Эстетическое злорадство, архитектурный популизм. В Москве за ночь снесли десятки торговых точек и павильонов, облепивших выходы из станций метро. «Ночь длинных ковшей», «ночь хрустальных ларьков» — некоторые социальные остроумцы не отказали себе в удовольствии от метафор с отсылками по тревожному адресу.

Удивительно, как тонко совпал торжественный настрой специальных репортажей «Вестей» и платных комментаторов, рапортующих о сносе «опасных для населения» павильончиков, с настроем множества эстетически ориентированных, модных среди друг друга хипстеров. Только платные комментаторы реализовали указиловку про «опасность» и про то, что «снос законный», а хипстеры взяли на себя функцию СЭС (Страшного Эстетического Суда): «уродские, построенные из соплей павильоны», «пластиковая дрянь», «жуткая надстройка», «адские шалманы» и так далее. И даже некоторые политически «левые», оказались эстетически «правыми».

Нескрываемая радость от разрушения «самостроя» — реализация Танатоса, бессознательной тяги к смерти. Это вполне узнаваемая героика трансцедентального фашизма, категорически нетерпимого к множеству случайностей и отклонений. Смерть неизбежна и абсолютна, поэтому все эстетические системы, выстроенные под знаком Танатоса, особенно — имперские, требуют ровных длинных параллельных и перпендикулярных линий, строгой симметрии и последовательности. Полная и окончательная предсказуемость — вот девиз эстетики смерти. Смерть — это тотальный контроль и порядок. Глубокий смысл в использовании термина «самострой» — это невыносимое для тотальной эстетики, нечто самопроизвольное и самозарождающееся, то, что невозможно вовремя заметить, «слепое пятно» системы. Функционирует себе такая система, практически совершенная и почти завершенная… отражается в ровном блеске отполированных зеркал, а тут — рраз!… и построился какой-то «самострой». Очевидно, такая ситуация вызывает острую и мрачную тревогу, порождает чувство опасности, угрожающее предусмотренному порядку вещей.

Жизнь же архитектурно нелепа, крива, она лепится как палаточки с шаурмой, собирается в причудливые рифы из множества воскресающих и умирающих полипов, шалманов и забегаловок. Исконная Москва и была такой сотни лет — кривые улочки, мелкие лавочки, дворики, закоулки, собаки худые гавкают, дети копошатся и белье сушится на ветру. Витальность это хаос роста и игры, проб, бесконечных ошибок и глупостей.

Однако империя требует трансцедентальной пустоты, огромных свободных пространств для маршей с факелами, для крестовых ходов и парадов с оркестрами, для геополитических игрищ. Империя сталинская корчевала старую Москву, выравнивала ее в огромные структурные единицы, требовала героики архитектурного жеста, закатывала живую жизнь под асфальт, укладывала ровным строем под фундамент. И нынешние хипстеры московские, радующиеся сносу «уродства» — такие же имперцы державные, только, вероятно, их идеальная империя более «либеральна» и «глобальна», тогда как империя от «Вестей» — определенно, местечкова и пасторальна. Хипстеры с Киселевым мгновенно солидаризировались на почве ненависти к проклятым торговцам, носатым держателям шаурмы, к толстым неопрятным торговкам, к жадным лавочникам. Все хотят чистоты, стерильности, ясности. Поэтому, как минимум, эстетический фашизм неизбежен, в той или иной форме.

Нам всем нужно срочно кого-то возненавидеть, мы в поиске смутного объекта желания. Только это не желание обладания, а желание избавления. В отличие от классической западной буржуазии, грезившей о соединении с новыми и необычными ценностями, мы грезим в обратную перспективу, ретроспективно. Нас как бы тошнит от избытка материального благополучия родом из 2000-х и 90-х, мы не в силах продолжать процесс обладания. Мы не готовы быть обычным буржуазным обществом потребления. И об этом прямо свидетельствует эстетическое чувство, соединяющее россиян сильнее, чем патриотизм.