нежели до того.

Какова суть музыки — понять нетрудно. Каких слушателей притягивает и собирает такая музыка, такая она и есть. Достаточно взглянуть на публику в зале, в котором играет Айги — и видишь удивительно приятных, интеллигентных людей. Тех, рядом с которыми хочется жить в одном городе, в одной стране, на одной планете. Я безусловно рад быть на этих концертах по одной, как минимум причине — эти коллекции людей возвращают мою веру в сородичей. Я понимаю, что не все потеряно. Что катастрофа обратима. Мы справимся.

Музыка Айги делает одну простую вещь, которая, по всей видимости, должно делать любое по-настоящему талантливое искусство: она как бы протягивает человека через себя. Словно бы некая быстрая и пронзительная горная река, она проносит человека в своем потоке, проницая его насквозь, кожу и кости, его глаза, уши и сердце. Субъективно это всегда воспринимается как поток через «меня», но в действительности, это «я» транпортируется из одного «места» потока в другое, обнаруживая себя чем-то иным, чем в начале. И если представить каждое мгновение как абстрактную форму, то само движение музыки можно описать как последовательный ряд форм, чей расклад меняется в каждое последующее мгновение — транс/форму. Если мы проведем интеллектуальный эксперимент и остановим музыку в пространстве, и та замрет, а мы сами будем перемещаться вдоль нее — то мы будем способны увидеть ее тем же образом, которым она бы могла видеть нас — неподвижных, застывших в потоке времени. Однако, настоящая музыка имеет свойство соединяться с нами. А поскольку сама музыка — это и есть бесконечные изменения, то меняемся и мы, протекая через ряд бесконечных изменений.

Думаю, что на концерте Айги Воланд бы постепенно испарился, оставив в воздухе легкий аромат одеколона «Шипр».