Я была ужасно неспортивным ребенком. Нет, не так. Вначале я была ужасно энергичным ребенком. Пока мы жили на Севере, я постоянно убегала в тундру, носилась там вместе с дворовыми псами, лазала по сопкам и пустым домам, по камням перебиралась через ледяную речку Каатырь. А еще любила танцевать под Руки Вверх и Scorpions. Но потом детство закончилось, я уехала от мамы и начала стремительно набирать вес.

Наверное, это была защитная реакция. Нарастить некий промежуточный слой между собой и миром — огромным, шумным и чужим. Тогда-то и начались мои проблемы с активностью. Я быстро вытянулась, округлилась, начала сильно потеть, ноги у меня стали слишком длинные, руки нелепо повисли вдоль пузатого тельца. Чем больше я осознавала, насколько странно выгляжу, тем глубже запиралась в себе. Двигаться не хотелось. Мир сопротивлялся мне, а я отодвигалась от него, пряталась за книжками, из–за этого садилось зрение. Очки поставили крест на салках и прыгалках. Кататься на велосипеде я так и не научилась. Плавать тоже.

Не подумайте, что меня буллили дома или в школе. В целом, нет. Но спокойно могли сказать: что ты ломаешься, встань нормально! Когда я садилась на пол перед теликом и тянула носочки на себя, или ставила стопу одной ноги на бедро второй, чуть выше колена. Мне просто было удобно так стоять. Это сейчас я с удивлением узнала в любимой детской позе Врикшасану — позу дерева. Йоги говорят, что она учит спокойствию и стойкости. Не ломайся, говорили мне. И я переставала.

Когда моя одноклассница пошла на танцы, мне тоже отчаянно захотелось пойти вместе с ней. Дома мне сказали: может, не надо? Ты высокая, ты неловкая, тебя не возьмут. Я настояла. Бабушка привела меня на первое занятие, но не стала спорить с тренером, когда та отказалась брать меня в группу: ты неловкая, ты высокая, куда я тебя поставлю? Никуда, не надо, я передумала, извините за беспокойство. А потом, когда на отчетном школьном концерте девочки выплясывали в красивых платьях, мне говорили: жалко, что ты так не умеешь, а ведь это очень просто, главное двигаться в такт.

Да, жалко, что я так не научилась.

Физ-ру я ненавидела всей душой. На физре нужно было напяливать дурацкий спортивный костюм — скрипучие штаны, плотную куртку, вставать в строй, распределенный по полу и росту. Я вечно оказывалась впереди всех девчонок, но рядом с самым маленьким мальчиком. И стояла там. И слушала, что вот сейчас мы пробежим три круга, а кто собьет строй, тот будет бежать еще один добавочный. Меня поочередно обгоняли все девочки. Вначале — спортивные, из тех, кто выступал на соревнованиях, потом — просто маленькие и юркие. А у меня потели очки и соскальзывали с носа.

Заднипряная и Афонин опять не успели! Заднипряная и Афонин будут бежать добавочный круг, а все остальные будут смотреть. Но Афонин — рыхлый мальчишка, от которого пахло скисшим молоком, болел астмой, физрук вспоминал об этом в последний момент. И добавочный круг я бежала одна. А все смотрели.

И вышибалы. Есть ли на свете, что-то столь же бесчеловечное как война и вышибалы? Вначале меня никто не выбирал в команду. Даже мои хихикающие подружки. Во имя пятерки они тут же забывали, какая я добрая и классная. Так что последними всегда оставались я, Афонин и его астма. И начинался ад. Мяч летел от одной стены к другой, по пути впечатываясь в тела тех, кто не успел увернуться. В мое, например. Я даже не пыталась двигаться, я защищала лицо от удара. На лице у меня были очки. Страх, что стекло лопнет, а осколки попадут в глаза, сковывал меня похлеще спортивного костюма, который раз за полгода становился мне мал. Одноклассники хохотали. Им было по-настоящему весело. Физрук равнодушно листал журнал. В нашем классе училась его дочка, он проверял ее отметки по остальным предметам.

Когда я чуть подросла и в шестом классе у меня начались месячные, то первый год с их начала был ужасно болезненным. Я физически не могла передвигаться так быстро, как требовалось на уроке. Сказать физруку, отцу одноклассницы, что у меня ЭТИ ДНИ, было немыслимо. Но пойти к медсестре — сварливой и злобной тетке, которая требовала засунуть в трусы кусок ваты и показать, что месячные на самом деле идут, и того хуже.

Так что я тащилась в зал и пыталась прыгать через козла. Получалось плохо. Двойки физрук мне не ставил, он был неплохим мужиком, просто не мог понять, чего страшного в вышибале. Всем же весело, что ты, Заднипряная, не можешь быть нормальной? Об этом же он спросил меня на выпускном, когда мы выпивали хреновое шампанское на выходе из ресторана. Я пожала плечами. На физ-ру я перестала ходить классе в девятом, просто перестала и все.

Поняла, что спорт — не мое. По крайне мере такой. А другого я и не знала.

В следующий раз со спортом мы встретились, когда я сломала ногу. Это был главный и лучший поворотный момент моей жизни. Еще и потому, что мне пришлось вернуться к телу. За годы после школы я пару раз худела, а потом набирала вес, но эти процессы не были связаны с пониманием телесности. Скорее с желанием визуально нравиться себе. Но сломанная нога и тут все изменила.

Суровый ортопед-травматолог пришел ко мне на следующий день после операции, посмотрел хмуро и так же хмуро выдал список обязательных ежедневных тренировок. Они шли по нарастающей. От — потяни носок здоровой ноги на себя и оторви пятку от кровати. До — а тут ты подцепляешь фитнес-резинку за больную стопу, второй конец накручиваешь на кулак и тянешь, что есть мочи, пока не начнешь рыдать. И так полгода. Каждый день. Трижды по сорок минут.

Я начала возмущаться. От той девочки, что шла на физ-ру с болезненными месячными, во мне почти ничего не осталось. Но на мои возмущения ортопед вздохнул и показал, как выглядит стопа, которую не разрабатывали после подобной операции. у него прямо брошюра с собой была. Смысл в том, что сухожилия очень быстро костенеют, теряют пластичность и перестают работать. Вернуть их в тонус очень сложно. Такая стопа называется ласково — “копытце”

А если не хочешь всю жизнь хромать, то тяни стопу, Оля

Второй ортопед — толстый, смешливый и прилипчивый, подговорил все отделение, санитарок, медсестер и больных, чтобы они говорили мне это, пока я ковыляла на костылях в сторону туалета. Если бы мне нужно было придумать девиз шести месяцев реабилитации, то он был бы коротким: тяни стопу.

И я тянула. Сто двадцать минут в день. Утром, пока все спят, и не видят, как я реву, пытаясь опустить пятку на пол. Днем, уходя на балкон, чтобы никто не слышал, как я матерюсь, пока стараюсь медленно подняться на носочки, перенося вес на больную сторону. И перед сном, когда все расползлись по постелям, чтобы никто не видел, как меня трясет от жалких попыток наступить на переломанную и собранную ногу.

Сказать, что это был спорт — нельзя. Да и физической активностью это не было. Но я резко и с головой ушла в телесность. Я чувствовала, как через боль и усилия ко мне возвращается сила. Дряблые от двух месяцев лежания мышцы пришли в тонус, перестало ломить спину, руки от костылей окрепли, даже икра на сломанной ноге перестала походить на тряпочку. К ноябрю врачи провели консилиум и разрешили мне выходить из дома с тростью. Ходьба быстро вернула меня в привычную форму. И те упражнения, которые приводили меня в измождение, пот и восторг от результата, вдруг стали казаться легкими. Мне нужно было что-то еще. И что-то еще нашлось. Прямо во дворе дома, где мы жили, открылась малюсенькая студия йоги. Я пришла туда с тростью и сразу рассказала мастеру о своих ограничениях, внутренне готовясь, что она скажет: ты слишком высокая, ты слишком неловкая, куда я тебя поставлю? Но Лена — так звали мастера, попросила дать ей номер моего врача. Они поговорили. И я приступила к занятиям.

Этот год, что я трижды в неделю приходила в зал, и училась жизни в своем теле, помогли мне мало что ни сильнее операции, собравшей мой сустав по осколкам. Оказалось, что я очень даже ловкая. И гибкая. И выносливая. Что я могу отрываться от коврика, опираясь только на руки, скручивая остальное тело в немыслимый узел. Могу замирать в скрутке. Могу раскинуть ноги, склоняться к ним грудью, тянуться макушкой вперед, и чувствовать, как кровь циркулирует по моему телу. Могу дышать и задерживать дыхание. Могу раскрывать сердце небу. Могу лежать в шавасане целый час, чувствую коврик и себя на нем, а больше ничего не чувствуя. И ни о чем не думая. Я столько поняла о себе, наклоняясь к прямым ногам, сколько не смогли объяснить все прочитанные мной книги. И написанные тоже. Я замедлялась и останавливалась. Я ценила и жила в этом простом и сложном моменте, когда тело перестает быть объектом, а становится неотъемлемой частью сознания и самой сути.

Через год Лена ушла в декрет. Жизнь к тому моменту вильнула еще раз. Заболел дед, потом мама, потом бабушка. Деда на стало, мама выкарабкалась, бабушка нет. Искать нового мастера не было сил. Иногда я ускорялась настолько, что руки начинали дрожать, тогда я вставала на коврик, и на меня опускалась тишина. Но ее было мало. Там где нет регулярной тишины, ее не становится вовсе. Мне постоянно не хватало чего-то, чтобы вернуться в практику. Мастера, времени, повода, сил, желания. А потом снова наступил пиздец. Только не мой личный, а мировой.

Через две недели самоизоляции я поняла, что схожу с ума — стены давят на меня, тревожность накрывает, руки потеют, ночью нечем дышать. Инфопоток сбивал меня с толку, одновременно хотелось хохотать и плакать, кричать, заткнуться, спрятаться под столом, выбежать на улицу, драться, трахаться, читать новости, перерубить интернет провод, а лучше спать-спать-спать, пока это не закончится. Или я не закончусь. А потом в ленте кто-то написал, что популярной йога-приложение открыло бесплатный доступ до конца месяца. Я установила его, потому что тыканье пальцем в телефон чуть перекрывает тревогу. Включила, потому что видосики немного снижают концентрацию на страхе. Достала коврик, потому что он мягкий на ощупь. Встала в первую асану, просто потому что голос за кадром попросил.

На восьмой неделе самоизоляции у меня набралось 800 минут практики. Я пока не могу и половины того, что умела раньше. Я чувствую, как одеревенели мышцы, как закрылись плечи, как застыла поясница. Но все это ерунда. Начинающий уровень, продвинутый или экспертный. Херня. Важно чувствовать кровь, что начинает течь быстрее, важно чувствовать тяжелое/живое/мягкое тело, считать такты дыхания и ощущать, насколько удивительно легкой и пустой становится голова. Я опять могу наклониться к прямым ногам с прямой спиной. Я раскрываю сердце потолку, зная, что над ним небо. Я опираюсь на лопатки и отрываю тело от коврика. Я тяну кончики пальцев ног к плечам, обхватываю стопу ладонью и легонько давлю. Я чувствую, как напрягаются мышцы, я чувствую, как крепнет тело, как замедляется бесконечный поток в сознании. Я вспоминаю, какой простой и понятной может быть тишина внутри.

Я снова стою в позе дерева. Я учусь самому главному, я учусь тому, чему хотела учиться в детстве — спокойствию и стойкости. Если что-то и спасает меня сегодня, то спокойствие и стойкость. И этого достаточно, чтобы просто быть.