Летов Е. Стихи, М.: «Выргород», 2011 (Доп. тираж, 2016) — 548 с.

Пригов Д.А. Советские тексты, 1979-84 СПб.: «Издательство Ивана Лимбаха», 2016 — 272 с.

Этой весной на прилавки книжных магазинов поступило два поэтических сборника, объединённых общим сюжетом: оба они повествуют о разных формах борьбы с тоталитарным сознанием. Сборники эти — «Советские тексты» Дмитрия Александровича Пригова и «Стихи» Егора Летова. Схожего в них совсем немного, но оттого сопоставление вдвойне интересно.

Первый аспект, в котором книги оказываются близкими — издательский. Оба сборника это переиздания: «Советские тексты» впервые вышли в 1997, а «Стихи» в 2003. Тогда их создатели были живы, сейчас их нет. Это наталкивает на мысль о том, что факт жизни того или иного деятеля культуры серьёзно влияет на восприятие его произведений: каждая новая книга (или, например, выставка) это попытка показать, как творец изменился с выхода прошлого сборника, подчеркнуть развитие его старых идей, показать новые. Прижизненное издание подразумевает динамику: оно не последнее, оно лишь служит трамплином для будущих текстов.

В этом плане, «Советские тексты» выглядят неожиданно: в 1997 году они ни на секунду не выдают в себе присутствие Дмитрия Александровича Пригова, как живого и творящего поэта. Безусловно, это зависит от самого характера его творчества. Будучи постмодернистом, он убивает автора, отстраняется от рассказчика и создаёт маску. На протяжении всей художественной жизни один лик поэта сменялся другим, неся за собой смену многих черт поэтики. Сборник выглядит целостным произведением: он показывает не реально существующего поэта Пригова, но его художественный образ, логично закончившийся с распадом советской империи. Стремление зафиксировать и систематизировать этот проект доходит до того, что в книге нет визитной карточки Пригова, предуведомления к сборнику. Его заменяет ретроспективная статья филолога Андрея Зорина.

В «Советских текстах» Пригов черпает материал из быта и на его основе показывает целую вереницу персонажей, зависящих не столько от самой жизни, сколько от газетного новояза застойного образца.

Так встретились Моряк с Милицанером
И говорит ему Милицанер:
Ты юношества должен стать примером
Как зрелости я форменный пример
Ты с точки зренья высшего предела
Осмыслить должен ветреные страсти
Подняться над минутностью пристрастии
Я должен — отвечал Моряк и сделал

Титанического Милицанера и другого персонажа — микроскопического борца с комарами –объединяют общие ценности, навязанные пропагандой и потому неотрефлексированные. Это и ненависть к Рейгану (а через него и в принципе к Другому), и ощущение героичности своей жизни, пришедшее из соцреализма. В будущем поэт возвращался к своим советским героям, но совершенно в других контекстах.

В «Стихах» Егора Летова живое авторское присутствие чувствуется куда больше. Сам автор переделывал книгу и внёс в неё «существенные изменения», как говорится в аннотации издания. В первую очередь, это касается отбора текстов. В книге собрано практически всё стихотворное наследие лидера «Гражданской Обороны». При этом важно отметить отсутствующие в книге произведения. Это те тексты, которые автор не мыслил вне музыки. Этот факт легитимизует оставшиеся в качестве стихов.

Если «Советские книги» — это исследование тоталитарного языка и границ искусства, то «Стихи» являются своего рода откровением свыше, панковской глоссолалией. Сам Летов нередко сравнивал рок с шаманизмом, а шаманизму присуща экстатичность.

Будет горьно

Будет хорьно

Будет хрюча

Будет срача

Будет ёжа

Будет зю

БУДЕТ СИБИРСКАЯ ПТИЦЕФАБРИКА

В книге нет однонаправленного, выдержанного по тематике совершенства Пригова: это разнообразный и разбросанный по настроению, технике написания, функциям (часть текстов писалась для музыки, часть — нет) массив, непостоянный и изменчивый. Писать о книге непросто, потому что Летов всё время делает попытку вырваться из собственного же образа, раздвинуть границы таланта и опыта. В то время как в «Советских текстах» подобный поиск вынесен за рамки сборника, «Стихи» наглядно демонстрируют все летовские эксперименты.

Ещё один фактор, по которому можно сравнить сборники — это их территориальность. Не зря Дмитрий Александрович Пригов — представитель именно московского концептуализма. Истинный genius loci мира «Советских текстов» — Милицанер. Это циклопических размеров фигура, возвышающаяся в центре столицы. Практически в любой антиутопии есть всевидящая сущность, следящая за каждым жителем. Милицанер — это типичный образ представителя силовых структур, возведённый в абсурдный абсолют. Он призван не только надзирать и наказывать, но и соединять слепой мир вещей с миром божественным: «Переговаривается он// Не знаю с кем — наверно// с Богом». Его подведомственный участок — столица СССР и цикл «Москва и москвичи» утверждает её как воплощённый платоновский эйдос («Когда бывает москвичи гуляют») или, как минимум, как колыбель мировой культуры («Когда на этом месте Древний Рим»). При этом, в мире Пригова есть другие локации, но все они воспринимаются через этот смысловой центр мироздания.

Они Москву здесь подменили

И спрятали от бедных москвичей

И под землей Она сидит и плачет

Вся в куполах и башенках стоячих

Вся в портиках прозрачных Парфенона

И в статуях прямых Эрехтайона

И в статуях огромных Эхнатона

И в водах Нила, Ганга и Янцзы

Летов, в свою очередь, является создателем сибирского андеграунда в рок-музыке. Его художественное пространство не замкнуто исключительно на родном городе, но весьма зависит от него: «Наступаю я сапогом на газету, а это кусок «Омской правды». Остановился я, надавил каблуком — гляжу, под давлением из газеты омская правда выступила, растеклась чёрной лужицей» — это цитата из открывающего книгу текста, одного из самых ранних. В текстах можно найти упоминание обеих столиц, отсылки к разным культурам, и в этом ряду упоминаний самой Сибири, Омска не так уж и много. В то время как Пригову важно назвать Москву по имени и включить её в любой, даже неуместный контекст, Летов мыслит категориями родных мест, но сами их не стремится непременно втиснуть в пространство текста. Для Летова важна внечеловечность рок-музыки, а обросшее культурой, узнаваемыми символами и традициями столичное пространство человеческое, слишком человеческое. Это, несомненно, претит поэту и поэтому пространство его текстов — это безымянная бесконечная индустриальная пустошь.

Заброшенная ж-д

Заржавелый прогнивший завод

Карликовый городок на горизонте

Бродячие кучи деревьев живых по привычке

Разумеется, свалка

И серые сумерки.

Вот здесь-то меня и убили.

А потом не нашли.

Видится необходимым рассмотреть и отношение к политике поэтов, ведь многое в их творчестве вызвано бессмысленностью тоталитарной системы, в которой им приходилось существовать.

Пригов родился в 1940 году и в круг концептуалистов попал уже сложившейся творческой личностью. В интервью он признаёт, что если бы это был кружок диссидентов, а не людей искусства, то он вполне мог бы участвовать в политической деятельности. Однако, сложно назвать его пламенным борцом, активистом-революционером. По его стихам создаётся впечатление, что Пригов как бы отстранён от системы. Он не борется напрямую против неё, но существует вне её рамок. Часто вспоминают случай, когда Пригова забрали в психбольницу. Несмотря на все ужасы карательной психиатрии в СССР, Пригов вёл себя совершенно «не так» и только вмешательство друзей спасло поэта.

Политика, конечно, определяет сознание советского человека, но трудно назвать деятеля культуры Дмитрия Александровича Пригова советским человеком. Сквозь его политизированные, казалось бы, тексты, мерцает не столько критика режима, сколько критика тоталитарного сверхтекста, который подчиняет себе реальность. Этот сверхтекст зависим не от конкретных представителей власти, но сам по себе является метафизической сущностью: той, что определяет социалистическое бытие. Приговский конфликт — это конфликт с основой советского мироздания и для её деструкции поэт принимает все правила игры и превращает это в искусство.

Когда я в армии служил

Мой командир меня любил

За то, что храбрый был и смелый

Шутник я был, танцор я был

Хоккей смотрел, поделки делал

Стихи писал, жену любил

Летов подчёркнуто политичен, радикален. Война и смерть — это основной смысл существования. Без внутренней вечной революции нет того состояния, при котором создаётся летовский рок. Летов, которому пришлось испытать всю тяжесть карательной психиатрии, открыто антигосударственнен: «В бой роковой мы вступили с врагами // и это причина для всех оправданий».

В мире Летова нет богатой палитры персонажей, скорее набор лейтмотивов: пойманная рыба, враг народа, летящий Башлачёв… Однако, один мотив занимает столь важное место, что действительно становится героем его творчества. Это образ, выраженный словом «они». «Они» всегда рядом, «они» всегда наблюдают и именно «они» — главный антагонист Летова. В этом «они» выражено всё то, против чего борется панк. Это и государственная сила, и филистерская толпа, безучастная и готовая подчиняться. Можно провести параллель и сказать, что Пригов надевает маску одного из «они» и именно «их» языком описывает реальность. Летов даже в качестве постмодернистской шутки не готов сделать подобное. Более того, он не персонифицирует эту людскую массу и ненавидит всю «их» жизнь как систему.

Задравши собачий нос

Втянул в себя струйку

Сочного летнего воздуха

И понял, что Они

Где-то рядом.

Пригов не впускает в свой мир государство, Летов убивает государство в себе. Пригов населяет зоопарк карикатурными героями соцреализма, Летов из этого зоопарка уходит.

Наконец, важный вопрос, касающийся обоих поэтов — это их отношения с искусством в целом и со словом в частности. Принципиальным моментом здесь является тот факт, что оба творца не оставались в рамках словесности. Пригов получил образование скульптора, был художником, работал в жанрах инсталляции и перфоманса. Основная форма творческого выражения Егора Летова — это песня. Он работал художником-оформителем, но если Пригов равновелик в разных творческих проявлениях, то летовские орнаменты интересуют куда меньше песен. Авторское звучание в текстах Летова очень важно, они рассчитаны на аудиальное восприятие. Неожиданные акценты в записях «Гражданской обороны» нередко меняют смысл читаемого.

Говоря о Пригове и музыке, нельзя не вспомнить один из его постсоветских проектов — имитативную рок-группу «Среднерусская возвышенность», которая стала культовой среди тех, кого она пародировала. Говоря о Пригове с Летовым, в голову приходит связующее их обоих звено — брат Егора, саксофонист Сергей Летов. Он выступал и с Приговым, и с «Гражданской обороной». Вряд ли можно говорить о прямом влиянии Пригова на Егора Летова, но их творчество развивалось в едином контексте, на схожем фоне (лидер «Гражданской Обороны» признавал серьёзное влияние ансамбля «ДК», а это чисто концептуалистский проект). Например, сторонний проект Летова «Коммунизм» являет собой чуть ли не каноничный пример соц-арта, апологетом которого выступает Пригов в «Советских текстах».

От всей души желаем вам

Счастья благополучия и глобальности

Глобальные лампочки

Глобальные девочки

Будьте вы бдительны

Будьте вы внимательны

Будьте вы счастливы

Будьте вы здоровы

Вообще, огромное количество групп, основанных Летовым, внешне похоже на постмодернистскую систему масок. Но есть и одно принципиальное различие. В рассматриваемом сборнике, Пригов меняет личины, но подписывается своим именем. Увлекательная читательская задача — угадать, кто скрывается за авторским «я».

Когда умру: Вот — скажут — умер Пригов

А как живу — все слышу приговор:

Какой он — Пригов?! Этот Пригов — вор!

Он жизнь ворует для интригов

Летов же множит сущности, создавая ряд имён («Гражданская оборона», «Коммунизм», «Адольф Гитлер», etc.), которые различаются в деталях, но несут общий летовский посыл войны, умирания, анархии ради самой себя. С финалом советского проекта Пригов меняет систему координат, оттого и переизданный сборник избегает нового Пригова, является каноническим «Избраным», рассказывающем сюжет о становлении самого интересного художественного проекта московского концептуализма. Летов в 90-е становится лишь яростнее и злее, приходя в нулевые к какому-то иному внешне творчеству, но имеющему всё тот же внутренний мятеж в своей основе. Поздний Летов мыслит войну уже не как противостояние советскому режиму или обывательскому мышлению, но как постоянную форму жизни, гераклитовский пожар войны.

Всё что мне удалось передать по наследству —

То не святость, не букость

То здоровая дурость

Уверенность

в том, что запросто можно

исчерпать океаны бессилия

Да не просто ладонью

А своею собственной.

Оба автора осознавали себя вне рамок слова, но при этом ставили его в центр своего искусства. Это не значит, что они, подобно поэтам прежних времён, благословляли слово и видели в нём панацею от ужасов мира. Философски подкованный Пригов осознавал девальвацию связи означающего и означаемого в постмодернизме и поэтому он говорит не своим языком, но остраняет его, переводя в плоскость газетной речи.

Как я понимаю — при плановой системе перевыполнение

плана есть вредительство

Скажем, шнурочная фабрика в пять раз перевыполнила

шнурков количество

А обувная фабрика только в два раза перевыполнила план

Куда же сверх того перевыполненные шнурки девать нам

И выходит, что это есть растрачивание народных средств

и опорачивание благородных дел

За это у нас полагается расстрел

Летов категоричен: «Все слова — п*****ь [ложь]», «Всё, что я написал// Это всё это я наврал». Да, поэты сделали слово осью своего творчества, но при этом оба они видели, что происходит в мире, где слово подчинено идеологии, а реальность подчинена слову. Выводы отсюда у них зеркальные. Избегая назидательности, Пригов демонстрирует этот абсурдный язык и даёт читателю свободу выбора. Летов же предлагает какую-то новую идеологию, апологетику войны и разрушения («Белые солдаты», «Пламенное руно моей дерзости», «Перемена погоды»). Соглашаясь с тем, что человек определяем Идеей, Летов понимает, что советская Идея себя дискредитировала. Неудивительно, что Егор стал одним из первых членов ныне запрещённой партии Лимонова.

Тексты этих двух поэтов развивают одну линию русской литературы — ту, что заложена Хармсом и Олейниковым в ОБЭРИУ. Но при этом их художественные эксперименты дали совершенно разный результат. Пригов, показывающий обычного человека, популярен в узкой среде филологов: главный редактор «Нового Литературного Обозрения» называет его современным Данте, каждый год выходит сборник статей или монография о приговском творчестве. В свою очередь, Летов творил исключительно ad marginem, но становится с каждым годом всё популярнее в широких кругах студентов и старшеклассников, мечтающих о заветном live fast, die young.

Возвращаясь к сборникам, можем увидеть и ещё одно коренное различие. Для Пригова реальность является сырьём, из которого лепится творчество. С новым бытом приходит новое сырьё, меняется творческая установка. «Советские тексты» ценны прежде всего, как масштабное полотно советского образа мышления, увиденное со стороны холодным, аккуратным, немецки-педантичным взглядом поэта-хирурга и аналитика: «С трагическим усердьем слежу я за нашим временем». Летов же не готов смотреть так отстранённо: он в самой ткани жизни, в её кипящей, чёрной смоле, фекалиях и наждачке. Он готов бороться с бытом, разрушать и сношать его лишь бы не остаться равнодушным. Именно об этом программный текст «Русское поле экспериментов»: «ПОКОНЧИТЬ С СОБОЮ — УНИЧТОЖИТЬ ВЕСЬ МИР». Почему-то кажется, что главный герой сборника Летова — это таинственный образ приговской Махроти, абсолютной силы: не живой, но и не мёртвой. Внеживой.

Книга Летова является не выстроенным внутренне текстом, но взрывом и смерчем. Это битва без победы, потому что конец этой битвы в любом случае означает смерть и проигрыш всех сторон.

Пригов не боится языка, и поэтому его побеждает. Сборник «Советские тексты» эту полную и окончательную победу демонстрирует виртуозно.