В Венеции не протолкнуться — и особенно сейчас в мае, когда открылся новый проект Биеннале. Пробираясь по каналам и набережным, заходишь во все открытые двери, за которыми, как правило, оказывается искусство, либо мелькнувшее уже постом в ленте, либо — аналогией в воспоминаниях из Петербурга. Академия на набережной здесь соответствует своим планом той, что стоит на Университетской набережной, но оказывается значительно более проницаемым пространством: в нее можно войти и встретить что-то грунтующих, шкурящих или просто перекуривающих студентов.

Возвращение на набережную одаривает прощальным эффектом рамки, образуемым тяжелыми дверями и ярким ультрамарином на фоне. На самих набережных встречаются барышни, делающие эскизы и сливающиеся цветом волос с прибрежными водорослями, а в следующей галерее обнаруживается и объектная реализация этого сгущения: кисти для рисования, заплетенные в косы.

Наконец все это дополняется текстами — экспликациями, которыми полнятся улицы в точной пропорции с количеством представленных работ, равно как и сами выставки (о чем ниже). Искусство здесь не столько вечно, сколько повсеместно, но запланированного к посещению без навигатора не найдешь. Если в дополнение к этому нет и пресс-карты для бесплатного входа, нащупываешь выстраданное отсутствие интереса к искусству как некой автономной системе и продолжаешь дрейф по случайным галереям.

Наконец по местным знакомым можно заметить, что они больше интересуются новыми видами, открывающимися из каких-нибудь palazzo, арендуемых каждый год национальными павильонами или институтами, чем собственно искусством, отнюдь не являющимся здесь дефицитом. В Венеции сложно сфокусироваться на рамке одного рода.

Еще сложнее заточить себя на целый день в павильоны, поскольку сам город уже является наиболее искусственным произведением в своем роде. И все же наконец в какой-то момент добираешься до Арсенала. Проект этого года носит название «Жить бы тебе в интересные времена» (“May you live in interesting times”) и тут сразу выдает себя несколько сомнений. Во-первых, что времена такие уж интересные, во-вторых, что клиент скорее жив, чем мертв.

Больше всего кураторы очевидно симпатизируют разнообразным hidden stories (Tavares Strachan) или speculative history (Stan Douglas), уже приведшими или гипотетически приводящими к смерти индивида/народа/человечества. Пост-апокалиптическая или, как минимум, пост-антропологическая перспектива явно преобладает. Это может быть и более традиционный мемориальный проект о 100 поэтах — жертвах политических репрессий, удостоившихся внимания репрессивного аппарата за свои тексты/политическое поведение (Shilpa Gupta), так и более визионерские опыты био-технологического свойства, разгоняющие масштаб умирания до цивилизационного и размывающие границу между его жертвами и агентами (как в работе Хито Штайерль о цифровых садах, потерянных в будущем, которое не может предсказать ИИ).

Если субъект и не умирает, ему определенно что-то угрожает — в том числе на самой выставке — к примеру, stroboscopic imaginary, о чем предостерегает экспликация одной из работ (Ryoji Ikeda), что жанрово сближает ее с медицинскими противопоказаниями. Объем данных и характер их репрезентации становится явно опасен для здоровья. Но можно столкнуться и с чисто (психо)физическим воздействием: другая работа Ikeda — коридор с настолько ярким светом, что проходить его приходится, закрывая рукой глаза, а оказываясь наконец на улице, любителя искусства обдает пар, не только мешающий различать силуэты, но и существенно повышающий влажность.

Где-то здесь, в конце основного проекта в Арсенале, хочется сделать перерыв и сесть передохнуть, но и снаружи, в условиях, не отличимых от реального порта, выясняется, что мы имеем дело с искусством — к примеру с той упоминаемой всеми Barca Nostra, которая унесла сотни жизней, далеких не только от искусства, но и от самой европейской жизни (прямо напротив — кафе).

Отсюда и пристальный интерес к объектам — эстетическим/эстетизируемым или сопротивляющимся фреймированию, физическим и цифровым, но прежде всего (само)управляющимся без/после людей. Люди допускаются только в синтезированном с нечеловеческими акторами (про которые упоминает каждая вторая экспликация) виде — манекенами (Martine Gutierrez), протезами (Mari Katayama), etc.

В национальных павильонах, которые призваны «приезжать и соответствовать» заявленной теме, эта чувство усиливается. Это могут быть и просто вполне случайно сопоставляемые с некими сомнительными афоризмами предметы повседневности (как в павильоне Индонезии), или уже избавленные от всяких следов человеческого присутствия (письма) книги, превращенные морской водой в мятые объекты (как в павильоне Люксембурга), так и такие «нечеловеческие» конструкции как колонии ракушек, облепившие плавные изгибы стен (в павильоне Саудовской Аравии)"…

Есть по традиции и про апартеид, и про консьюмеризм, и политическая документалистика, и то, что можно назвать залом феминистских обсессий, но все это уже выглядит как дань некоторой конвенции сложившейся раньше и уступающей пульсации больших данных и техно-биологических гибридов.

***

По дороге в Jardini (которые лучше не пытаться отсмотреть в тот же день) уже замечаешь немало примет искусства и потенциально нарративизируемых ситуаций в самой ткани города. Добираясь до второй части Основного проекта, чувствуешь, насколько многие «напрашивающиеся выводы» уже сложились и совпадают с предыдущими генерализованными впечатлениями. Это не значит, что перетасовка авторов не дарит никаких новых интуиций, но приходится потрудиться, чтобы их высечь из уже узнаваемых ходов и переходов.

Наконец в Jardini сосредоточено большинство уже многажды пересказанных работ и можно сосредоточиться на какой-то более узкой перспективе как например текстовом искусстве — снова сопоставляющей слова и вещи во вполне произвольном порядке Lara Favaretto, традиционные игрища со словами Slavs & Tatars, очень изящной работы Jesse Darling, озаглавленной “Epistemologies” или привносящей в искусство мертвой буквы шевелящуюся жизнь Anotine Catala.

В соответствии с принятым фильтром выстраиваются и национальные павильоны — Румынский выставляет целую библиотеку томов без единой строчки напротив встык со стиральными машинками (посткоммунистический brainwashing?), Новая Зеландия — бесконечно распечатываемую поэму, транслируемые в этот же момент в нескольких точках в городе.

Ну и почти все — и особенно павильоны «северных стран» — толкуют о пост-человеческом уделе. Особенно хорош в этом деле павильон Дании, демонстрирующий двух-канальное видео, напоминающее своей лаконичностью и черно-белостью “La Jetée”Маркера. Заходить после этого в стоящий напротив Российский павильон действительно грустно. В нем с целью продемонстрировать свою консервирующую функцию в отношении «всей мировой культуры» выставлены цитаты из Евангелия от Луки и Рембрандт из Эрмитажа. Вопреки очевидному намерению, такая «фундирующая» инициатива выдает абсолютную неукорененность своего субъекта, полное культурное сиротство, судорожно маскируемое «старыми мастерами» и многозначительными цитатами и сумеречным освещением.

Наиболее удачным в этом году представляется павильон Израиля, превращенный в поликлинику или полевой госпиталь. В нем все, начиная с выдаваемых автоматом номерков и необходимости ждать свою очередь и заканчивая выдаваемыми бахилами и предостережениями, работает на погружения зрителя-и-пациента в особый фрейм, где вы уже действительно ведете себя согласно протоколу дисциплинарного учреждения, нежели скучающего посетителя Биеннале. У всей этой процедуры есть и какой-то контент — возможно даже вполне наивно-дидактический, то есть «затрагивающий острые вопросы» — но важнее оказывается само это «взятие в оборот» и производящее более остраняющий эффект, чем сами «лекарства».

Наконец Арсеналом и садами, как известно, Биеннале не ограничивается, и множество художественных институций и в сущности весь город стремится как-то резонировать с крупнейшим смотром искусства. Так, историографическую функцию на себя взял Instituto di Scienze Lettere ed Arti, где выставлен Жан Дюбуффе, с Венецией и Биеннале связанный непростыми отношениями. Их можно назвать отношениями отложенной институализации: Дюбуффе грозился в 1949 сжечь Дворец Дожей, чтобы «создать подходящую атмосферу», в которой уж лучше вместо всего того, что выставляют на Биеннале, выставить его собственные анти-культурные работы. Как известно, такие дальновидные заклинания склонны оборачиваться реальностью при достаточно серьезном и настойчивом отношении к объекту своей ненависти, и уже в 1983 году французский павильон Биеннале был целиком отдан на откуп поджигателю Дюбуффе. И пусть поджог Дожей пока никому из участников Биеннале согласовать так и не удалось, в Венеции, кажется, могут вполне долго сосуществовать современные искусства и традиционные ремесла. А это уже можно считать вполне интересными временами.