Манфред Дальман

Характерной чертой для мышления Фуко является его руководство для повседневной жизни, которое он составил после прочтения книги Делеза и Гваттари «Анти-Эдип»:

1. Освободите политическое действие от всей унифицирующей и тотализирующей паранойи!
2. Откажитесь от верности старым категориям негативного (таковы закон, граница, кастрация, недостаток, разрыв), которые западная мысль так долго освящала как форму власти и подход к реальности! Отдайте предпочтение позитивному и множественному, различиям, а не единообразию, потокам, а не единицам, мобильным схемам, а не системам! Верьте, что продуктивное — не оседлое, а кочевое!
3. Не думайте, что для того, чтобы быть воинственным, нужно быть печальным — даже если то, против чего мы боремся, отвратительно! Именно связь желания с реальностью (а не его уход в формы репрезентации) обладает революционной силой.
4. Не используйте мышление для того, чтобы основывать политическую практику на истине — и не используйте политическое действие для того, чтобы дискредитировать линию мысли как простое умозрение! Используйте политическую практику как интенсификатор мысли, а анализ — как умножитель форм и областей вмешательства политического действия!

5. Не требуйте от политики восстановления «прав» личности, как их определяет философия! Индивид — это продукт власти. Гораздо более необходимо «деиндивидуализировать» посредством умножения и вытеснения, посредством различных комбинаций. Группа не должна быть органической связью, объединяющей иерархизированных индивидов, она должна быть постоянным генератором деиндивидуализации. И наконец:
6. Не влюбляйтесь во власть! (из «Диспозитивы власти»)

Поскольку это нечто вроде резюме его самопонимания, я процитирую и более длинный отрывок: «Я мечтаю об интеллектуале как о разрушителе доказательств и универсалий, который распознает слабые места, отверстия и линии силы в моментах инерции и ограничений настоящего, который постоянно меняет своё место, который не знает наверняка, где он будет завтра и что он будет думать, потому что его внимание сосредоточено исключительно на настоящем; который, где бы он ни находился в данный момент, вносил бы свою лепту в вопрос, стоит ли революция усилий и каких (я имею в виду: какая революция и каких усилий), причём само собой разумеется, что ответить на него могут только те, кто готов рискнуть своей жизнью ради её совершения». (там же)

Поэтому Фуко озабочен разрушением доказательств и универсалий. Его мотив понятен: эти доказательства и универсалии — включая, например, истины и концепции, созданные в науке, — рассматриваются им как места, откуда власть осуществляет своё господство. Против этой власти, представляемой в общих понятиях, и необходимо «бороться, рискуя жизнью».

Концепция власти Фуко основывается на двух уровнях: первый уровень — концептуальный, «аналитическая сетка микрофизики власти». Речь идёт об отношении «локальных властей к общей власти», об отношении властей к их внешней стороне — телам, а также о следствиях для анализа, содержащихся в этой концепции власти: прежде всего о бессубъектности власти и о позитивизме, на котором Фуко основывает свою микрофизику власти. Второй уровень — это собственно микрофизика власти, то есть, как раньше говорили, реальный анализ буржуазного общества.

I. Микрофизика власти

Прежде всего, необходимо прояснить, что Фуко подразумевает под властью. Он свободно признает, что не знает, что такое власть. Со времён Маркса мы знаем, что такое эксплуатация, но даже понятие господства остаётся неясным, поскольку никто не знает, откуда берётся власть. Однако тот факт, что власть существует, нельзя отрицать. И, продолжает Фуко, прежде чем мы узнаем, что такое власть, мы должны понять, как она работает. Поэтому анализ Фуко всегда связан с «как» власти — и лишь во вторую очередь с её «что».

Фуко избегает дилеммы, связанной с желанием анализировать следствия, не зная общей причины, лежащей в их основе, с помощью процедуры, которая стара как сама наука. Чтобы направить исследовательскую практику, формулируется гипотеза, чтобы в процессе исследования выяснить, можно ли работать с первоначальной гипотезой, нужно ли её изменить или заменить другой. Содержание исходной гипотезы совершенно неважно. Даже высказывание о том, что основной строительный блок материи состоит из зелёного сыра, выполняет функцию содержательного руководства исследовательским процессом с точки зрения принципа критического рационализма.

Он понимает свою концепцию власти как такую конструкцию — Фуко называет это номинализмом, — а его работы призваны стать ставками во всеохватывающей игре, которая в конечном итоге должна показать, может ли человек думать так же, как он.

Таким образом, власть — это, прежде всего, не более чем имя, не более чем знак,
с помощью которого можно обозначить «сложные стратегические ситуации». Здесь, однако, следует отметить важное отличие построений Фуко от обычных научных построений; и в этом отличии кроется нечто вроде гламура, скрытого во всем несчастье его концепции власти, гламура, который делает его (в отличие от его последователей) оппонентом, дебаты с которым, безусловно, могут привести к прозрениям: Ведь в отличие от современного научного истеблишмента, он серьёзно относится к своему номинализму. Его номинализм проблематизирует отношения, которые уже давно перестали быть проблемой для науки: яблоки и груши, взятые вместе, называются фруктами — общее понятие фруктов содержит, среди прочих, конечно, яблоки и груши в качестве своих конкретных детерминантов. Но видеть в этом абстрагировании от частного к общему проблему, имеющую хотя бы отдалённое отношение к власти, к господству, к эксплуатации — это то, что наука, с тех пор как она преодолела теологическую схоластику, считает откровенно нелепым.

С другой стороны, Фуко признает, что, по крайней мере, там, где речь идёт не об общем понятии плода, а о власти, отношения между конкретными силами и их обобщением в единую власть представляют собой проблему, с которой нельзя справиться, обратившись к простой формальности абстракции.

Для Фуко власть как общее понятие — как «номинальный конструкт» — должна быть понята прежде всего как «множественность властных отношений, населяющих и организующих территорию». Археологические исследования, как он их называет, в отдалённых архивах, в ходе которых каждому событию придаётся одно и то же значение (кстати, именно здесь берет своё начало постструктуралистский произвол, основа которого, конечно, уже давно логически обоснована в товарной форме, но здесь лишь вскользь), теперь призваны реконструировать процесс, в котором отдельным властям удаётся в конце концов объединиться друг с другом в единство. В результате получается микрофизика власти, которая должна показать, что-то, что считается достижениями западной цивилизации: индивидуальность, социальность, истина, наука, техника и т. д., — не что иное, как результат объединения отдельных сил в единую «стратегию власти», которая покоряет и пронизывает тело современного общества.

Прежде чем понять, как Фуко реализует эту концепцию на основе конкретных анализов, стоит указать на страдания, которым он подверг себя, когда взял концепцию власти в этой форме в качестве основы для своих «кочевых исследований». Это страдание, как и великолепие, является результатом той же последовательности, с которой он готов отстаивать свой номинализм: если общие понятия, такие как общество, государство, истина, природа и т. д., понимаются как результаты властных отношений, то вполне логично обратиться против любой теории, которая стремится концептуализировать господствующую реальность во всей её полноте. Гегельянство, например, Фуко считает фундаментальным злом западной мысли — потому что в гегелевском дискурсе (а значит, и в марксистском) власть смогла особенно эффективно сковать себя в единую стратегию. И следствие его номинализма заставляет его утверждать, что его анализу нельзя приписать единый, общий характер. Если любая общая концепция является результатом объединения отдельных сил с целью усиления и повышения эффективности власти, то тот, кто борется против этой общей власти, должен отказаться от любой теории, от любого общего дискурса вообще. Следовательно, для Фуко потребность в теории всё ещё принадлежит системе, «которой достаточно».

Фуко прекрасно осознает дилемму, которой он подвергает себя со своим понятием власти, и с богатством изобретения, которому нет равных (и которое, вероятно, могут превзойти только его плагиаторы), он пытается представить всеобъемлющую микрофизику власти, которая постоянно сопротивляется появлению как единой, целостной теории, как теории, основанной на общем понятии содержания, которое является реальным предметом, таким как «власть».

II. Власть и тело

Дилемма Фуко заключается в отношениях между конкретными, локальными властями и их единством как общей властью. Как единство, власть определяется им дважды: один раз номинально, как исследовательская гипотеза, и один раз в реальных терминах, как историческое единство власти в буржуазном обществе. Фуко понимает, что невозможно провести различие между властями, если за пределами этих властей нет ничего, что можно было бы использовать для определения специфической природы власти. Любой анализ должен основываться хотя бы на одном различии, хотя бы на одном удвоении, иначе он переходит в тавтологию. Должно быть что-то за пределами власти, что-то, что позволяет в первую очередь отличить одну власть от другой.

Удвоение, на которое постоянно ссылается Фуко, чтобы избежать тавтологий,
заключается в том, что он противопоставляет тела и власти. Для него телесность обозначает всё, что не принадлежит к порядку власти. Телесность всегда мыслится как внешняя сторона власти: но власть и тело не должны пониматься как противоположности, противоположности в том смысле, что «в телах заключена свобода, а во власти — принуждение». Прежде всего, это удвоение не является простой переформулировкой старого философского удвоения на субъект (например, власть) и объект (здесь: тело). Разделение мира на субъективность, которая обычно обозначает свободу, ошибку, чувство, индивидуальность и прочее, и объективность, которая обычно ассоциируется с истиной, природой, законностью, социальностью или даже принуждением: Фуко понимает все эти удвоения и противопоставления как выражение специфических стратегий власти, как консолидации, как диспозитивы, вступившие в связь с внешними по отношению к ним телами специфическим образом и в очень специфическом месте. Ни власть, ни тела не могут быть проанализированы независимо друг от друга. Можно анализировать только то, как тела и власть вступили в специфическую связь.

Из этого удвоения мира на силы и тела, которое является основополагающим для его микрофизики тела, Фуко имеет в виду не что иное, как-то, что таким образом он может перевернуть всё мышление западной цивилизации с головы на ноги. Этот фундамент должен позволить ему написать политическую историю истины, историю, которая может обойтись без понятия истины, которая может обойтись без метафизики и трансценденции, которая может обойтись без онтологии, которая может обойтись без обращения к абсолютным истинам, не подлежащим дальнейшему объяснению и считающимся очевидными. И прежде всего, она не должна зависеть от необходимости предполагать общий предмет для настоящих и прошлых процессов. Ни Бог, ни закон, ни природа, ни государь, ни класс, ни тем более человек не являются субъектом истории. И прежде всего — в этом подлинная цель его номиналистической конструкции власти — сама власть также не является историческим субъектом. История не управляется — она управляет собой в нерегулируемом, хаотическом по своей природе процессе без начала и цели, процессе, который, однако, может на определённое время, как в наши дни, соединиться в единую стратегию, но без того, чтобы эта стратегия имела стратега в качестве своего субъекта. Например, суверенитет — зависимость общества от произвола всемогущего правителя — был такой временной конкатенацией власти в Средние века и при абсолютизме. Буржуазное общество, напротив, характеризуется отсутствием такого суверенитета — и это показывает, что власть может объединить себя без необходимости подчинения субъекта этой власти. Это понимание суверенитета и субъективности будет рассмотрено более подробно. Но уже сейчас многое ясно: Фуко описывает — на высоком уровне абстракции — не что иное, как режим работы «автоматического субъекта», не желая говорить о нём. Вместо этого он говорит о «власти».

Давайте вернёмся к категории тела. Тело — и здесь имеется в виду не только человеческое тело, общество при определённых обстоятельствах также образует тело — играет у Фуко для власти ту же роль, что вещь в себе для разума у Канта. Хотя её существование должно предполагаться, утверждения о ней могут быть сформулированы только через властные отношения. Это также определяет существенное различие между телом и «вещью-в-себе»: из непознаваемости вещи-в-себе Кант делает вывод, что она больше не представляет для него интереса. Он обращается к разуму и оставляет загадочность этой вещи-в-себе теологам и другим оккультистам. Для Фуко, однако, загадка телесности, которая должна предполагаться абстрактно, но может быть познана и обнаружена конкретно только через отношения власти, должна стать основным объектом его анализа. Каждая разработанная им категория, такая как знак, диспозитив, природа, объективация, дискурс, а также все его понятия, такие как секс, душа, общество, государство, желание, эмоция, могут быть поняты только в том случае, если в них также рассматривается удвоение власти и тела. Поэтому категории Фуко никогда не обозначают объекты, подобно тому, как, например, стол в повседневном языке понимается казалось бы, без труда как объект. Скорее, каждая категория основана на отношениях, отношениях между властью и телом, или, как сказал бы Фуко: его термины описывают узел в сети, в которой постоянно завязываются новые узлы и развязываются старые.

Возражения против концепции Фуко пока не могут быть сформулированы. Критиковать её можно только после того, как будет показано, что его концепция власти не может быть реализована в действительности — Фуко удалось застраховать себя от чисто философской критики. Об этом мы тоже поговорим позже, потому что его концепция соответствует именно тем критериям, которые Ханна Арендт, например, определила как основу всей тоталитарной идеологии: она основана на всеохватывающей, легко понятной логике, с помощью которой каждый, кто однажды признал основные элементы верными, может без труда объяснить себе весь мир. Это одна из главных причин, по которой Фуко смог заменить Маркса в сознании интеллектуалов, начиная с конца 1970-х годов. Здесь также следует указать на то, что происходит, когда рассуждения о вещи-в-себе не оставляют жрецам — и это также объясняет привлекательность теории Фуко.

Интерес к телу, который Фуко стимулировал среди своих студентов, уже довольно рано привёл к появлению таких оригинальных эссе, как те, что были опубликованы в журнале «Tumult». Здесь приводятся заголовки из № 2, объединённые общей темой: фабрикации тел. Названия некоторых эссе таковы: «Нагота как одежда»; «Грим и протезы»; «Об испарении индивидуального тела»; «Лицо, чувство, кожа» и т. д. Сами эссе соответствуют тому, что обещают названия. Они занимательны — но в этих поэтизирующих, ищущих «голубой цветок» трактатах, нет больше разговоров о битвах, как у мастера мысли Фуко, о реальной политике. И вот недавно авторы из журнала «17°C» и Гюнтер Якоб, например, которые всегда аффирмировали моду, упаковку для тел и прочую хлам от индустрии культуры, вознамерились набить Фуко мозги остаткам леваков.

Выбор — и этот результат критики следует предвидеть уже сейчас — между псевдорадикализмом и сектантством является следствием для тех, кто хочет идентифицировать себя с мышлением Фуко. В обществе, синтезирующем индивидуальное и изолированное в единое целое, последовательный номинализм, то есть отрицающий существование реального синтеза отдельных событий, абсолютно неосуществим. Даже тот, кто в стихотворении, опубликованном много лет назад в газете «Taz» под названием: «Против небрежного сочинения стихов», требовал: «Покажите своё безмолвие. Освободите своё заикание из клетки повседневных репрессий…», тоже хочет быть понятым — и он будет понят. В синтезированном обществе даже простое произнесение совершенно бессвязных звуковых комбинаций становится моментом этой социальности: оно становится реализмом там, где предполагался номинализм.

Но вернёмся к удвоению власти и тела и решающему следствию этого для анализа у Фуко: там, где речь идёт исключительно об исторических, бессубъектных отношениях между властью и «телами, лишёнными объективности», больше нет субъективного или объективного критерия, который мог бы оценивать что-либо как негативное, плохое, злое, безобразное или как-либо ещё. Любое отрицание, как и само субъектно-объектное отношение, в свою очередь, может рассматриваться только как выражение конкретного властного отношения — например, как сопротивление одной локальной власти другой. Для анализа власти это означает, что все категории негативного (прежде всего понятие критики — как бы оно ни понималось) должны обходить проблему власти. Тот, кто, подобно Фуко, хочет быть последовательным номиналистом и основывает этот номинализм на удвоении власти и тела, должен быть позитивистом — должен представлять позитивизм, который неукоснительно применяет эмпирический позитивизм естественных наук ко всем явлениям и событиям.

III. Реальный анализ у Фуко

В ходе изложения анализа реальности Фуко предстоит показать, как он проверяет свою концепцию на объекте и всерьёз воспринимает высказывание Ницше о том, что реальность существует только за пределами добра и зла. Далее будет кратко изложена его «теория» буржуазного общества, в основном словами самого Фуко: станет ясно, с одной стороны, насколько последовательны, т. е. ни в чем не «бессвязны» и несистематичны, аргументы Фуко, а с другой — насколько точно Фуко описывает, только совершенно другими словами, способ функционирования капитала. И ещё один аспект: буржуазный класс, который в капитализме должен выполнять роль посредника между капиталистической реальностью и идеалами, которые создаются самим капиталом, то есть интеллигенция, воспринимает Фуко как человека, рассуждающего строго эмпирически, то есть с прямой отсылкой к фактам. Левая фракция гильдии посредников, в частности, известна как строго антиинтеллектуалистская, антитеоретическая: они верят, что в Фуко (а сегодня, в особенности, в Деррида) нашли того, кто освободил «различия» от корсета всеохватывающей теории. Конечно, любой настоящий эмпирик может только посмеяться над этим: эмпирически Фуко редко бывает прав. Например, архитектурная модель, которую Фуко использует в качестве основы для своей теории, никогда не была построена. Но это не представляет интереса: Фуко, как и любого эмпирика, можно критиковать в рамках объединяющей и обобщающей теории, на которой основаны события и различия. А она такова:

Силы, определяющие возникновение буржуазного общества — это дисциплинарные силы. Их образ действий представляется анонимной стратегией, которая может быть столь успешной, потому что дисциплинарные силы могут развивать неисчерпаемые творческие возможности с помощью самых простых инструментов. Их инструменты — паноптизм и стандартизация. С помощью этих инструментов каждый орган становится всё более тесно связанным с новой властью, в результате чего другие власти всё больше лишаются своих основ.

Процедуры дисциплинарной власти, по сути, работают не с правом, а с технологией, не с законом, а с нормализацией, не с наказанием, а с контролем, и происходят на уровне и в формах, выходящих за рамки как экономики, так и государства и его аппаратов.

Конкретная подготовка всех пригодных к использованию сил, осуществляемая дисциплинами, происходит, таким образом, за великой абстракцией обмена — а не внутри неё. А общественный договор, как идеальная основа права и политической власти, получает своё содержание благодаря принудительному процессу дисциплинирования снизу. Просвещение, открывшее свободу, также изобрело дисциплины.

Правовая система гарантированного государством равенства и свободы индивидов — это не результат экономических процессов, а результат исторической трансформации техники власти: это результат дисциплинарной власти, пришедшей на смену технике власти, возникшей из феодального принципа суверенитета. Отличительной чертой этих дисциплинарных властей является то, что они меньше озабочены эксплуатацией, чем синтезом, меньше отъёмом продукта, чем принудительной привязкой к производственному аппарату. Цель этих дисциплинарных властей — увеличить собственные силы и силы общества — таким образом, чтобы общество не было экспроприировано, а его силы не были скованы.

Паноптизм — это решение проблемы усиления власти даже и особенно там, где она становится невидимой. Феодальный суверен мог осуществлять свою власть только путём прямого контроля над телами. Он должен был заклеймить тела, которыми управлял, знаками своего превосходства и доказывать это превосходство снова и снова. Как невидимая власть, паноптизм может обойтись без резких, насильственных и неполных процедур феодально-суверенной техники власти и при этом проникнуть в самые элементарные и тонкие компоненты общества.

Паноптизм был разработан и опробован архитектурно, то есть объективно, в тюрьме. Тела заключённых были ориентированы на одну точку, откуда можно было видеть каждого заключённого — но сами заключённые не могли видеть надзирателя. Поэтому заключённые не знали, когда за ними наблюдают и наблюдают ли вообще — они знали только, что их могут увидеть в любом месте и в любое время, насколько это возможно. Это взаимодействие знания и незнания — основа, на которой заключённые внешне дисциплинируют своё тело, чтобы дать охранникам как можно меньше поводов для вмешательства. С другой стороны, эта дисциплина является основой для приобретения надзирателем знаний о телах заключённых и их поведении посредством наблюдения, регистрации и структурирования. Эти знания делают задачу наблюдения всё более лёгкой.

Всеобщий паноптизм, абстрактно пронизывающий социальное тело нашего времени, является результатом этих разнообразных механизмов наблюдения и регистрации, которые берут своё начало в уголовной системе и затем распространяются на другие дисциплинарные институты, такие как армия, школы, больницы, психушки и т. д., которые занимаются ничем иным, как каталогизацией и структурированием. В конечном итоге она становится всё более эффективной и всё глубже проникает в поведение людей. Знание накапливается на каждом выступе власти — образно говоря, в каждом надзирателе — и обнаруживает новые объекты знания на всех поверхностях, где разворачивается власть. Начиная с отдельных, дискретных процедур, техники дисциплинарной власти исторически обобщаются и создают эффект единой стратегии.

Для дисциплинирования бедных классов использовались, например, следующие методы: привитие элементарной законности, без которой было не обойтись, как только система уголовного кодекса заняла место обычного права; обучение основным правилам собственности и накопления; воспитание трудового послушания, оседлости и т. д. Наконец, Фуко называет все дисциплинарные институты, созданные в обществе (включая благотворительные общества, моральные ассоциации, институты поддержки и контроля, жилищные комплексы и квартиры для рабочих), великой сетью подземелий. Эта сеть подземелий, или, точнее, основанная на ней техника власти, вытесняет другие, менее продуктивные силы и становится универсальной. При этом вытесняются не все старые техники власти: дисциплинарная власть присоединяется к другим, уже существующим, но заставляет проводить новые границы: она присоединяется к власти слова и текста, к власти закона, к власти традиции.

В дисциплинах сила стандарта выходит на первый план. Если паноптизм служит для наблюдения, регистрации и дифференциации тел, то норма представляет собой замену надсмотрщика, по отношению к которому тела дифференцируются. Любая нормализующая сила имеет двойную детерминацию: с одной стороны, она принуждает к гомогенности, которая находит своё наиболее полное выражение в системе формального равенства; с другой стороны — в сочетании с паноптизмом — она обладает индивидуализирующим эффектом, поскольку может использоваться для измерения расстояний, фиксации особенностей и полезной координации различий. И главная цель всех процессов дисциплинирования и нормализации — индивидуализация, которая достигается за счёт разрыва любых отношений, не контролируемых властью и не упорядоченных иерархически.

О единой власти, то есть о силе, можно говорить только тогда, когда она пронизывает всё социальное тело как единство, ставшее историческим. Отдельные локальные власти, которые объединяет то, что они дисциплинируют тела там, где другие власти насильственно подчиняют себе тела, теперь смогли соединиться в общую законченность, в единую эффективную стратегию, основанную на единой норме. И особенность этой стратегии в том, что она включает механизмы власти, которые работают не через добычу или эксплуатацию, а через создание стоимости. Принципы насилия и грабежа заменяются дисциплинами снисхождения, производства и прибыли.

Возникает вопрос, как дисциплинарные силы обретают целенаправленность, законченность. что позволяет говорить о стратегии вообще. Когда Фуко спрашивают об этой проблеме в интервью, он неоднократно даёт уклончивый ответ: мы не знаем, кто на самом деле обладает властью, но мы знаем, кто ею не обладает: Не существует человека и класса, от которых исходит власть. В качестве примера он объясняет, что тюрьма производит эффект, который совершенно не предполагался заранее и который не имеет ничего общего со стратегической хитростью какого-либо мета- или трансисторического субъекта, который бы подозревал или хотел этого. В любом случае, буржуазный класс не изобрёл стратегию дисциплины и не навязал её рабочему классу. Буржуазия могла разрабатывать масштабные стратегии с помощью всевозможных механизмов и институтов (таких как парламентаризм, обработка информации, издательства, ярмарки, университеты и т. д.) — но без необходимости вменять им субъекта.

Напротив, массовая проекция военных методов на промышленную организацию является примером того, как новые силы реализуются без необходимости предполагать в качестве субъекта этого процесса такой класс, как буржуазия.

Приоритет Фуко очевиден: в отношениях между отдельными силами сложилась стратегия, которая затем была использована носителями процесса промышленного производства. Это позволило буржуазии увеличить свою власть — но без обладания ею. Более того: буржуазия также дисциплинирована этими силами, хотя, как признает Фуко, иным образом, чем пролетариат.

IV. Дискурс власти

Форма, в которой каждой власти — будь то дисциплинарная власть или другая — удаётся проникнуть в самые мельчайшие и индивидуальные процедуры, — это дискурс. Все власти зависят от дискурса как своего носителя. Дискурс — это стратегический элемент, благодаря которому власти впервые становятся узнаваемыми как власти.

Как было показано выше, знания собираются, генерируются и формируются в дискурсах различных дисциплинарных сил. Процедура экзамена развивается из комбинации паноптизма и нормализации, что делает возможным обобщение и, прежде всего, объективацию знаний, генерируемых в дисциплинах.

Только охватив социальное тело самыми разнообразными процедурами обследования, можно получить готовое к использованию, общее и, следовательно, объективированное знание. Гуманитарные науки возникают вместе с экзаменами, а вместе с ними мы вступаем в эпоху неограниченного контроля и обязательной объективации. Упомянутая выше сеть подземелий составляет арсенал комплекса власти и знания, который исторически сделал возможными гуманитарные науки. Узнаваемый человек (его душа, его индивидуальность, его сознание, его совесть, его поведение и т. д.) — это результат аналитической записи тел, ставшей возможной благодаря дисциплинам.

Общим для этих новых наук о человеке является то, что человек больше не рассматривается как родовое существо, но как индивид. Процедуры записи и регистрации, механизмы верификации, формирование дисциплинарных систем, развитие нового типа власти над телом позволили телу войти в сферу знания только как индивиду. Именно в этих бесславных архивах, где была разработана современная система ограничений на тела, жесты и поведение, из человека родилась наука. И, мимоходом, замечание Фуко, которому не откажешь в доказательности: эмпирические процедуры, на которых основаны эти науки, как и естественные, были выработаны и развиты на процессах инквизиции.

Особенность этой разработки знания заключается в том, что науки о человеке постоянно спрашивают о чем-то тайном, они всегда хотят обнаружить нечто, что лежит за конкретными эмпирическими явлениями. Теперь Фуко предполагает, что-то, о чем спрашивают эти науки, — тайны, истины, сущности, стоящей за явлениями, — вообще не существует. Скорее, это сами вопросы науки порождают то, что они затем находят.

Индивидуальность, например, является результатом вопросов науки об индивидуальности, то есть это не то, что присуще телам от природы. Аналогично и с душой: она возникает как внутренний аналог дисциплины, навязанной телу извне: она производится здесь, чтобы затем использоваться психологами для власти.

Фуко рассматривает гипотезу репрессии Фрейда, против которой он развивает свою гипотезу антирепрессии, как модель этого кругового взаимодействия производства и последующего раскрытия секретов: постоянно спрашивая о бессознательном, постоянно говоря о нём, психоанализ в первую очередь и производит его. Он не открывает истинное бытие субъекта в бессознательном, так же как гуманитарные науки не открыли индивидуальность как истину тела. Воля к истине, стоящая за каждым желанием знать, которая в психоанализе достигает своей исторической вершины, является результатом западной культуры — и, следовательно, власти.

Порядок истины является основополагающим для структуры и функционирования современного общества. Власть производит эффекты истины, а они, в свою очередь, воспроизводят власть. Стремясь к истине, человеческая воля к знанию не освобождает себя от технологий власти. Объективность знания не является местом полной свободы от власти — она является её центром.

Современный порядок истины имеет свою историю: разделение дискурса на истинный и ложный возникло после изгнания софистов древними греками. Это разделение на истинное и ложное было новым, потому что истинный дискурс перестал быть драгоценным и желанным дискурсом, связанным с осуществлением власти. Со времён греков западный мир ищет объективное, то, что, как предполагается, находится за пределами желания и воли.

В добуржуазных обществах пытка тела как карательная практика по-прежнему напрямую связывает власть и истину, подобно философскому дискурсу древнегреческих софистов: власть над телом осуществляется с помощью пыток, а признание, полученное в результате пыток, является доказательством истины.

С лишением власти телесности — даже если пытки как пытки не исчезнут полностью из уголовной практики — признание становится всё более важным в поисках истины.

Так происходит и в современной уголовной практике, где обвиняемый ручается за истинность расследования признанием, и в психоанализе, где признание истины лежит в основе всех процедур, с помощью которых власть добивается индивидуации.

В особенности в своём последнем проекте под названием «Сексуальность и истина», Фуко был озабочен написанием политической истории истины. С её помощью он хотел перевернуть традиционные линии философии. Этой традиционной философии Фуко приписывает следующие идеи: признание освобождает, власть заставляет молчать, истина не принадлежит к порядку власти, а находится в изначальном отношении к свободе. Политическая история истины, с другой стороны, должна была бы показать, что истина по своей природе не является ни свободной, ни несвободной. Это становится яснее всего на примере исповеди: ведь в требовании признания истинного, будь то при расследовании уголовных преступлений, при исследовании патологий в медицине или при раскрытии бессознательного в психоанализе, связь между властью и истиной всё ещё чётко прослеживается.

V. Призрак власти

Фуко превращает истину в «диспозитив власти». То, что в традиционной философии стоит в начале как вопрос о возможности признания истины, у Фуко стоит в конце: ведь то, что мы понимаем под истиной сегодня, должно быть наиболее полным результатом исторических техник власти. Сексуальность, например, не является естественной способностью, не является вечно действительной истиной человеческого существования, открытой наукой; сексуальность, скорее, возникает как тайное знание в стратегическом и политическом взаимодействии тела, похоти, секса и власти. Общим для всех эффектов истины, порождаемых силами, является то, что в этих истинах действуют силы, которые могут действовать без физического появления надсмотрщика, могущественного человека, суверена. Ибо — и это общий результат анализа Фуко — чем незаметнее и, следует добавить, чем более единообразно проявляется власть, тем она эффективнее.

Истина — и здесь кроется решающая ошибка его микрофизики — не может быть понята
независимо от формы, которую должна принять любая истина, чтобы быть общепризнанной в качестве таковой. Например, технология власти, для которой два плюс два равно пяти, немедленно потеряет всякое влияние и, следовательно, всякую способность склонять тела к своей воле. Нельзя абстрагироваться от этого формоопределения каждой истины, если хочешь проанализировать истинные эффекты власти. Истина — это, прежде всего, не что иное, как всеобщее признание действительности чистых форм. Когда Фуко обнаруживает власть в истине, он обнаруживает определённое содержание в чистой форме. Археолог, позитивист и эмпирик, для которого действительным является только то, что проявляется, этот антиметафизик Фуко — он видит в истине призрак: призрак власти. Искать содержание в чистой форме так же оккультно, как намерение подвергнуть монету химическому анализу с помощью самых изощрённых методов, чтобы в конце концов обнаружить социальные отношения, которыми деньги являются по самой своей природе. Возникновение и действие чистых форм — таких, как математика — можно понять как социально обусловленный процесс, только если увидеть эти формы такими, какие они есть: формы, в которых властные отношения — т. е. социальность в самом широком смысле — не только кажутся приостановленными, но и сами приостанавливаются. Только реконструируя социальное воспроизводство, то есть только когда у нас есть понятие тотальности, мы можем осознать значение, которое постоянное преодоление контраста между формой и содержанием имеет для сплочённости буржуазного общества. Отношения власти всегда являются результатом — в этом Фуко абсолютно прав. И эффекты истины тоже могут быть результатами. Вопрос только в том, результатом чего?

Несмотря на все свои утверждения о том, что власть существует только локально, Фуко не может не заявить в целом, что власть порождается властью. В любой форме, даже если только в лингвистически-номинальном тождестве власти и властей, начало и конец, исходная точка и результат, часть и целое, особенное и общее совпадают. Фуко вынужден постоянно абстрагироваться от этого хитросплетения своего предмета и поэтому не справляется с ним. Сказать, что власть порождает истину, а истина порождает власть, — то же самое, что сказать, что деньги порождают деньги. Приравнивая истину и власть, Фуко должен сделать власть автоматическим субъектом истории: истиной, которая производит истину. Современное буржуазное общество может показаться таким тавтологическим образованием — но концепция власти Фуко не объясняет его как такое явление. Такое объяснение было бы возможно только в том случае, если бы удалось показать, как отношения насилия воспроизводятся в буржуазном обществе из общепризнанных чисто формальных детерминаций. Для этого, помимо концепции тотальности, необходима также концепция негативной социализации и инверсии. И тогда концепция власти Фуко оказывается фетишизацией капитала.

Прежде чем объяснить это, приведём ещё одно свидетельство того, что Фуко не удаётся разрешить загадку власти в своём реальном анализе. Об этом уже говорилось в «стратегии без стратегов»: Фуко оставляет без ответа вопрос о том, как власть обретает цель.

Если эти силы бестелесны, безвольны, т. е. бессубъектны, то откуда взяться их стремлению — которое у них у всех общее — усиливаться, становиться более эффективными и незаметными? Ещё возможно, что их объединение в единую стратегию объясняется случайностью — или хаотическим переплетением случайностей и необходимостей. Но стремление каждой отдельной власти производить не неэффективно, а эффективно, не больше, а меньше точек сопротивления — это стремление должно предполагаться Фуко как единство, как общая истина каждой отдельной власти: это, однако, разрушает его утверждение о том, что он хочет анализировать общее только как результат соединения конкретных событий. То, что является общим для всех властей: стремление увеличить свои силы, то есть, по сути, очень человеческая, антропологическая потребность, определяет направление действия власти: как и во всей традиционной философии, общее здесь является субъектом, частное — лишь выражением этой субъективности. И в этом пункте, в целенаправленности власти, анализ Фуко оказывается тем, чем он меньше всего хотел бы быть: антропологией.

Следует открыто признать, что позитивизм Фуко описывает основные явления буржуазного общества лучше, чем многие его академические коллеги. Однако если речь идёт только о ценности позитивистского описания того, что сейчас происходит в современном капитализме, то есть по крайней мере один автор, который рассуждает даже более информативно, хотя и менее увлекательно: Никлас Луман.

VI. Номинальная абстракция против абстракции реальной

После всех конкретных исследований, представленных Фуко, первый вопрос, который следует задать, — почему Фуко так яростно выступал против тотализирующих универсалий и систематических теорий. Следует признать, что Фуко, как и Луман, обходится без природного закона, без исторической телеологии, что он не предполагает всеобъемлющей причинности в истории. Мифы о прогрессе не имеют для него места. Если не принимать во внимание тот факт, что утверждение о том, что всё сущее становится, является также онтологическим, Фуко даже обходится без неисторических предпосылок. Но с точки зрения единообразия, универсальности и внутренней согласованности его концепция власти, вероятно, затмит гегелевский мировой дух в любой интерпретации, как методологически, так и по своему содержанию, а также в политической программе, которая из него вытекает.

Нет нужды спорить о том, что события и стратегии, которые Фуко отследил в архивах, превосходят по познавательной ценности марксизм, для которого претензия на власть в общем понятии истины и объективности не является проблемой. И один момент в анализе Фуко следует подчеркнуть особо. Следуя за Ницше, Фуко способен очень чётко продемонстрировать утопизму, что за этим утопизмом стоит та же сила, которая делает капитал таким могущественным. Тот, кто программно требует от буржуазного общества, независимо от его разновидности, чтобы оно и дальше продолжало подведение конкретных интересов и потребностей под общую власть, будь то жизнь, природа, счастье, любовь, труд, истина или что-то ещё, дальше, чем оно уже сделало до сих пор, делает именно дело капитала.

Однако это преимущество концепции Фуко тут же утрачивается теми, кто, следуя по его стопам, поэтизирует телесность как нечто, якобы, оригинальное. Деполитизирующий эффект этой поэтизации, вероятно, ничуть не уступает эффекту утопистов. То, что правильно у Фуко, может быть спасено, только если прорваться через позитивистскую конструкцию власти.

Вот краткое описание того, как это может произойти: то, что Фуко называет единичными, локальными силами, может быть описано Марксом гораздо точнее — и без всякого мистицизма — как затраты конкретного труда в процессе производства. Как известно, в условиях капиталистического производства этот конкретный труд превращается в свою противоположность: он становится абстрактной формой, превращается в стоимость. Эта стоимость, созданная в процессе производства, реализуется на рынке — где она предстаёт как справедливая цена и, оккультно, как деньги, как чувственно-сверхчувственная форма. То, что Фуко описывает как универсализацию дисциплинарной и нормализующей власти, с другой стороны, есть не что иное, как генерализация формы стоимости: это форма стоимости, которая колонизирует мышление и поведение индивидов. И она делает это в дисциплиноровании и позади него. Лишив дисциплину её метафизического характера бессубъектных сил, можно в значительной степени принять все то, что Фуко ухватил с помощью категорий дисциплинирования, паноптизма, нормализации и тестирования. С одним важным ограничением, которое иллюстрирует в начале пример с яблоками и грушами: дисциплины, о которых говорит Фуко, требуют от тел не только принятия общего понятия фрукта как общего понятия для яблок и груш. Когда Фуко говорит об ориентации тел на единую, общезначимую норму, он рассматривает только этот аспект стандартизации. Каким бы правильным ни был этот аспект дисциплинирования, в конечном итоге дисциплинирование приводит к тому, что индивиды соглашаются с абсурдом, согласно которому два яблока стоят столько же, сколько пять груш. И, что ещё важнее, но и ещё хуже, что восемь часов частной сдачи жизненных сил капиталисту стоят столько же, сколько можно произвести за четыре часа общественной активности. Только обобщение этой реальной абстракции — как на рынке подержанных автомобилей, так и на рынке труда — выводит отношения между частным и общим на уровень понятия. Поскольку Фуко, как и любая наука, признает только номинальные абстракции — такие, как фрукт или власть — он должен пропустить решающий шаг к возникновению буржуазного общества: а именно, что о капитализме можно говорить только тогда, когда реальная абстракция обмена овладевает и производством. Только когда рабочая сила сама становится товаром, когда она сама формирует стоимость и мыслит таким образом, только с этого момента дисциплины становятся социально обобщёнными, только теперь капитал становится силой, воспроизводящей себя из самой себя. В превращении живого труда в абстрактную форму в процессе производства лежит основа, скрытый субъект всех тех сил, о которых Фуко говорит как о якобы бессубъектных.

В той же мере, в какой индивиды принимают обоснованность формы стоимости и усваивают её как универсально обоснованную форму мышления для всех сфер своей жизни, впоследствии утверждаются дисциплинарные силы, описанные Фуко. Единая власть капитала, его универсализация, анонимизация и действие капитала как автоматического субъекта — в котором власть, как и деньги, порождает деньги — является, таким образом, результатом исторического процесса, полностью внешнего по отношению к самому капиталу. Капитал как власть, т. е. эксплуатация — это исторический результат социальных отношений, в которых доминирует обмен эквивалентами, обмен, не содержащий ни унции натурального материала, ни момента эксплуатации, господства или власти, это просто чистая форма. Это форма, которая является чистой видимостью, в которой её сущность, основанная на эксплуатации, не проявляется и может существовать только как единое целое с ней. Те, кто, вслед за Фуко, отрицает, что эта сущность существует, потому что она не проявляется, вынуждены понимать каждое событие как выражение власти: то, что власть не является сущностью вещи, но проявляется непосредственно в событии — это защитное утверждение, ложность и абсурдность которого очевидны: деньги могут обладать «властью» — но сами по себе совершенно бессильны, это выражение чистой формы и ничего больше. Он становится идеологом, посредником, объявившим войну мышлению, которое может существовать только в разнице между видимостью и сущностью.

VII. Позитивизм и политика

Если допустить, что капиталистический процесс производства превращает жизненную силу индивидов в безжизненное функционирование абстрактной формы социализации, если признать, что этот субъект производства одновременно является и его объектом, то позитивистские следствия, которые Фуко должен вывести из своей концепции власти, явно оказываются ложными.

Везде, где Фуко объединяет силы и тела в нерушимое единство — а это происходит у него в каждой категории, — необходимо фактически всегда предполагать реальную предосторожность субъект-объектного удвоения. Старый философский субъект-объектный дуализм, таким образом, сохраняет свою актуальность, а вместе с ним и все категории негативного, которые Фуко вынужден отвергнуть. Удвоение в силах и телах оказывается произвольной гипотезой, сравнимой с гипотезой о зелёном сыре как первоначальном строительном блоке материи. Понятия репрессии, эксплуатации и, прежде всего, понятие критики не только сохраняют своё обоснование, но и становятся необходимыми строительными блоками анализа. И тогда становится понятен характер политической программы, которая в своей простоте приводит к ряду заумностей, неизбежно вытекающих из концепции позитивизма или номинализма.

Тем, кто, подобно Фуко, определяет власть как постоянную борьбу отдельных сил друг с другом, очень легко определить, что такое сопротивление: где есть власть, там есть и сопротивление. А поскольку каждый узел во всеобъемлющей сети единой власти одинаково важен для сплочённости всей сети, достаточно разрушить один узел, чтобы взорвать все — политическая программа Фуко сводится к этой простой формуле. Он не может выработать никаких других критериев для конкретизации политики. Если мы примем эту формулу, то солдат-нацист, который по какой-то причине прикончил своего офицера, действительно оказал сопротивление.

При всем уважении к последовательности, с которой Фуко проводит свой номинализм: в политически роковой момент своего мышления Фуко уклоняется от поиска ясного языка. К такому выводу пришел предшественник Фуко, Ницше, что, кстати, может служить доказательством того, что раскопки неизвестных дискурсов, конечно, могут вынести на поверхность интересный материал, но знаменитые дискурсы таких людей, как Ницше, Гегель, Кант и Маркс, оставили за собой право называть решающие точки всех этих дискурсов.

В своём гимне Ницше Фуко говорит о том, что правила логики властных отношений сами по себе слепы, жестоки и бесцельны. Они могут быть подчинены той или иной цели. Великая игра истории принадлежит тому, кто проникнет в сложный механизм и преобразует его так, чтобы над правителями господствовали их собственные правила.

Фуко скрывает, что Ницше ясно говорит, кто именно овладевает этими слепо действующими правилами: сверхчеловек — и это, говоря политическим языком, суверен, который, неузнаваемый в концепции власти Фуко, творит свои злые дела под прикрытием анонимизации и обобщения власти и терпеливо ждёт, когда он снова сможет привести буржуазное общество к своей концепции подобно Фениксу, восстающему из пепла. Я хотел бы утверждать, что Фуко прекрасно осознавал эту проблему, но его концепция не позволяла ему высказаться о суверене буржуазного общества иначе, чем за закрытыми дверями.

Позитивизм Фуко не может говорить о кризисе, чрезвычайном положении и его государстве, о суверенитете, или фюрере, если ни один реально существующий человек, ни одно событие, ни одно тело, ни один текущий дискурс не может быть отнесён к этим терминам. Для позитивиста, который, возможно, уже не знает никакой закономерности, утверждение, что капитализм может разрешить свой долговой кризис только через уничтожение капитала — что одновременно приводит к смерти многих людей, — не является метафизическим только в том случае, если описываемому событию можно приписать эмпирически-фактический процесс. Когда Фуко говорит о фашизме, он должен использовать этот термин как синоним целостного, тотализирующего дискурса, он должен понимать проблему фашизма по крайней мере как проблему мышления и чувства, пока реальный фашизм не утвердился в действительности. Для позитивистов а-ля Фуко невозможно понять фашизм, суверенитет или кризис как реальность, которая всё ещё характеризует буржуазное общество, даже если ничто не соответствует ей в реальных эмпирических терминах. Не желая стирать различия: демократическая республика и фашизм, народный суверенитет и фюрерство — две стороны одной и той же политической социализации капиталом, — ни один антидиалектик не в состоянии признать этого.

Позитивистская концепция Фуко берет реванш не только в понимании суверена. Вопреки его намерению не представлять универсалистскую теорию, его универсализму есть что сказать обо всех областях науки: государстве/экономике/политике/этике/эстетике/науке/философии и многом другом. Однако универсализм Фуко плох тем, что он может основывать эмпирические события только на одном уровне абстракции — уровне позитивной, производительной, создающей ценности власти. Именно поэтому его исследования, несмотря на богатство обработанного в них материала, вынуждены слишком много обобщать; они не улавливают реальных дифференциаций буржуазной действительности, которая функционирует на самых разных уровнях абстракции, многие из которых сами по себе являются градациями. Именно поэтому Фуко в конечном итоге возводит катастрофу, к которой буржуазное общество не только движется, но и уже давно является ею, в политическую программу. Тот, кто отождествляет социальность и индивидуальность как противников своей политической борьбы, должен рассматривать смерть как спасение. Предположим, что деиндивидуализация, которой требует Фуко, удалась, кто же тогда должен отстаивать что-то особенное, конкретное или единичное против эксплуатации со стороны генерализирующей власти? Своим требованием деиндивидуализации Фуко сам препятствует осуществлению по сути правильной цели — освобождению конкретного от господства общего.

Однако сама по себе политическая программа Фуко, какой бы бессмысленной она ни была, не является возражением против теории, на которой эта программа основана. Теория неверна не потому, что она не может показать практике выход из какого-то бедственного положения. Всяческий позитивизм, морализм, утопизм и идеализм сталкиваются с дилеммой построения путей выхода, которые уже не могут опираться на анализ буржуазного общества. Прежде чем обсуждать практику, любая теория должна быть спрошена, способна ли она признать реальную мистификацию капитала как самоустанавливающегося субъекта. Поскольку Фуко преграждает путь к этому с помощью своей концепции власти, его концепция терпит неудачу — и, следовательно, его политическая программа оказывается вводящей в заблуждение, что, по крайней мере, местами, тоже опасно.

Перевод с немецкого. Из: «Kritik der Politik. Johannes Agnoli zum 75. Geburtstag», Freiburg, 2000

https://www.ca-ira.net/wp-content/uploads/2018/06/bruhn.et_.al-agnoli.75_lp-raetsel.macht_-2.pdf