Пятый фестиваль особого театра «Протеатр. Международные встречи» пройдет в Центре им. Вс. Мейерхольда с 1 по 3 марта. Этот текст, который был также опубликован в зимнем буклете ЦИМа, — рассказ об особой позиции инклюзивного театра в России и мире и попытка осмыслить особую позицию зрителей инклюзивных спектаклей.

1. Инклюзия — это редкость?

Студийная театротерапия помогает людям с особыми возможностями уловить свою телесность. Современный танец и постдраматический театр включают и даже профессионализируют особых актеров, предлагая зрителям преодолевать неловкость от контакта с ненормативными телами. Самого поверхностного знакомства с этими практиками может хватить, чтобы поверить в высокую миссию и необходимость театра. Правда: мое собственное решение писать о театре окончательно сформировал именно семинар об инклюзии на «Международных встречах»-2017. Настолько же энергетически и этически заряженной дискуссии я к тому моменту не слышала — а может быть, не слышала и до сих пор.

Но вот беда: с того фестиваля прошло почти два года, а инклюзивных спектаклей я за это время посмотрела шесть — против нескольких сотен всех остальных. Проблема, возможно, не только во мне. «Я тринадцать лет оттрубила театральным обозревателем “Афиши» и видела почти все, что происходит на московской сцене. Но никогда не видела инклюзивный театр. Хотя он существовал в России долгие годы», — писала арт-директор ЦИМа Елена Ковальская в репортаже о театральной студии в составе РОО «Круг», организаторах «Протеатра». Дело было еще в 2015 году, но с тех пор мало что изменилось. Ежегодно проходят «Международные встречи”, раз в три года «Круг» собирает и конкурс-фестиваль российских театров. В остальном почти все особые театральные инициативы либо оказываются яркими, но разовыми событиями, либо существуют вдалеке от широкой аудитории.

Впрочем, даже бум инклюзивной режиссуры или выход студий на большие площадки могли бы изменить ситуацию только наполовину. Как полагается в современном театре, все главное происходит в головах у публики. Возможно, необходимая и пока недостающая часть дискуссий вокруг особого театра — разговор именно о том, как и зачем практиковать инклюзивное зрительство.

2. Искусство — это протез

Однажды Венере Милосской подарили протез руки. Она была инвалидкой — а стала киборгом. Это не шутка: в начале этого года агентство Handicap International запротезировало Венеру и еще десяток луврских скульптур. Аккуратные сине-серые конечности напечатали на 3D-принтере и на сутки прикрепили к репликам музейных экспонатов и к памятникам на площадях.

Поводом для акции #BODYCANTWAIT оказалось появление новой технологии протезирования. Handicap International, которые недавно ушли от слова «увечье» в названии и переименовались в Humanity & Inclusion, уже больше 30 лет помогают людям с особыми потребностями из конфликтных зон и развивающихся стран. #BODYCANTWAIT призывала взвинтить темпы производства протезов и, главное, объемы их экспорта.

Пластиковые конечности у скульптур меняют только их внешний вид. Совсем другое дело с новейшими изобретениями для людей: бионическими ногами со встроенным детектором далеких землетрясений, дизайнерскими руками с датчиками пульса и даже костюмами-экзоскелетами, которые теперь помогают двигаться рабочим, врачам и лыжникам. Конечно, говорить о всеобщей пользе технологий, которые вырастают из медицинской помощи маломобильным людям, в нашей стране несколько неловко. Здесь «пособие по инвалидности» до сих пор называется именно так и составляет от силы 20 тысяч рублей, а психоневрологические диспансеры действуют в основном по принципу «накачай лекарствами — свари овоща». И все же инклюзивный театр и вообще инклюзивное искусство в своих лучших формах оказываются именно метафорическим протезом в лучшей же форме: они не просто восстанавливают утерянное, а программируют новые способы чувствовать — и для актеров, и для зрителей.

3. Инклюзия — это не ремонт

Сами Humanity & Inclusion, между тем, цель #BODYCANTWAIT сформулировали так: «Ни одно тело в мире не должно так долго ждать, пока его починят». Удивительно, но этот программный лозунг — характерный пример языка дискриминации, который еще с конца девяностых старательно вычищают из нашего сознания социальные активисты. Не «инвалид», а «человек с особыми потребностями», на крайний случай — «с особыми возможностями», совсем на крайний — «человек с инвалидностью». Не «починка» — а что?

Доминантное сегодня представление о disability (к сожалению, ни на английском, ни на русском адекватного слова все еще не придумали: «инвалидность», как и disability, подразумевает негодность, а «особость» звучит слишком размыто) говорит, что инвалидность — это в первую очередь не заболевание, а социально обусловленное состояние. Эта концепция стремится понять, как перестроить институты и нормы, которые пока исключают людей с особыми потребностями из жизни общества.

Сейчас на социальную модель наступают и техноутописты с мечтами о бионическом будущем, и медики, которые боятся отказа от эффективной и для кого-то, возможно, предпочтительной терапии. Но она выглядит абсолютно прекрасно на фоне более ранних идей. Религиозные учения часто трактуют особенности как наказание за греховность. Массовая культура тиражирует истории «суперкалек» — так в англоязычных исследованиях называют стереотипный образ особого человека, который с потерей нормативных возможностей приобретает альтернативную суперспособность и становится даже сильнее обычных людей. Увечные супергерои вроде Мэтта Мердока из комиксов Marvel, гении-аутисты вроде Рэймонда Бэбитта из канонического «Человека дождя» и Шона Мерфи из совсем недавнего сериала «Хороший доктор», — все они представляют спектр красивых историй о подстройке особых людей под большое общество и оказываются манифестами нормативности. Честного апофеоза такой сюжет достигает в недавнем российском фильме «Временные трудности». Мальчику с детским церебральным параличом отец помогает так: демонстративно уничтожает коляску, нагружает домашней работой, однажды и вовсе заставляет сына проползти сотню километров до дома по болотистому лесу. В финале мальчик перерождается в успешного и мобильного импозантного бизнесмена на яхте.

4. Норма — это ресурс

Попав в прошлом году на камерное экспертное обсуждение итогов «Международных встреч», я стала свидетельницей двухчасового спора вокруг двух постановок — по Пушкину и по Шекспиру. Темой фестиваля тогда были «современный танец и классический репертуар». Вокруг способов присвоения классики дискуссия и разгорелась.

Студийцы «Круга» с ментальными особенностями вместе с двумя актрисами-ассистентками на фестивале показали спектакль, где разыгрывали в неспешном танце сцены из «Евгения Онегина». Актеры из немецкого Blaumeier Atelier последовательно и экзальтированно представляли «Бурю»; помню, что самым сильным моим впечатлением оказалось решение выбрать на роль злодея Калибана актера почти без конечностей, только с одной рукой — то ли смелое, то ли просто чудовищно неэтичное.

Общей претензией к этим спектаклям стал отказ от эстетических идеалов современного театра в пользу кондовой драмы. Руководительница студии «Круг» и организатор «Протеатра» Наталья Попова, между тем, артикулирует свои цели совсем иначе: «Использование классического репертуара в инклюзивных проектах открыто и провокационно заявляет право на образец и право на его изменение своей телесностью». Работа над классическим текстом становится возможностью присвоить культуру, которую большая часть общества впитывает естественным образом. Когда участники и участницы Blaumeier выходят на сцену в костюмах, которые многие зрители позже называют вульгарными и стыдными, они, скорее всего, манифестируют альтернативный эстетический идеал. И хотя почти всегда остается вопрос о режиссерском влиянии на актерские решения (даже если и режиссер принадлежит к особой группе), такая работа с культурными образцами переворачивает стремление к нормативности. Зрители здесь получают возможность впустить еще один небольшой фрагмент реальности в собственное поле нормы.

5. Особенности — это тоже ресурс

Не знаю, что важнее в спектаклях «Круга»: зрительские впечатления или опыт комфорта и взаимной поддержки, который приобретают студийцы на репетициях. Думаю, что первая цель здесь дополняет вторую. Но если искусство ставит во главу угла только решение социальных задач, то его эффективность нужно измерять по методикам из сферы благотворительности или общественной работы. Результаты могут оказаться печальными: в численных соотношениях вложений и результата работа социальных фондов и психологических организаций наверняка приносит больше пользы, чем однократное участие в инклюзивном спектакле или даже постоянная поддержка особой студии.

Этот аргумент британской исследовательницы Клер Бишоп о социальном искусстве поражает своей ясностью: она не предлагает отказаться от этического заряда в художественной работе — просто напоминает, что есть более прямые пути к его реализации. Искусство, между тем, предоставляет мощный инструмент раздвижения эстетических границ нормы. Бишоп предлагает художникам искать тот самый метафорический протез, который обнаружит новые способы чувствовать или поставит под вопрос привычные.

Вот один из самых радикальных примеров: украинский фильм «Племя», который рассказывает историю об интернате для слабослышащих подростков, не сопровождая ее субтитрами. Саундтрек из бытовых шумов, однако, организует странную симметрию между аудиториями со знанием жестового языка и без. Одним доступны реплики персонажей и развертывание сюжета, другие следят за экспрессией жестов и мимики, параллельно отчетливо ощущая дистанцию между собой и героями, которые не слышат приближающихся шагов или хлопка дверью. В театре телесное подключение к особому опыту может работать еще ярче. В «Рождении памяти» британской группы EXIM, которое показали на тех же «Международных встречах»-2018, три танцовщика пятьдесят минут пытались ритмически и жестуально подстроиться под танцовщика с церебральным параличом. «Племя», «Рождение памяти» и другие похожие работы представляют мир, где не особых людей переделывают подо всех остальных, а наоборот.

6. Инклюзия — это колонизация?

Еще одна радикальная черта «Племени»: фильм оказывается непрерывной цепочкой из подростковой тирании, сексуального насилия, а также абортов над грязной ванной. «Глухота работает в качестве метафоры, из буквальной физической немощи она превращается в образную нравственную», — писали украинские критики в 2014 году, рассматривая интернат как метафору местного революционного хаоса. Режиссер Милослав Слабошпицкий не соглашался, но и не сопротивлялся — так что фильм, в принципе, можно счесть этической катастрофой. И все же есть одно «но». Во многих кино- и театральных проектах особые роли из классических текстов играют актеры с нормативными телом и сознанием. Как, например, в «Трех сестрах» Тимофея Кулябина — где исполнители, которые выучили жестовый язык, три часа разыгрывают на сцене всю ту же метафору тотальной глухоты персонажей Чехова. А вот Слабошпицкий нашел двадцать действительно слабослышащих подростков и взрослых и пригласил их в проект.

Сегодня западные инклюзивные ассоциации все чаще настаивают на том, чтобы адаптировать для особых людей вступительные испытания и учебные планы художественных университетов. Актеры из «Племени», конечно, были непрофессионалами. Хотя их участие уже представляет шаг к деколонизации особого опыта, полностью избежать обвинений в отдалении от жизненных проблем его носителей может только искусство, созданное ими самими. Зрители в таком случае оказываются свидетелями автобиографических лабораторных экспериментов по принятию или изменению своей особости.

Способом переизобрести формы контроля над собственным телом часто становятся цифровые технологии — будь то в форме кресла Стивена Хокинга, которое превращало его мимику в систему управления окружающей средой, или хореографий Кэти Вайс, в которых ее более легкая форма склероза становится отправной точкой для медиа-танца. В перформансе A String of Lies она проецировала на других танцовщиков изображения собственного тела. В Dummy зрители передавали друг другу дисплей с заранее записанным видеопортретом Вайс и аудиокомментариями вроде «черт, сейчас больно» или «не уроните меня», потом появлялась она сама и забирала экран. Минимальные средства — но они возвращают танцовщице возможность присутствовать на сцене, а исследователи уже называют Вайс пионеркой киборг-театра.

7. Инклюзия — это шаг к комфорту

«Никогда не говорите поверх диалога без абсолютной необходимости (пример — говорящий достает пистолет). Если перебить диалог нужно, выбирайте наименее важный для сюжета. Описывайте то, что вы видите, без интерпретации и личных комментариев. Не стремитесь заполнить каждую паузу. Оставляйте пространство для внимания к атмосфере или фоновым шумам», — написано в гайдлайне по тифлокомментированию, который подготовил Американский совет слепых.

Сегодня даже в России можно попасть на спецпоказ кино или спектакля для слабовидящих людей. В «Современнике», «Геликон-опере», в, как ни странно, Московском губернском театре постоянно идут спектакли с тифлопереводом. Фестиваль «Золотая маска» в этом году даже выпустил приложение с предзаписанной аудиодескрипцией нескольких спектаклей. Однако поисковое искусство заходит дальше — и пробует отказаться от главного пункта из американского гида: «Исчезайте. Хороший тифлокомментарий привлекает внимание не к себе, а к происходящему».

В прошлом году Disability Studies Quarterly, лучший западный академический журнал по исследованиям инвалидности, посвятил целый номер «искусству слепоты» — blindness arts. Одним из кейсов стал проект A Zimmer of Hope британской компании Unscene Suffolk. До того британцы же Extant предлагали слушать аудиодескрипции не только особым посетителям, но всем собравшимся. А Unscene решили интегрировать тифлокомментатора прямо в действие. Профессиональная тифлокомментаторка разрабатывала текст для этой роли вместе со слабовидящими актерами. Так выяснилось, например, что они привязывают описания к тактильным или другим сенсорным ощущениям, а не пользуются абстрактной лексикой — и даже что аудиодескрипция может помочь им сохранить хореографический рисунок.

Не знаю, как A Zimmer of Hope восприняла аудитория, — но помню собственные впечатления от питерского спектакля «Квартира. Разговоры», который похожим, мне кажется, образом расшатывал сенсорные привычки посетителей. «Разговоры» и вообще пространство «Квартира» придумали Борис Павлович и Ника Пархомовская вместе с фондом «Альма матер» и центром «Антон тут рядом». Выросший из громкого и глубокого одноименного докфильма Любови Аркус, центр работает над реабилитацией людей с расстройствами аутистистического спектра. В «Разговорах» подопечные «АТР» вместе со зрителями бродят по заставленной и ненавязчиво отремонтированной петербургской коммуналке, в полумраке читая диалоги обэриутов, наигрывая на музыкальных инструментах и беседуя за чаем. Посетители на входе получают загадочную инструкцию из одного предложения абсурдистского толка — а в остальном спектакль разворачивается спонтанно, собираясь из коммуникативных решений живых и разных людей. Главным сюжетом в «Разговорах» становится переживание странности этого замкнутого мира и поиск новых, таких же странных способов комфортного сосуществования в нем.

8. Инклюзия — это наш выбор

20 лет назад американский архитектор Рональд Мейс понял, что внимание к особым людям помогает проектировать пространства, в которых комфортнее находиться вообще всем. Среди принципов «универсального дизайна», которые предложил Мейс, оказались, к примеру: интуитивно понятная навигация, устойчивость к ошибкам, минимум физических затрат при использовании.

«В полисенсорном мире будущего не будет инвалидов», — любит повторять Наталья Попова. Определить инклюзивный театр легко: это театр, над которым совместно работают особые и нормативные художники. Понять, как прочертить границы особости, куда сложнее. Журнал «Театр», представляя десяток статей об инклюзии, уравнял их с материалами о «социальном театре» — именно так назывался тематический номер, и за репортажами о спектаклях с маломобильными актерами следовали рассказы о работе с маргинализованными группами и манифест «нужного [всем] театра» Ксении Перетрухиной.

Понять, как работают принципы «универсального дизайна» в архитектуре, тоже несложно. Можете оглядеться по сторонам прямо сейчас или в следующий раз, когда придете в ЦИМ. Можете также изучить еще более яркий образец «безбарьерной среды», музей «Гараж», — или, наоборот, оценить количество недоступных для людей с особыми потребностями мест, почитав фейсбук активистки и художницы Алены Левиной. Представить себе спектакль, в котором действительно на равных правах участвуют все особые группы и разные обладатели нормативных тел, куда тяжелее. Отдельные элементы особой культуры, безусловно, расширяют диапазон художественного опыта. Но собрать их вместе возможно единственным образом — если верить, что современный театр случается в пространстве между зрителями и авторами. Восприятие любого спектакля изменится, если вспомнить, что в зале и на сцене могут одновременно присутствовать люди с нормативными телами, с особенностями, похожими на наши, и с совсем другими особенностями. Попытка представить себе их опыт или учитывать его, придумывая спектакль и организуя его показ, станет одновременно репетицией и проявлением внимания к различию в реальности. Другое дело, что и про универсальный дизайн зрительского маршрута стоит не забывать: полисенсорный мир пока остается утопическим горизонтом, а живые и важные особые театры существуют прямо сейчас, попадая в зону нашего внимания слишком редко.

—

Список литературы

Клер Бишоп. Искусственный ад. Партиципаторное искусство и политика зрительства. М.: V-A-C Press, 2018.

Юрий Володарский. Премьера месяца: фильм «Племя» Мирослава Слабошпицкого / Forbes.ua. 2014.

Ричард Годвин, Люся Ширшова. Что с нами будет через сто лет: шесть мыслителей — о будущем наших тел / Журнал «Нож». 2018.

Елена Ковальская. Особый театр / «Такие дела». 2015.

Егор Москвитин. «Хороший доктор» от создателя «Доктора Хауса». Почему этот сериал ругают, но это совершенно не повод его не смотреть! / Meduza. 2017.

Наталья Попова. Классика в театре актеров с интеллектуальными нарушениями / Syg.ma. 2018.

Мария Сарычева (ред.). «Музей ощущений»: слабовидящие и незрячие посетители. Опыт музея современного искусства «Гараж». М.: «Гараж», 2018.

José Alaniz. Autism Function in “Anton’s Right Here” / Benjamin Fraser (ed.). Cultures of Representation: Disability in World Cinema Contexts. NY: Wallflower Press, 2016.

Alison Harnett. Escaping the “Evil Avenger” and the “Supercrip”: Images of Disability in Popular Television / Irish Communications Review. Vol. 8. 2000.

Robert McRuer. Crip Times: Disability, Globalization and Resistance. NY: NYU Press, 2018.

Jennifer Parker-Starbuck. Cyborg Theatre: Corporeal/Technological Intersections in Multimedia Performance. NY: Palgrave Macmillan, 2011.

Hannah Thompson et al. Blindness Arts / Disability Studies Quarterly. Vol. 38. 2018.

Claire Voon. Classical Sculptures Raise Prosthetic Limbs for Disability Rights / Hyperallergic. 2018.

The Audio Description Guidelines / American Council of the Blind. 2003.

—

Фото: Екатерина Краева