В обычном московском дворе, по соседству с аптекой, живет своей жизнью

Музей. Если пройти мимо стеклянной двери, окутанной запахами лекарств, и проскользнуть в другую, непроницаемую с виду дверь, то можно оказаться в совершенно ином пространстве. Сначала ты остаешься наедине с длинной лестницей, уходящей куда-то вверх, в неизвестность, и думаешь, чуть качнувшись назад, а мне точно ничего не нужно в аптеке? Непроницаемость неудобна, двигаться тяжело, но ты идешь, потому что уже «подхватил» эту загадку, в сочетании слов, случайно увиденном в буклете — «равновесие страха», и, чихая на дождь с грозой и аптеку, ты лихорадочно (лихорадостно) движешься к ее источнику.

И вот, непроницаемость наконец поддается и послушно разворачивается перед тобой длинной черной скатертью-самобранкой, на которой расставлены небольшие фигурки.

Выставка Вадима Сидура — о войне и о мире. Сам скульптор умирал на войне и переживал свою смерть потом, уже в мире, в своем творчестве, что считал «жизненной необходимостью». Повторяющиеся травматические сны, мастерская работа сновидения, позволяющая время от времени краткий миг пробуждения.

Вопрос о желании Другого, как известно нам благодаря Лакану, крайне занимает субъекта. Если же речь идет о таком явлении, как Война, то острота этого вопроса для человека, с ней столкнувшегося, будет, скорее всего, прямо пропорциональна глобальности этого явления. «Зачем тебе это?», «Зачем ты втянул в это меня?», «Зачем оставил в живых?». Вопросы эти слишком рельефны, чтобы можно было просто от них отмахнуться. Ответы субъект может, нет, не находить, конечно, но изобретать сам, например, в своем творчестве, даже в самом занятии этим самым творчеством. «…я был убит на войне. Но произошло чудо воскресения, и я остался жить. Иногда мне даже кажется, что это было предопределено для того, чтобы я смог в конце концов создать «Памятник погибшим от насилия», «Треблинку», «Памятник погибшим от бомб»…

Ответ автора (самого являющегося творением) — и в большом чане, из которого торчат растопыренная рука, голова с пустыми глазницами и какие-то механические детали — «После эксперимента». Другой как сумасшедший ученый и его неудавшийся эксперимент. Например, можно помыслить войну и так.

Однако удовлетвориться этими ответами все равно невозможно. Вопрос-деление, разделяющий Другого, всегда будет иметь неустранимый остаток, который Лакан назовет маленькой а, объектом-причиной желания «последнего, высшего, не обремененного виной безграничного вожделения — вожделения к знанию».

Всю ночь мне снилось

Самое важное

Единственное

Объяснение зачем жил

Почему родился

Я наслаждался

Ясностью и простотой

Истины

Проснулся

Ничего не мог вспомнить

Понял

Больше никогда не узнаю

Смысла

Прожитой жизни

Сон этот может обернуться кошмаром. Тревога Эдипа — зрелище собственных вырванных и брошенных на землю глаз. Ослепший. Раненый.

«Раненый» Сидура — это отлитое в металле оцепенение. Гомеостаз страха. Спазм в горле, невозможность ни видеть, ни слышать, не говорить. Сэмюел Беккет так описал свои впечатления от увиденного: «Потрясающая скульптура, мощное и волнующее произведение, немота гнева и сострадания».

В X семинаре, посвященном тревоге, Лакан называет гневом «то, что происходит с субъектом, когда штифты не попадают в пазы». (Интересно, что годом ранее, в IX семинаре, Лакан тоже упоминает этот образ штифтов и пазов, и как раз таки в отношении войны. Война начинается для того, чтобы штифты попали в пазы, или чтобы сделать новые пазы для старых штифтов — гнев как выход из равновесия, и война как некое возвращение к нему. «Война» для автора продолжается в поле творчества. Возможно, не случайно в работах скульптора часто встречаются фигурки людей, сливающихся, соединяющихся друг с другом). Когда на уровне Другого ведется «нечестная игра». Это и вызывает гнев субъекта. Однако это немой гнев («sheer voiceless anger»). Этот немой крик перекликается с «Криком» Мунка, о котором М. Долар пишет следующее: «Написанный крик по определению немой, застрявший в горле; черное отверстие лишено голоса, который мог бы его смягчить, заполнить, наделить смыслом, поэтому его резонанс еще больше». Бессмысленна война, бессмыслен и крик.

Однако сколь ни бессмысленно это означающее, эффекты его вполне осязаемы.

Чувствую себя прибором

Для измерения страха

Справа наш страх

Страх чужой — слева…

Сам скульптор объясняет это «равновесие страха» объективным состоянием дел в мире, «когда большие государства уже достигли, а малые достигают апогея в запугивании друг друга сверхъестественным по разрушительной силе оружием». Я боюсь нападать, потому что он нападет в ответ. Страх как уравновешивающая сила в зеркальных отношениях агрессивных маленьких (пусть и больших) других.

Но, возможно, здесь можно обнаружить и более сложную диалектику отношений с большим Другим?

В IX семинаре Лакан пишет о том, что «тревога — это ощущение желания Другого», а в X семинаре спрашивает, «а не является ли тревога настолько самодостаточным способом общения субъекта с Другим, что это дает основание заподозрить, будто она разделяется ими обоими?». Если Я субъекта становится прибором и местом сигнала тревоги, то это самое Я как таковое упраздняется, чтобы на этом месте «возродился» Другой. Другой, в честь которого будут приноситься жертвы (военные ли, или творческие). Трудно смириться с бессмысленностью войны, трудно смириться с тем, что Другой может не желать вообще ничего. Или ничего, что было бы связано с тобой.

Не менее остер и тревожен вопрос, обращенный к материнскому Другому. Автор явно пытается ответить и на него. Среди произведений военной тематики то и дело встречаются фигуры матери и ребенка, слитые в единое целое. Мать-и-дитя. Ребенок пытается вписаться в неартикулируемую и загадочную пустоту матери, стать ее душой, нательным крестиком, заручившись ее нежностью и любовью, чтобы не стать мишенью произвола ее желания.

Сложно делить мир однозначно на мир и войну, на жизнь и смерть, на желание и страх. От деления этого всегда останется остаток. Неустранимый, загадочный, то и дело выводящий из равновесия.

«Я остался жить, но это произошло не сразу. Довольно долго я раскачивался между жизнью и смертью… Голова моя с момента ранения все еще была опутана бинтами. Пуля немецкого снайпера попала мне в левую челюсть, чуть ниже глаза и виска, раздробив все, что только было возможно, потом прошла сквозь корень языка, почти отсекла его и разорвалась в углу нижней челюсти справа, образовав огромную дыру. Металлические осколки этой разрывной пули до сих пор сидят во мне…».

А люди все идут и идут в прозрачную аптеку залечивать свои маленькие раны.