Как известно, период с начала 1970-х годов стал периодом масштабных исторических структурных трансформаций мирового порядка, которые часто называют переходом от фордизма к постфордизму (или, лучше сказать, от фордизма к постфордизму и неолиберальному глобальному капитализму). Эта трансформация социальной, экономической и культурной жизни, повлёкшая за собой подрыв государственно-центричного порядка середины 20-го века, была столь же фундаментальной, как и более ранний переход от либерального капитализма 19-го века к государственно-интервенционистским, бюрократическим формам 20-го века.

Эти процессы повлекли за собой далеко идущие изменения не только в западных капиталистических, но и в коммунистических странах, привели к краху Советского Союза и европейского коммунизма, а также к фундаментальным преобразованиям в Китае. Соответственно, они были истолкованы как означающие конец марксизма и теоретической актуальности критической теории Маркса. Однако эти процессы исторической трансформации также подтвердили центральное значение исторической динамики и масштабных структурных изменений. Эта проблема, лежащая в основе критической теории Маркса, как раз и ускользает от понимания основных теорий непосредственно постфордистской эпохи — Мишеля Фуко, Жака Деррида и Юргена Хабермаса. Недавние трансформации показали, что эти теории были ретроспективны, критически ориентированы на фордистскую эпоху, но больше не адекватны современному постфордистскому миру.

Подчёркивание проблематики исторической динамики и трансформаций бросает иной свет на ряд важных вопросов. В этом эссе я начинаю рассматривать общие вопросы интернационализма и политической мобилизации сегодня в связи с масштабными историческими изменениями последних трёх десятилетий. Однако прежде я кратко коснусь нескольких других важных вопросов, которые приобретают иной оттенок, если рассматривать их на фоне недавних всеобъемлющих исторических трансформаций: вопрос об отношении демократии к капитализму и его возможном историческом отрицании — в более общем смысле, об отношении исторической случайности (и, следовательно, политики) к необходимости — и вопрос об историческом характере советского коммунизма.

Структурные преобразования последних десятилетий привели к изменению на противоположное, как казалось, логики растущего государствоцентризма. Тем самым они ставят под сомнение линейные представления об историческом развитии — будь то марксистские или веберианские. Тем не менее масштабные исторические закономерности «долгого двадцатого века», такие как подъём фордизма из кризиса либерального капитализма 19-го века и более поздний крах фордистского синтеза, позволяют предположить, что в капитализме действительно существует всеобъемлющая модель исторического развития. Это, в свою очередь, подразумевает, что рамки исторической случайности ограничены данной формой социальной жизни. Одна лишь политика, например различия между консервативными и социал-демократическими правительствами, не может объяснить, почему, например, режимы на Западе, независимо от партии власти, углубляли и расширяли институты государства всеобщего благосостояния в 1950-е, 1960-е и начале 1970-х годов, а в последующие десятилетия лишь сокращали такие программы и структуры. Конечно, между политикой различных правительств были различия, но это были различия скорее по степени, чем по характеру.

Я бы утверждал, что такие масштабные исторические закономерности в конечном счёте коренятся в динамике капитала и в значительной степени упускаются из виду в дискуссиях о демократии, а также в спорах о преимуществах социальной координации, осуществляемой посредством планирования, по сравнению с координацией, осуществляемой рынками. Эти исторические закономерности подразумевают определённую степень ограниченности, исторической необходимости. Однако, пытаясь разобраться с такого рода необходимостью, не нужно её овеществлять. Одним из важных вкладов Маркса было исторически конкретное обоснование такой необходимости, то есть крупномасштабных моделей капиталистического развития, в детерминированных формах социальной практики, выраженных такими категориями, как товар и капитал. При этом Маркс понимал эти закономерности как выражение исторически конкретных форм гетерономии, ограничивающих сферу политических решений и, следовательно, демократии. Из его анализа следует, что преодоление капитала подразумевает не только преодоление ограничений демократической политики, вытекающих из системно обоснованной эксплуатации и неравенства; оно также подразумевает преодоление детерминированных структурных ограничений действия, тем самым расширяя сферу исторической случайности и, соответственно, горизонт политики.

В той мере, в какой мы решаем использовать «неопределённость» в качестве критической социальной категории, она должна быть целью социального и политического действия, а не онтологической характеристикой социальной жизни. (Именно так она обычно представляется в постструктуралистской мысли, которую можно рассматривать как овеществленный ответ на овеществлённое понимание исторической необходимости). Позиции, онтологизирующие историческую неопределённость, подчёркивают, что свобода и случайность взаимосвязаны. Однако они упускают из виду ограничения случайности, накладываемые капиталом как структурирующей формой общественной жизни, и по этой причине в конечном счёте неадекватны в качестве критических теорий современности. В рамках представленной мною концепции понятие исторической неопределённости может быть переосмыслено как-то, что становится возможным при преодолении ограничений, налагаемых капиталом. Социал-демократия в этом случае будет означать попытки смягчить неравенство в рамках необходимости, структурно навязанной капиталом. Посткапиталистическая общественная форма жизни, будучи неопределённой, может возникнуть только как исторически детерминированная возможность, порождённая внутренним напряжением капитала, а не как «тигриный прыжок» из истории.

Второй общий вопрос, поднятый недавними историческими трансформациями, — это вопрос о Советском Союзе и коммунизме, о «реально существовавшем социализме». Ретроспективно можно утверждать, что подъём и падение СССР были неразрывно связаны с подъёмом и падением государственно-центричного капитализма. Исторические трансформации последних десятилетий свидетельствуют о том, что Советский Союз был частью более крупной исторической конфигурации капиталистической общественной формации, какой бы сильной ни была враждебность между СССР и западными капиталистическими странами.

Этот вопрос тесно связан с темой данного эссе — интернационализмом и антигегемонистской политикой. Распад Советского Союза и окончание холодной войны открыли возможность возрождения интернационализма, критически относящегося к глобальным проблемам. Такой интернационализм будет сильно отличаться от тех форм «интернационализма», которые были характерны для долгой холодной войны и которые по своей форме были дуалистическими и националистическими; они критиковали один «лагерь» таким образом, что служили легитимирующей идеологией для другого, а не рассматривали оба «лагеря» как части большего целого, которое должно было стать объектом критики. В этих рамках в мире после 1945-го года существовала только одна империалистическая держава — гегемон в другом «лагере». Эта базовая схема справедлива и для сторонников Китая после китайско-советского раскола, с той лишь разницей, что другой «лагерь» состоял из двух империалистических держав — США и СССР. Тем не менее критика империализма оставалась дуалистической: критика одного лагеря с позиции другого лагеря.

Однако первое десятилетие 21-го века не было отмечено активным становлением интернационализма после холодной войны. Напротив, оно стало возрождением старых форм, полых форм «интернационализма» после холодной войны. В данном эссе представлены некоторые предварительные размышления об этом возрождающемся дуалистическом «интернационализме» как о выражении тупика, в который зашли многие антигегемонистские движения, а также критические размышления о различных формах политического насилия.

Тупик, о котором я говорю, был недавно драматически продемонстрирован многочисленными реакциями левых, как в США, так и в Европе, на атаку террористов-смертников на Всемирный торговый центр 11-го сентября 2001-го года, а также характером массовых мобилизаций против войны в Ираке. Катастрофический характер войны и, в целом, администрации Буша не должен заслонять собой того, что в обоих случаях прогрессисты оказались перед дилеммой — конфликтом между агрессивной мировой имперской державой и глубоко реакционным движением антиглобализации в одном случае, и жестоким фашистским режимом в другом. Однако ни в том, ни в другом случае не было предпринято особенных попыток проблематизировать эту дилемму или попытаться проанализировать эту конфигурацию с целью возможности сформулировать то, что стало чрезвычайно трудным в современном мире, — критику с освободительной целью. Это потребовало бы разработки такой формы интернационализма, которая порвала бы с дуализмом рамок холодной войны, слишком часто узаконивавших (как «антиимпериалистические») государства, чьи структуры и политика были не более эмансипационными, чем у многих авторитарных и репрессивных режимов, поддерживаемых американским правительством.

Однако вместо того, чтобы отказаться от такого дуализма, многие противники американской политики прибегали именно к таким неадекватным и анахроничным «антиимпериалистическим» концептуальным основам и политическим позициям. В основе этого неоантиимпериализма лежит фетишистское понимание глобального развития — то есть конкретизированное понимание абстрактных исторических процессов в политических и агентурных терминах. Абстрактное и динамичное господство капитала стало фетишизироваться на глобальном уровне как господство Соединённых Штатов или, в некоторых вариантах, как господство Соединённых Штатов и Израиля. Само собой разумеется, что катастрофический, имперский и властный характер администрации Буша очень помог этому смешению. Тем не менее, к сожалению, ирония заключается в том, что во многих отношениях это мировоззрение повторяет мировоззрение столетней давности, в котором субъектные позиции США и Израиля занимали Британия и евреи. Каким бы контринтуитивным ни было это сходство между сегодняшней критикой гегемонии, понимаемой как критика левых, и правой критикой гегемонии, оно указывает на пересекающиеся фетишизированные понимания мира и предполагает, что такие понимания имеют крайне негативные последствия для формирования адекватной антигегемонистской политики сегодня.

Это возрождённое манихейство, которое противоречит другим формам антиглобализации, таким как движение против потогонных цехов, развивавшимся в течение предыдущего десятилетия, сопровождалось повторным появлением глубокой путаницы в отношении политического насилия, которая временами мучила «новых левых». В результате возникла форма оппозиции, которая подчёркивает некоторые трудности, с которыми сталкиваются антигегемонистские движения при формулировании адекватной критики в постфордистскую эпоху. Эта дуалистическая форма антигегемонистской оппозиции неадекватна современному миру и в некоторых случаях даже может служить идеологией, легитимирующей то, что сто лет назад было бы названо империалистическим соперничеством.

Позвольте мне подробнее остановиться на том, как многие либералы и прогрессисты отреагировали на теракт 11-го сентября. Самый общий аргумент заключался в том, что эту акцию, какой бы ужасной она ни была, следует понимать как реакцию на американскую политику, особенно на Ближнем Востоке. (1) Несмотря на то, что террористическое насилие следует понимать как политическое (а не просто как иррациональный акт), понимание политики насилия, выраженное в подобных аргументах, тем не менее, совершенно неадекватно. Такое насилие понимается как реакция оскорблённых, обиженных и угнетённых, а не как (политическая) акция. Хотя само насилие не обязательно утверждается, политика конкретной формы насилия редко подвергается сомнению. Вместо этого насилие объясняется (а иногда и неявно оправдывается) как ответная реакция. В рамках этой схемы в мире существует только один актор — Соединённые Штаты.

Подобные аргументы фокусируются на недовольстве тех, кто совершает подобные действия, не затрагивая рамки смысла, в которых это недовольство выражается. Действия, вытекающие из этих смыслов, воспринимаются просто как выражение гнева, каким бы прискорбным он ни был. (2) В таких аргументах не ставится вопрос о понимании мира, мотивировавшем это насилие, и не проводится критический анализ политики, подразумеваемой насилием, намеренно направленным против гражданских лиц. Следовательно, такие аргументы могут стать скорее неявной апологетикой, чем политикой; они не пытаются понять стратегические расчёты — не столько террористов, сколько их кураторов — и игнорируют вопросы идеологии. Например, серьёзной ошибкой является узкая интерпретация недовольства, лежащего в основе такого движения, как «Аль-Каида», как непосредственной реакции на американскую политику и политику Израиля. Это игнорирует слишком много других аспектов нового джихадизма. Например, когда Усама бен Ладен говорит об оскорблении, нанесённом мусульманам восемьдесят лет назад, он имеет в виду не основание государства Израиль, а ликвидацию халифата (и, следовательно, предполагаемого единства мусульманского мира) Ататюрком в 1924-м году — задолго до того, как Соединённые Штаты оказались на Ближнем Востоке, и до создания Израиля. Примечательно, что видение, которое он выражает, скорее глобальное, чем локальное, что является одной из характерных черт нового джихадизма как с точки зрения борьбы, которую он поддерживает (превращая их в проявления единой борьбы), так и с точки зрения его движущей идеологии. И важным аспектом глобального характера этой идеологии является антисемитизм.

Обращение к антисемитизму чрезвычайно важно при рассмотрении вопросов глобализации и антиглобализации, даже если оно может быть подвержено недоразумениям из-за того, насколько обвинение в антисемитизме используется израильскими режимами в качестве идеологии легитимации, чтобы дискредитировать любую серьёзную критику израильской политики. Безусловно, можно сформулировать фундаментальную критику этой политики, не являющуюся антисемитской, и, действительно, таких критических замечаний было сформулировано немало. С другой стороны, критика Израиля не должна закрывать глаза на существование сегодня широко распространённого и яростного антисемитизма в арабском/мусульманском мире. Как я попытаюсь объяснить, антисемитизм представляет собой очень серьёзную проблему для левых.

Последствия 11-го сентября показали, насколько широко антисемитские мотивы распространились в арабском мире. (В этом эссе я также не буду затрагивать проблему возрождающегося антисемитизма и скрытого отрицания Холокоста в Европе). Выражениями этой идеологии являются широко распространённая на Ближнем Востоке идея о том, что только евреи могли организовать нападение на Всемирный торговый центр, и широкое распространение в арабском мире «Протоколов сионских мудрецов» — печально известной царской фальшивки, широко распространявшейся в первой половине 20-го века нацистами и Генри Фордом, якобы разоблачавшей еврейский заговор с целью управления миром. Широкое и интенсивное распространение такого глобального заговорщического мышления было недавно драматически раскрыто египетским телесериалом «Всадник без лошади», который использовал «Протоколы сионских мудрецов» в качестве исторического источника, а также распространением в арабских СМИ средневековых христианского кровавого навета — о том, что евреи убивают нееврейских детей, чтобы использовать их кровь в ритуальных целях.

К этому развитию следует отнестись серьёзно. К нему не следует относиться ни как к несколько преувеличенному проявлению понятной реакции на израильскую и американскую политику, ни как к скобкам из-за дуалистически обоснованного страха, что внимание к нему может только усугубить израильскую оккупацию Западного берега и Газы. Однако, чтобы понять его политическое значение, необходимо понять современный антисемитизм. С одной стороны, современный антисемитизм — это форма эссенциализирующего дискурса, который, как и все подобные формы, понимает социальные и исторические явления в биологических или культурологических терминах. С другой стороны, антисемитизм можно отличить от других эссенциализирующих форм, таких как большинство форм расизма, по его популистскому и явно антигегемонистскому, антиглобалистскому характеру. В то время как большинство форм расового мышления обычно приписывают Другому конкретную телесную и сексуальную силу, современный антисемитизм приписывает евреям огромную силу, которая является абстрактной, универсальной, глобальной и нематериальной. В основе современного антисемитизма лежит представление о евреях как об огромной силе тайного международного заговора. В другом месте я утверждал, что современное антисемитское мировоззрение понимает абстрактное господство капитала, который подчиняет людей власти таинственных сил, которые они не могут воспринять, как господство международного еврейства.

Антисемитизм, следовательно, может выглядеть антигегемонистским. Именно по этой причине столетие назад Август Бебель, лидер немецких социал-демократов, назвал его социализмом дураков. С учётом его последующего развития его можно было бы назвать также антиимпериализмом дураков. Как фетишизированная форма оппозиционного сознания, он особенно опасен, поскольку представляется антигегемонистским, выражением движения маленьких людей против неосязаемой, глобальной формы господства.

Я хотел бы начать обсуждение недавнего всплеска современного антисемитизма в арабском мире именно как фетишизированной, глубоко реакционной формы антикапитализма. Серьёзной ошибкой будет рассматривать этот всплеск антисемитизма только как ответ на действия США и Израиля. Такая эмпирическая редукция была бы сродни объяснению нацистского антисемитизма только как реакции на Версальский договор. Хотя американская и израильская политика, несомненно, способствовала росту этой новой волны антисемитизма, США и Израиль занимают в идеологии субъектные позиции, которые выходят далеко за рамки их реальной эмпирической роли. Эти позиции, как я утверждаю, должны быть также поняты с учётом масштабных исторических трансформаций, произошедших с начала 1970-х годов, перехода от фордизма к постфордизму.

Важным аспектом этого перехода стало повышение значимости наднациональных (в отличие от международных) экономических сетей и потоков, что сопровождалось снижением эффективного национального суверенитета — растущей неспособностью национальных государственных структур (в том числе национальных метрополий) успешно контролировать экономические процессы. Это проявилось в упадке кейнсианского государства всеобщего благосостояния на Западе и крахе бюрократических партийных государств на Востоке. Это связано с усилением вертикальной дифференциации между богатыми и бедными внутри всех стран, а также между странами и регионами.

Крах фордизма означал завершение фазы государственно ориентированного, основанного на национальных принципах развития — будь то коммунистическая модель, социал-демократическая модель или государственно-девелоперская модель третьего мира. Это создало огромные трудности для многих стран и огромные концептуальные трудности для всех тех, кто рассматривал государство в качестве агента позитивных изменений и развития.

Последствия краха фордистского синтеза середины века были неодинаковыми; в разных частях мира они были разными. Хорошо известен относительный успех Восточной Азии на новой волне постфордистской глобализации, а также катастрофический упадок Африки к югу от Сахары. Менее известен резкий спад в арабском мире, который был ярко продемонстрирован в Докладе ООН о развитии человеческого потенциала в арабских странах за 2002 год, согласно которому доход на душу населения в арабском мире за последние двадцать лет сократился до уровня, чуть превышающего уровень Африки к югу от Сахары. Даже в Саудовской Аравии, например, ВВП на душу населения упал с 24 000 долларов в конце 1970-х годов до 7 000 долларов в начале этого столетия.

Причины этого упадка сложны. Я бы предположил, что важным условием относительного упадка арабского/мусульманского мира стала фундаментальная историческая реструктуризация, о которой говорилось выше. По тем или иным причинам авторитарные государственные структуры, связанные с арабским национализмом послевоенной фордистской эпохи, оказались неспособны приспособиться к этим глобальным трансформациям. Можно утверждать, что эти трансформации ослабили и подорвали арабский национализм даже больше, чем военное поражение от Израиля в 1967-м году. Такие абстрактные исторические процессы могут казаться загадочными «на земле», не поддающимися влиянию местных акторов, и порождать чувство бессилия.

В то же время, по разным причинам, прогрессивные социальные и политические движения, направленные против статус-кво на Ближнем Востоке, были необычайно слабыми или, как в Ираке или Судане, жестоко подавлялись. (Дополнительным несчастьем таких прогрессивных движений стало то, что подавлявшие их светские авторитарные режимы либо считались прогрессивными в рамках доминирующей системы холодной войны, либо, по крайней мере, не были объектами последовательного прогрессивного критического анализа). Вакуум образовался в результате провала арабских националистических, а также якобы традиционных монархических режимов, которые подавляли прогрессивные оппозиции. Этот вакуум заполнили исламистские движения, призванные объяснить загадочный упадок, который переживают жители арабского/мусульманского мира и который порождает ощутимое чувство разочарования и политической безысходности.

Способствующим фактором такого идеологического, реакционного способа понимания кризиса целого региона является степень, в которой палестинская борьба за самоопределение десятилетиями использовалась арабскими режимами в качестве националистического громоотвода для отвода народного гнева и недовольства. (Опять же, во избежание ненужных недоразумений, сказать, что палестинская борьба была функционализирована, не значит дискредитировать саму эту борьбу). Тенденция приписывать несчастья арабских масс и, все чаще, образованных средних классов злым внешним силам, однако, стала гораздо более интенсивной в связи с недавним упадком арабского мира. Идеологические рамки, которые уже имелись для осмысления этого упадка, были сформулированы такими мыслителями, как идеолог египетских «Братьев-мусульман» Сайед Кутб, который отвергал капиталистическую современность и рассматривал её как заговор, созданный евреями (Фрейд, Маркс, Дюркгейм), чтобы подорвать «здоровые» общества. В его антисемитском воображении Израиль был просто плацдармом для мощного и пагубного глобального заговора. Подобная идеология поддерживалась и продвигалась нацистской пропагандой на Ближнем Востоке в 1930-х и 1940-х годах. После войны 1967-го года она была сильно усилена советской идеологией холодной войны, которая привнесла антисемитские мотивы в свою критику Израиля и способствовала распространению формы антисионизма, в основе которой лежат антисемитские темы отвращения к отдельным людям и заговора глобальной власти, получившего широкое распространение на Ближнем Востоке и в сегментах левых, особенно в Европе, в последние три десятилетия.

Однако значительно возросшие масштабы и значение антисемитского мировоззрения на Ближнем Востоке в последние десятилетия, на мой взгляд, также следует рассматривать как распространение якобы антигегемонистской идеологии перед лицом негативного и разрушительного воздействия, по-видимому, таинственных исторических сил. Другими словами, я предполагаю, что распространение антисемитизма и, соответственно, антисемитских форм исламизма (таких как египетские «Братья-мусульмане» и их палестинское ответвление, ХАМАС) следует понимать как распространение фетишизированной антикапиталистической идеологии, которая претендует на то, чтобы придать смысл миру, воспринимаемому как угрожающий. Эта идеология может быть вызвана и усугублена Израилем и израильской политикой, но её резонанс коренится в относительном упадке арабского мира на фоне масштабных структурных преобразований, связанных с переходом от фордизма к неолиберальному глобальному капитализму. В результате возникло популистское антигегемонистское движение, которое является глубоко реакционным и опасным, не в последнюю очередь для любых надежд на прогрессивную политику в арабском/мусульманском мире.

Однако вместо того, чтобы проанализировать эту реакционную форму сопротивления таким образом, чтобы поддержать более прогрессивные формы сопротивления, многие западные левые либо игнорируют её, либо рационализируют её как досадную, хотя и понятную реакцию на политику Израиля в Газе и на Западном берегу. Такая некритичная политическая позиция, как я утверждаю, связана с фетишизированным отождествлением Соединённых Штатов с глобальным капиталом. Это отождествление имеет множество последствий. Одно из них заключается в том, что другие державы, такие как Европейский союз, не рассматриваются критически как растущие ко-гемоны/конкуренты в глобальном капиталистическом динамическом порядке, чьи растущие позиции помогают формировать контуры глобальной власти сегодня. Скорее, роль ЕС, например, выносится за скобки или Европа неявно рассматривается как убежище мира, взаимопонимания и социальной справедливости. Такая форма неправильного признания связана с тенденцией воспринимать абстрактное (господство капитала) как конкретное (американская гегемония). Эта тенденция, как я утверждаю, является выражением глубокой и фундаментальной беспомощности, как концептуальной, так и политической.

Позвольте мне попытаться рассказать об этом подробнее, размышляя о массовых антивоенных мобилизациях во многих частях мира против американской войны в Ираке. На первый взгляд, последние мобилизации кажутся повторением великого антивоенного движения 1960-х годов. Однако, как я утверждаю, между ними есть фундаментальные различия. Рассмотрение этих различий может пролить свет на нынешний тупик, в котором оказались левые.

Антивоенные движения 1960-х годов возглавляли многие люди, для которых противостояние войне, которую США вели во Вьетнаме, было неразрывно связано с более широкой борьбой за прогрессивные политические и социальные изменения. Так же, вероятно, обстояло дело и с движениями, выступавшими против американской политики в отношении режима на Кубе, социалистического правительства в Чили, сандинистов в Никарагуа и АНК в Южной Африке. Во всех этих случаях Соединённые Штаты рассматривались как консервативная сила, противостоящая таким переменам. Американская оппозиция национально-освободительным движениям подвергалась особенно жёсткой критике именно потому, что такие движения рассматривались положительно. При этом среди тех, кто считал национально-освободительные движения силами прогрессивных перемен, существовали важные различия. Одно из важных различий было между теми, кто относился к таким движениям положительно, потому что считал их передовыми в расширении «социалистического лагеря», а значит, частью холодной войны, и теми, для кого эти движения были важны, потому что считались автохтонными освободительными движениями, которые подрывали биполярность холодной войны и чьё положительное отношение к СССР было условным — функцией американской враждебности. Тем не менее, несмотря на различия, обе общие позиции объединяла позитивная оценка таких движений в глобальном контексте. Независимо от того, как оценивать такие позитивные оценки сегодня, антивоенные движения поколения назад характеризовались тем, что противостояние американской политике для многих было одним из проявлений более общей борьбы за прогрессивные изменения.

Это ни в коем случае не означает, что сторонники прогрессивных перемен должны были поддерживать администрацию Буша и её войну. Но недавние массовые мобилизации не выразили и не помогли сформировать то, что, вероятно, было необходимо в данном контексте — движение против американской войны, которое в то же время было движением за фундаментальные изменения в Ираке и, в целом, на Ближнем Востоке. В Соединённых Штатах было проведено очень мало политической образовательной работы, которая выходила бы за рамки грубых лозунгов. В этой связи важно отметить, что, насколько мне известно, ни на одной из массовых демонстраций против войны не было оппозиционно настроенных прогрессивных иракцев, которые могли бы дать более тонкий и критический взгляд на Ближний Восток. И это, я бы сказал, является показательным политическим провалом левых.

Одна из ироний нынешней ситуации заключается в том, что, заняв фетишизированную «антиимпериалистическую» позицию, при которой оппозиция Соединённым Штатам больше не связана с отстаиванием прогрессивных перемен, либералы и прогрессисты позволили американским неоконсервативным правым в администрации Буша присвоить и даже монополизировать то, что традиционно было языком левых, языком демократии и освобождения. Разумеется, хотя режим Буша и говорит о демократических переменах на Ближнем Востоке, на самом деле он не будет способствовать таким переменам. Тем не менее, то, что только администрация Буша подняла этот вопрос, наглядно показывает, что левые этого не сделали.

Если поколение назад оппозиция американской политике сознательно предполагала поддержку борьбы за освобождение, считавшейся прогрессивной, то сегодня оппозиция американской политике сама по себе считается антигегемонистской. Это, как ни парадоксально, отчасти является прискорбным наследием холодной войны и связанного с ней дуалистического мировоззрения. Пространственная категория «лагеря», которая выражала глобальную версию Большой игры, была заменена временными категориями исторических возможностей и освобождения как детерминированного исторического отрицания капитализма. Это не только размыло представление о социализме как историческом пределе капитализма, но и помогло исказить понимание международных событий.

Поскольку прогрессивный лагерь определялся пространственными, по сути дуалистическими рамками, содержание термина «прогрессивный» на международном уровне могло становиться все более условным, зависящим от глобального баланса сил. Например, холодная война, похоже, вычеркнула из памяти то, что оппозиция имперской державе не обязательно прогрессивна, что существовали и фашистские «антиимпериализмы». Это различие было размыто во время холодной войны отчасти потому, что СССР объединился с авторитарными режимами, например, на Ближнем Востоке, которые имели мало общего с социалистическими и коммунистическими движениями, которые, если уж на то пошло, имели больше общего с фашизмом, чем с коммунизмом, и которые, по сути, стремились ликвидировать своих собственных левых. Следовательно, антиамериканизм как таковой стал кодироваться как прогрессивный, хотя существовали и существуют как глубоко реакционные, так и прогрессивные формы антиамериканизма.

Почему многие левые — в том числе и те, кто не относился к Советскому Союзу положительно, — приняли эту дуалистическую концепцию холодной войны, сохранив её оболочку и после окончания холодной войны? Как многие прогрессисты загнали себя в угол, где казалось, что единственным политическим вопросом во всем мире является политика США, независимо от характера других режимов?

Я хотел бы начать рассмотрение этой проблемы косвенно, со ссылкой на вопрос о политическом насилии. Как я уже упоминал, те, кто критиковал огромный прилив гнева и национализма, охвативший США после 11-го сентября, часто отмечали, что против США было направлено много гнева, особенно в арабских и мусульманских странах. Однако эта общая позиция обычно обходила стороной анализ того, какую политику выражала атака 11-го сентября. Важно, что два или три десятилетия назад подобная атака не была предпринята группами, у которых были все основания гневаться на Соединённые Штаты — например, вьетнамскими коммунистами или чилийскими левыми. Важно отметить, что отсутствие такого нападения тогда было не случайностью, а выражением политического принципа. Действительно, нападение, направленное в первую очередь против гражданского населения, находилось за пределами политических представлений таких групп.

Категории «гнев» недостаточно для понимания насилия 11-го сентября. Формы насилия должны быть поняты политически, а не апологетически. Приведу пример: в середине 1980-х годов на центральный комитет Африканского национального конгресса оказывалось внутриполитическое давление с требованием начать кампанию террора против белого населения ЮАР. Такие требования выражали желание отомстить, а также идею о том, что белые южноафриканцы согласятся на демонтаж апартеида только в том случае, если они будут страдать так же, как страдали чёрные южноафриканцы. Центральный комитет АНК отказался удовлетворить эти требования не только по тактическим, стратегическим и прагматическим причинам (последствия таких форм насилия для гражданского общества и режима после апартеида), но и по политическим соображениям. Утверждалось, что движения за освобождение не выбирают гражданское население в качестве своей главной цели.

Я хотел бы предположить, что существует фундаментальное различие между движениями, которые не выбирают гражданское население случайно (например, Вьетнам и Вьетконга, АНК), и теми, которые выбирают (например, ИРА, Аль-Каида и ХАМАС). Это различие не просто тактическое, а глубоко политическое; существует связь между формой насилия и формой политики. Иными словами, я хочу предположить, что вид будущего общества и государства, который имплицитно выражается в политической практике воинствующих общественных движений, проводящих различие между военными и гражданскими целями, отличается от практики движений, не проводящих такого различия. Последние, как правило, озабочены идентичностью. В самом широком смысле они радикально националистичны и действуют на основе различия «друг/враг», которое эссенциализирует гражданское население как врага и закрывает возможность будущего сосуществования. По этой причине в программах таких движений мало социально-экономического анализа, направленного на преобразование социальных структур (что не следует смешивать с социальными услугами, которые движения могут оказывать, а могут и не оказывать). В таких случаях диалектика войны и революции двадцатого века трансформируется в подчинение «революции» войне. Однако меня здесь волнуют не столько такие движения, сколько современные оппозиционные движения в метрополии и то, почему им, очевидно, трудно провести различие между этими очень разными формами «сопротивления».

Теракт 11-го сентября 2001 года ставит под сомнение некоторые представления о насилии и сопротивлении, распространившиеся среди части «новых левых» в конце 1960-х — начале 1970-х годов, так же как и советское вторжение в Прагу в августе 1968-го года, и, наконец, крах европейских коммунистических государств в 1989-1991-х годах ставит под сомнение ленинизм как гегемонистский дискурс и знаменует конец траектории, начавшейся в 1917-м году.

Оглядываясь на конец 1960-х и начало 1970-х годов, мы можем заметить важный политический сдвиг, когда-то, что тогда называлось «новыми левыми», превратилось из свободного движения, выступающего за ненасильственное сопротивление и социальные преобразования, в разрозненное воинственное движение. Некоторые из этих разрозненных групп начали прославлять вооруженную борьбу или сами совершали насилие. Кроме того, возросла поддержка таких групп, как Временная ирландская республиканская армия (ИРА) и Народный фронт освобождения Палестины (НФОП), которые имели мало общего с коммунистическими и социалистическими движениями, которые ранее характеризовали и определяли левых. Внутри страны и на международном уровне все чаще провозглашалась форма насилия, которая в корне отличалась от той, которая в целом была гегемонистской для левых на протяжении большей части двадцатого столетия.

Концептуализация насилия имела много общего со взглядами на насилие, провозглашёнными Жоржем Сорелем в начале двадцатого века. В книге «Размышления о насилии» он представил насилие как очистительный акт самовосстановления, направленный против декаданса буржуазного общества. Аналогичное представление о насилии как искупительном акте возрождения, политическом выражении диктата чистой воли, было, конечно, центральным в фашистском и нацистском представлении о новом человеке и новом порядке.

После Второй мировой войны этот комплекс взглядов был воспринят некоторыми левыми, передаваясь в некоторых случаях посредством экзистенциализма. Это особенно проявилось в конце 1950-х и 1960-х годов, когда социальная критика все больше фокусировалась на технократических бюрократических формах господства, а Советский Союз все больше воспринимался как причастный к доминирующей культуре инструментальной рациональности. В этом контексте насилие стало рассматриваться как неретифицированная, очищающая сила, извергающаяся извне, идентифицируемая теперь как колонизированная, атакующая сами основы существующего порядка.

Ирония в этой «радикальной» позиции, в идее насилия как созидательного, очищающего и революционного, заключается в том, что она выражает и подтверждает центральную характеристику капитализма: его непрерывное революционирование мира через волны разрушения, которые позволяют созидать, расширять мир. (Как и либеральное понятие рационального актора, экзистенциалистские и анархистские представления о самовосстановлении личности через насилие влекут за собой проекцию на индивида того, что характерно для корпоративных образований в капитализме).

Ханна Арендт выступила с убедительной критикой того типа мышления о насилии, который присутствует в работах Жоржа Сореля, Вильфредо Парето и Франца Фанона. Эти мыслители, по мнению Арендт, прославляли насилие ради насилия. Движимые гораздо более глубокой ненавистью к буржуазному обществу, чем традиционные левые, для которых насилие могло быть средством в борьбе за справедливое общество, Сорель, Парето и Фанон считали насилие как таковое по своей сути освободительным, как радикальный разрыв с моральными нормами общества. Ретроспективно мы можем видеть, что провозглашаемое экзистенциалистами насилие могло привести к разрыву с буржуазным обществом — но, однако, не с капитализмом. Более того, похоже, что наибольшее значение оно приобретает во время перехода от одной исторической конфигурации капитализма к другой.

Размышляя вместе с Арендт, я кратко рассмотрю возрождение в конце 1960-х годов прославления насилия сорелевского типа. Конец 1960-х годов стал переломным историческим моментом, когда необходимость настоящего, существующего социального порядка была поставлена под сомнение. Если смотреть ретроспективно, то это был момент, когда ориентированный на государство фордистский капитализм и его этатистский эквивалент в «реально существующем социализме» столкнулись со своими историческими пределами. Попытки выйти за эти пределы были, однако, исключительно безуспешными даже на концептуальном уровне. По мере того как фордистский синтез начинал распадаться, питались утопические надежды. В то же время цель социального, политического и культурного недовольства становилась безумно труднодостижимой и всепроникающей. Ощутимое давление перемен присутствовало, но путь к ним был очень неясен.

В этот период студенты и молодёжь реагировали не столько на эксплуатацию, сколько на бюрократизацию и отчуждение. Мало того, что классические рабочие движения казались неспособными решить насущные для многих молодых радикалов проблемы, эти движения, равно как и «реально существующие социалистические» режимы, казались глубоко замешанными именно в том, против чего восставали студенты и молодёжь.

Столкнувшись с этой новой исторической ситуацией, этой политической terra incognita, многие оппозиционные движения обратились к концептуально знакомому, сосредоточившись на конкретных проявлениях господства, таких как военное насилие или бюрократическое полицейско-государственное политическое господство. Такой фокус позволил создать концепцию оппозиционной политики, которая сама по себе была конкретной и, зачастую, партикулярной (например, национализм). В качестве примера можно привести конкретные формы антиимпериализма, а также растущее внимание некоторых к конкретному господству на коммунистическом Востоке. Какими бы разными и даже противоположными ни казались эти политические реакции в то время, обе они скрывали природу абстрактного господства капитала именно тогда, когда режим капитала становился все менее государственно-центричным и, в этом смысле, ещё более абстрактным.

Обращение к сорелевскому насилию стало моментом этого поворота к конкретному. Насилие, или идея насилия, рассматривалась как выражение политической воли, исторического агентства, противостоящего структурам бюрократизации и отчуждения. Перед лицом отчуждения и бюрократического застоя насилие считалось творческим, а насильственные действия как таковые рассматривались как революционные. Однако, несмотря на ассоциацию насилия с политической волей, я, как и Арендт, утверждаю, что новое прославление насилия в конце 1960-х годов было вызвано острым разочарованием в способности к действию в современном мире. Иными словами, оно выражало скрытое отчаяние в отношении реальной эффективности политической воли, политического агентства. В исторической ситуации обострённой беспомощности насилие как выражало ярость беспомощности, так и помогало подавить это чувство беспомощности. Оно стало актом самоконституирования как аутсайдера, как другого, а не инструментом трансформации. И все же, будучи сфокусированным на бюрократическом застое фордистского мира, он повторял разрушение этого мира динамикой капитала. Идея фундаментальной трансформации ушла за скобки, а на смену ей пришло более двусмысленное понятие сопротивления.

То, что я охарактеризовал как обращение к конкретному перед лицом абстрактного господства, конечно же, является формой реификации. Она может принимать различные формы. Две из них, которые с большой силой проявились за последние 150 лет, — это объединение британской, а затем американской гегемонии с гегемонией глобального капитала, а также персонификация последнего в виде евреев. Этот поворот к конкретике, а также мировоззрение, сформированное под сильным влиянием дуализма времён холодной войны (даже среди левых, критически настроенных к Советскому Союзу), помогли создать рамки понимания, в которых действовали недавние массовые антивоенные мобилизации, где противостояние глобальной силе даже косвенно не указывало на желаемые освободительные преобразования, особенно на Ближнем Востоке. Такое овеществлённое понимание в итоге негласно поддерживает движения и режимы, которые имеют гораздо больше общего с более ранними реакционными и даже фашистскими формами восстания, чем с тем, что мы можем назвать прогрессивным.

Я описал тупик, в котором сегодня находятся левые, и попытался связать его с формой овеществлённого мышления и чувственности, которая выражала распад фордистского синтеза, начавшийся в конце 1960-х и начале 1970-х годов. На мой взгляд, этот тупик выражает сложный кризис левых, связанный с представлением о том, что промышленный рабочий класс не был и не мог стать революционным субъектом. В то же время этот кризис был связан с концом государственно-центричного порядка. Сила государства как агента социальных и демократических изменений была подорвана, а глобальный порядок трансформировался из международного в наднациональный. Я хотел бы кратко описать ещё один аспект овеществления, связанный с тупиком, в который зашли левые перед лицом краха фордизма. Неолиберальный глобальный капитализм, конечно же, продвигался сменявшими друг друга американскими режимами. Тем не менее, полностью отождествлять глобальный неолиберальный порядок и США было бы колоссальной ошибкой как с политической, так и с теоретической точки зрения. В конце 19-го — начале 20-го века гегемонистская роль Великобритании и либеральный мировой порядок были поставлены под сомнение растущей мощью ряда национальных государств, в первую очередь Германии. Это соперничество, вылившееся в две мировые войны, получило название империалистического соперничества. Сегодня мы, возможно, наблюдаем начало возвращения к эпохе империалистического соперничества на новом, расширенном уровне. Одним из новых очагов напряжённости являются отношения между атлантическими державами и Европой, организованной вокруг франко-германского кондоминиума.

Войну в Ираке отчасти можно рассматривать как первый залп в этом соперничестве. Если столетие назад немцы стремились бросить вызов Британской империи с помощью железной дороги Берлин-Багдад, то совсем недавно иракский баасистский режим был на пути к превращению во франко-германское государство-клиент. Очень важно, что в 2000-м году Ирак Саддама Хусейна стал первой страной, заменившей доллар на евро в качестве валюты, выступающей посредником при продаже нефти. Эта замена, разумеется, поставила под сомнение позиции доллара как мировой валюты. Вопрос не в том, представляет ли Евроблок прогрессивную или регрессивную альтернативу Соединённым Штатам. Скорее, дело в том, что это действие (и реакция Америки) можно рассматривать как выражение зарождения межкапиталистического соперничества в глобальном масштабе. Слово «Европа» меняет своё значение. Теперь она конструируется как возможный контргегемон для США.

Американскую попытку восстановить контроль над Персидским заливом и его нефтью следует понимать как упреждающую, но в ином смысле, чем тот, в котором этот термин использовали идеологи администрации Буша и их критики. Я бы сказал, что американские действия — это упреждающий удар против возможного появления Европы или Китая (или любой другой державы) в качестве соперничающей военной и экономической сверхдержавы, то есть имперского соперника. Возрождение империалистического соперничества требует восстановления недуалистических форм интернационализма.

Как бы ни была неприемлема нынешняя американская администрация — а она глубоко неприемлема по очень широкому кругу вопросов, — левым следует быть очень осторожными, чтобы не стать невольно преследующей лошадью для потенциального соперника-гегемона. Накануне Первой мировой войны немецкий генеральный штаб считал, что для Германии важно, чтобы война велась не только против Франции и Великобритании, но и против России. Поскольку Россия была самой реакционной и автократической европейской державой, войну можно было представить как войну за культуру Центральной Европы против мрачного варварства России, что гарантировало бы поддержку войны со стороны социал-демократов. Эта политическая стратегия удалась — и привела к катастрофе для Европы в целом и для Германии в частности. Мы очень далеки от предвоенной ситуации, подобной той, что была в 1914-м году. Тем не менее, левые не должны совершать аналогичную ошибку, поддерживая, пусть и неявно, поднимающиеся контргегемоны, чтобы защитить цивилизацию от угрозы, исходящей от реакционной державы.

Какой бы трудной ни была задача постижения и противостояния глобальному капиталу, крайне важно восстановить и переформулировать глобальный интернационализм. Сохранение овеществлённого дуалистического политического воображения холодной войны рискует создать такую форму политики, которая, с точки зрения освобождения человека, в лучшем случае будет сомнительной, сколько бы людей она ни пробудила.

Перевод с английского. Опубликовано в: Public Culture, 18/1, Duke University Press, 2006

1) Следующие статьи являются примером той позиции, которую я излагаю: Naomi Klein, “Game Over, ” Nation, October 1, 2001, www.thenation.com/doc/20011001/klein; Robert Fisk, “Terror in America, ” Nation, October 1, 2001, 7, www.thenation.com/doc/20011001/fisk; Noam Chomsky, “A Quick Reaction, ” Counterpunch, September 12, 2001, www.counterpunch.org/ chomskybomb.html; Howard Zinn, “Violence Doesn’t Work, ” Progressive, September 14, 2001, www .progressive.org/webex/wxzinn091401.html.

2) Отсутствие сколько-нибудь продолжительного критического анализа таких движений, как Аль-Каида или ХАМАС, или таких режимов, как баасистский Ирак или Сирия, говорит о том, что подобная позиция «chickens come home to roost» подразумевает проекцию политической оппозиции американской политике со стороны западных критиков на акторов на Ближнем Востоке. Страдания и несчастья этих акторов воспринимаются всерьёз, но их политика и идеология выносится за скобки.