Назвав свой спектакль «Кабинет редкостей» Инженерный театр АХЕ пригласил в холодный ангар Елагинского парка, как в Кунсткамеру. В этой кунсткамере на глазах зрителя материализуются и собираются нематериальные редкости снов, воспоминаний, разочарований и надежд. Семь актеров в семи эпизодах рассказывают версию сотворения мира.

Эпизод первый. Двое мужчин ждут появления седьмого луча солнца — от вставленного в форточку оранжевого пластмассового ведра. Седьмой луч — путь, который позволяет путешествие между мирами. Весенний бодрящий воздух и пробивающиеся сквозь ставни застенчиво-яркие снопы света создают предощущение зарождения жизни в пустом пространстве ангара. Окно распахивается, солнце перемещается в зенит (соседний оконный проем). Демиургом становится само пространство, из глубины которого в духе полотен фовизма начинают проявляться диковинные бабочки-птицы. Протяжный нутряной звук устанавливает контакт с плотным, осязаемым воздухом кокона ангара. Дойдя до череды стеклянных сосудов, разделяющих мир творимый и мир реальный, существа поворачиваются распахнутыми створками, являя узнаваемые лики театра АХЕ. Став человеком, существо начинает ощущать тяжесть крыльев, звукоизвлечение усиливается.

Параллельно начинает работать торжественная геометрия числа семь — шесть плюс один. Один образ постепенно завладевает вниманием. Женщина в длинной черной юбке (Гала Самойлова) бережно несет большой камень, потом берет в другую руку стеклянную лупу. Никем не замечаемая, взвешивая прозрачность и тяжесть, решает прервать эту мучительную амбивалентность. Грубый камень в сильных руках разбивает хрупкое стекло, осколки тонут в банке с водой. Рядом уверенно и дружно сильные и красивые люди гребут вперед, так и не заметив ее существования.

В череде эпизодов притяжение сменяется отталкиванием, любовь разочарованием. Финал может статься любым.

Мужчина (Павел Семченко) пытается гвоздями сколотить доски, удерживая между ними любимую. Но девушка (Наташа Шамина) спокойно и без усилий вырывается из плена. Под тревожные фортепианные звуки (композитор Денис Антонов) первая женщина (Самойлова) выплескивает свое прошлое (воду из ведра) в окно. И Он (Семченко) появляется. Ее рука опускается в ведро с черной краской, тонкая фигура в черном заливается светом, женщина медленно несет Ему свою пустоту. Большая и сильная ладонь мужчины опускается в сосуд с белой краской. Движения Галы Самойловой и Павла Семченко приобретают характер танцевальных брачных движений птиц. Его рука-птица задает траекторию и ритм. Ее рука-птица сначала «вглядывается», «вслушивается». Руки медленно сплетаются, рисуя вечный монохромный сюжет. Тотальное единство и тотальная гармония через стирание граней цветовых и эмоциональных. Руки обоих приобретают бархатистый серый цвет. Практически не разъединяясь, эти руки смывают краску в сосуде с водой, это похоже на танец двух журавлиных голов на тонкой шее. Мощнейшая эротическая сцена спектакля.

Рядом с героем Павла Семченко оказывается женщина-вамп (Илона Маркарова) Эта женщина сама в себе и для себя. Изображая ловко расставленные ею сети, на заднем фоне плавно перемещается Ник Хамов с сеткоподобной конструкцией. Мужчина изнемогает в безрезультатной попытке ощутить ее человеческое тепло. Защита только сжимается, но не рушится. Если вначале на ее руках трехлитровые банки, то потом — стеклянные колпачки на каждом пальце. Она искушает, но не искушается. Устав от мучений, Он с хрустом обрубает эти стеклянные колпачки. Зря. В них были спички, которые никогда не горели и не будут гореть. Пренебрежение опытом полного слияния приводит к опустошению. Уже не на яву, а во сне приходит к нему первая возлюбленная, чтобы принять на себя его крик, его боль, избавить от пожирающего огня. Она укрывает его звездным небом. Вечная Жена и Вечная Мать — начало и конец.

Появляется царственная чета: мужчина с головой носорога (Семченко) и женщина в защитном шлеме сварщика (Самойлова). Ритмичный танец огней Ника Хамова готовит к тому, что эти-то уж точно сейчас зажгут! Но необузданный носорог бросает спутницу-королеву и устремляется к озорной гитаристке (Шамина). Брошенная королева, опустив забрало, выжигает свой хрустальный дворец — жжет сварочным аппаратом череду стеклянных колб на столе. Гитаристка же настолько приручает дикого зверя, что он признает ее власть над ним, отдавая свою носорожью маску-голову, предварительно вывернув рогом во внутрь.

Внезапно в ритуально-мифическое действие врывается цирк. Игорь Устинович и Александр Кошкидько — два коверных клоуна. Антракт. От чувства меры и владения профессией коверных зависит, станет их выход связующим «и» или «дыркой» в действии. На этот раз их шоу с водой удалось, дав передышку как актерам, так и зрителям.

Возвращение к основной теме происходит через врата райского сада, созданными из тех же щитов, что и лики. Некий человек (Ник Хамов) отрывается от земли, начинает кружиться в воздухе. Но свободного полета не случается. Из–за каждого «куста» вылезают люди и навешивают на него свои проблемы причудливо цепляющиеся друг за друга коромысла с камнями. Вместо свободного парения — балансирование, чтобы не упасть. При этом сцена невероятно красиво смотрится. Когда наконец все уходят, человек спускается и кладет в свой сосуд памяти кусочек уцелевшей веревки, кажется, на ней крестик.

Трое мужчин и три женщины. Самый простой и самый трудный для описания эпизод. Женщины льют молоко на лица мужчин. Каждый из них по-своему переживает это состояние. Ритуал соблазнения и слияния полон юмора и сдержанной страсти. Приближаясь к развязке, трубадуры -менестрели снова дают зрителю вздохнуть и поговорить о любви на уровне физиологических ассоциаций. Мужчины пробивают лбом свои стены: бьются о бетонный пол камнями, закрепленными веревкой на голове. Под повторяющиеся переборы струн они танцуют медленный танец сосредоточенного одиночества. В этом состоянии их «прибивает» к сидящим на подоконниках женщинам, которые давно с улыбкой за ними наблюдают. Получив в зубы пучки свежей петрушки, радостные сатиры сажают своих нимф на спины — танец под ту же музыку приобретает новый смысл. Струится пар над стеклянной емкостью — это закипела нагретая кипятильником вода. Создается картина первобытного мира с кипящей лавой. Горстями разбрасываются семена-зерна, разбрызгивается вода из сложной гидроконструкции.

Внезапно процесс начинает переходить в противоположный. Только что бывший страстным любовником, мужчина теряет интерес к подруге, накрывает ее дощатым сложенным ликом. Другие лики собираются и составляются в углу — теперь это сторонние наблюдатели. Ангелы-хранители, переставшие охранять заповедный первозданный мир. Безмолвный крик женщин, как крик лошади Пикассо.

Но сохранившаяся витальная сила природы выводит всех еще на одну попытку. Происходит трапеза-причащение за длинным общим столом. Илона Маркарова приломляет хлеб и кормит им двух мужчин (Семченко и Кошкидько). Положительная энергетика кормления хлебом усиливается поением молоком (Самойлова и Шамина). Женщины усердно создают дом, семью. Мужчины едят жадно, плохо разжевывая — до полного отвращения. В итоге остается одна (Маркарова), от пустоты за спиной ее отделяет шаткая конструкция последнего хранителя-лика. Из–за него выходят мужчины и совершают святотатство — выплевывают хлеб на белую тряпку у ее ног. Женщина с трудом, но вполне спокойно, извлекает из своей меленькой кофты, как из тела, деревянное ребро, собирает из него и жеванного хлеба свое дитя. Появляется гомункул (Ник Хамов) — почти обнаженное существо на бетонном полу, не то в хлебных крошках, не то в родовой пленке, а не то, как и положено гомункулу, в сперме. Рождение из оскверненной чистоты и ненавистного ребра обрекает его на неутолимую жажду. Но ни мать ни другая женщина (возможно, ее мать), не замечают его страданий: они настолько связаны друг с другом, что каждое неосторожное движение одной может убить другую. Совершенно не нужный и не защищенный в этом женском мире мальчик покидает дом. Но уход не дает облегчения. Его жизнь продолжается на раскачивающемся маятнике пока не прерывается: из рассеченного лопатой мешка над головой его густо засыпает Землей. Из лаборатории трансмутаций он выходит хромым уродцем.

Сидящие друг напротив друга женщины (Самойлова и Шамина) застыли в состоянии молчаливого соперничества, все попытки пристроившегося между ними парня (Устинович) развеселить «девчонок» не вызывают у них энтузиазма. Весельчак разделывает на доске, лежащей между ними, извлеченную из вакуумного пакета селедку, пытается их ею накормить. Наконец в нем обнаруживаются остатки эмпатии и он оставляет девушек, с наслаждением разбивающих связывающую их доску с разделанной рыбой. Из глубины приближается третья женщина (Маркарова), таща за собой огромный металлический лист с дрожащей на нем банкой воды. Изрыгнув мякиш хлеба, прилепляя голову и хвост, снова собирает рыбу. Другая женщина (Самойлова) бережно опускает этот рыбный конструктор в воду.

Следующая сцена кульминационная. Под терзающие звуки музыки Дениса Антонова третья женщина (Шамина) медленно «пьет» эту воду из банки. Зрелище неприятное. Какой уж там выход из зоны комфорта — вышибание из него. В банке мутная и противная вода: в ней тесто и ошметки рыбы. С другой стороны — красивая, молодая женщина, поглощая и обливаясь, все время улыбается. Она улыбается чему-то, что знает только она. Для этого знания все происходящее не имеет значения. Она счастлива и светится изнутри. При этом создается ощущение, что она допьет эту воду и с такой же улыбкой исчезнет навсегда.

Один из мужчин, бывший гомункулом (Ник Хамов), садится на стул, на ноги ему кладут подобие стола с семью банками, в которые в процессе спектакля опускали землю, деревянное ребро, гвозди, «сперму», петрушку и прочее. Такая дачная уличная кухня, на которой идет консервация заготовок. Наташа Шамина появляется в черном бархатном платье и по-домашнему руководит процессом. Добавив в банки укроп, лавровый лист, перец, уксус и петрушку, заливают все горячей водой. Ангар заполняет запах специй. Банки перекочевывают на подвесные конструкции, похожие на керосиновые лампы. Древние алхимики говорили, что в бутылях заключена душа предметов и НИЧТО, на которое подвешена человеческая жизнь. Семь сосудов, сохраняющих свет вечного архетипа, как семь светильников, раскачиваются в противофазе, между ними ходит светлая и спокойная женщина в бархатном платье и рассказывает, как провела свой день:

— Закатала банки, сделала землю, сварила борщ, сотворила небо, сделала надписи «не курить», создала людей…

Раз все это создала такая красивая женщина-ребенок, созданный ею мир не может быть безнадежен. В этом образе собралась вся магия числа семь — число Великой Матери, семь радостей и печалей Марии, семь — пропускная система объема памяти, внутренняя симметрия и точка сборки.

Легкая женская рука распахивает окно и начинается настоящее итальянское кино. В окне, как в «Бременских музыкантах», шестерка создающих трубную какофонию «ахейцев». Девушка присоединяется к ним, но не с трубой, а с alchemic music box — извлеченной не весть откуда Максимом Исаевым подобием шарманки. Максим Исаев, один из двух основателей театра АХЕ, будучи одним из ключевых создателей «Кабинета редкостей», присутствует на спектакле среди зрителей, как его хранитель.

Процесс сотворения мира вырывается из ангара на улицу. Действие, которое обливает, поджигает, съедает, выпивает и вновь наполняет. На выжженное пустое место льется морозный воздух парка, трубная жизнеутверждающая радость, звонкий голос Наташи Шаминой: «Я сотворила эту музыку, сварила борщ, повесила таблички «не курить»…»

Спонтанность творчества, иррациональность, интуитивность вступают в союз с рассудочностью и знанием. Совершенно точно — АХЕ не поддаются фиксированию, консервации, но сами они могут законсервировать все. Их монтаж больше склоняет к коннотации, чем к анализу. В их формообразовании метафизическое обоснование целого. Верх и низ с блуждающим центром. Как у настоящих художников, замысел и язык «ахейцев» проясняется при серийном подходе, от спектакля к спектаклю. Продолжение «Книги мертвых», рассказанное уже не «между двумя». Остался запах, свет, звук. Проявление и растворение.

Разговор о невербальном театре может быть эмоционально-чувственным, лишенным конкретного описания происходящего. Может быть сухой констатаций видимого, оставляя герменевтическое поле. Фиксация происходящего на сцене для этого ускользающего действия важна еще и потому, что все спектакли АХЕ — своего рода редкости. Даже те, которые играются по нескольку лет, увидеть довольно сложно. Театр не имеет своего дома. Открытая 22 апреля в Музее Стрит Арта площадка «Порох» — пространство, которое еще предстоит обжить.

Фото Александра Казанского