Сибирский архив современного искусства продолжает исследовать ландшафт художественной жизни Сибири: в преддверии готовящейся публикации раздела с личными страницами сибирских художников предлагаем вашему вниманию интервью с Алеком Борисовым, художником из Томска, живущим сейчас в Санкт-Петербурге. Мы поговорили с ним о том, кто занимался современным искусством в Томске в конце 1990-х, начале 2000-х, о перформансах в составе &-group, цифровом искусстве и компьютерной реальности.

Александр (Алек) Борисов родился в 1976 году в Томске. Окончил философский факультет ТГУ (1994-2000). В конце 1990-х — начале 2000-х изучал теорию и практику современного искусства, активно развивал актуальные направления в художественной жизни Томска, занимался компьютерной графикой, видеоартом, инсталляцией, перформансом. Сотрудничал с художником Владом Гоняевым в рамках объединения &-group. В качестве медиахудожника принимал участие в концертной и клубной жизни Томска. Живëт и работает в Санкт-Петербурге.

— Расскажи, пожалуйста, как ты начал заниматься искусством. Твое философское образование как-то на это повлияло?

— Искусством, как и все, наверное, — в самом раннем детстве, в возрасте 2-3 лет, собирая и разрушая башни из кубиков. Одно из самых ранних воспоминаний вообще. Уточняю: разрушение в том числе. Искусство точного удара — это обязательно. Чтобы обрести радость созидания, сначала освободи площадку. От формы, разумеется, не от материи. Кубики деревянные, не ломаются, поэтому не страшно. Напротив, насколько я помню, именно разрушение башни вызывает настоящий творческий восторг, поросячий визг просто. И первый урок: не привязывайся. К форме.

Понятно же, что в то же время это и философский урок и что зацикленность на разрушении форм — тоже форма? И тут нам как раз помогает другая радость: радость созидания, приятное чувство равновесия, когда башня стоит. Балансируй, короче.

Так что университетское образование — это уже часть сложившегося творческого метода, можно сказать. Закономерный этап. Схоластический период: затачивание кончика иглы, чтобы ни один чëрт на нëм не поместился. Ну, а после школы кубики можно уже менять: с деревянных на кубики Неккера.

Поэтому более точный вопрос для меня — как вообще возможно быть художником и философом одновременно?

Думаю, в первую очередь, изначально, это просто призвание: философствующий художник. Судьба всего-навсего. А уже потом — категорический императив. Однако задача усидеть одной жопой на двух стульях — невероятно затратная стратегия. Энергетически. Приходится задействовать сразу оба полушария. Понимаете, да? Лево- и правостороннее мышление активизировать. Симметрия для меня очень важна, я Весы. И получается, что с художественных позиций мои работы довольно просты, но объем упакованного в них смысла, который я могу развернуть в речь, огромный. Поэтому в основном стараюсь помалкивать, пока не спросят. Иначе дай только рот открыть — и времени уже не останется даже чаю хлебнуть. Это, кстати, не шутка, правда — бывает.

С удовольствием бы снял с себя часть необходимости себя рассказывать, переложив это на хрупкие плечи какого-нибудь любопытного и внимательного искусствоведа, да где таких сейчас найдëшь… Все накачанные, все всë знают уже.

— Давай поговорим о том, как всë начиналось. Какие были первые публичные мероприятия, в которых ты принял участие как художник? Как и когда ты влился в художественную жизнь Томска? Был ли какой-то круг единомышленников?

— [Это был] 1997 год, Дом учëных. Коллективный перформанс «-1». Об отсутствии как модусе бытия в режиме «невыносимой лëгкости», о реактивации присутствия в мистериальных практиках памяти, о поэтике эмоциональных связей, поэзисе праздника. Перформанс был формально привязан ко дню рождения Джима Моррисона, в то время сакральной фигуры для неформальной молодëжи Сибири. Поэтому удалось зацепить народ. Как перформеров, так и зрителей. Опен-колл был через сарафанное радио. То есть в определëнном смысле это не было «вливание». Это было создание с нуля. Получается, уже тогда я работал в системе двоичного кода: 0/1. Точнее, 0/-1. Иррациональная кибернетика.

Так вот, единомышленники — слово очень точное. Это люди с подобным твоему мышлением, предполагающим общий язык и возможность совместной деятельности. Вначале — в самом общем виде. Затем по мере коммуникации «картинка» усложняется. Мышление, язык и деятельность могут приобрести ваш индивидуальный специфический вид и образовать новый «объект» в искусстве. Получается, на тот момент — 1997 — кроме нас с Владом Гоняевым единомышленников по тегу «современное искусство» в Томске просто не существовало. Либо они по каким-то причинам себя не проявили. Кстати, было бы интересно сделать о них выставку: вообразить, кто они и как это время провели. Возможно, получились бы очень весëлые картинки.

То есть, когда я говорю о создании с нуля, я имею в виду только совокупность жанров современного искусства, а в контекст «просто» искусства я уже попадаю по их родовому основанию. При этом под художественной жизнью города я подразумеваю жизнь артистическую в широком смысле. Томск — город маленький, мир искусства ещë меньше. И, хотя у многих есть своя «видовая специализация» — художник, музыкант, поэт и т. п., — люди, особенно молодые, пробуют делать и то, и другое, и пятое-десятое. Но это, в принципе, везде так, в любом городе и даже на селе.

По одному известному выражению 1990-е были «эпохой танцев». Если в томской проекции — от «Танцев с муравьями» (рэгги-группа под управлением поэта, музыканта и театрального актëра Александра Бянкина) до группировки Ants Zoom (промоутерский коллектив электронных музыкантов, диджеев и дизайнеров, «перводвигателей» томской клубной культуры. Основной состав — Анатолий Ковалевский, Евгений Белоусов, Василий Кулагин, Евгений Беляев и др.). Время музыкантов, диджеев, художников. Нередко в одном лице. В конце 1980-х Towa Tei из Токио уезжает в Нью-Йорк учиться изобразительному искусству, а становится диджеем. Это паттерн. Так вот, я тогда был художником с философского факультета, курсирующим со своими видеомиксами по ночным клубам, где единомышленники понимались предельно широко — те, кто рядом на танцполе.

— Расскажи подробнее про выставку 1997 года «-1» в Доме ученых. Кто еë организовывал? Кто из художников в ней участвовал? Почему она так называлась? Какой перформанс ты там показывал?

— Это был коллективный перформанс, где каждый по-своему «отсутствие присутствия» понимал и воплощал. Все действовали одновременно в рамках некоторого количества времени. Ты мог в любой момент включиться и выключиться сколько угодно раз. Мог вообще домой пойти, всë равно это будет позиция внутри перформанса. Но все понимали, что пойти домой будет банальным и неинтересным движением, поэтому никто не ушëл.

Честно сказать, я не помню отчëтливо, кто что делал. Девчонки в основном пластично двигались, как-то по-шамански танцевали (там ведь ещë музыка была). Влад, скорее всего, совершал какие-то экзотические упражнения. Меня большую часть времени там просто не было. Точнее, я там был, только стоял за большим фанерным термометром, который сам же и изготовил накануне. Из зала меня не было видно, настолько термометр был большим. И зашëл я за него заранее, так что зрители о моем присутствии не подозревали: двери восприятия для них открыли чуть позже. На термометре красно-белая нитка показывала -1 градус. Нитка пропускалась через дырочки сверху и снизу и завязывалась сзади, поэтому температуру можно было регулировать. Я очень медленно незаметно для зрителей тащил температуру вверх. На моей стороне была заранее сделана метка, чтобы понимать, когда она дойдëт до нуля. От -1 градуса это небольшое расстояние, но, как только оно было пройдено, я отпускал термометр, и он с оглушительным грохотом плашмя падал на пол. В этот момент я, собственно, и появлялся.

Короче, там в основном ребята отдувались. Не знаю, может, мне мою часть перформанса инсталляцией называть?

— Расскажи подробнее про Влада Гоняева и &-group? Как возникло ваше объединение? Чем вы занимались и в каких событиях участвовали?

— &-group — название, в общем-то, ситуативное. Оно появилось как обозначение устроителей ивента «Немое кино». Нужно было какое-то название для наших с Владом совместных выступлений, поскольку мы разделяли авторство. Иногда подобные союзы обозначаются собственными именами, типа Gilbert & George. Но мы ещë надеялись на пополнение рядов и решили не указывать в названии имена на тот случай, если кто-то присоединится, чтобы его присутствие в группе изначально было равноправным. К тому же «Немое кино» помогали делать и некоторые наши друзья, а в итоге участниками становились вообще все присутствующие. Поэтому мы решили перенести акцент на сам знак — & — эдакую петельку, узелок, который связывает всех, кто хочет быть связанным. Сам перформанс, видеоарт и видеомиксы, которые после него пошли, делал я, Влад помогал во время перфа: документировал его и одновременно создавал «видеофрактал» на заднем фоне. Видеоинтервью снимали, кажется, по очереди. Водку в чëрный цвет красили вместе, это точно (имеется в виду арт-объект «Чëрная водка» — авторская смесь водки, пищевого красителя и чëрной акварели). Главным было не то, кто что делает, главным было совместное времяпрепровождение. Кстати, именно этим словом мы в итоге и решили называть то, чем мы как художники занимаемся. Словосочетание «современное искусство» звучало для нас на тот момент уже несколько узковато.

Как вообще всë началось… Влад тогда только вернулся из Петербурга, а я в него ещë не уехал. Пересеклись. Он как человек уже давно «в саночках» приехал и сразу сделал свой «физкультурный» перформанс в томском Академгородке. Там и познакомились. Через пару месяцев мы уже работали над «-1», в котором участвовали наши знакомые: Катя Глинских, Настя Миненко и, кажется, кто-то ещë, но я не могу сейчас вспомнить. Публики набралось человек 20, что даже по нынешним меркам для маргинального провинциального совриска до фига. Впоследствии ни соучастницы, ни зрители не отправились с нами по стезе современного искусства. Хотя общаться мы, конечно, после перфа не перестали, и художественные шлейфы совместного выступления ещë тянулись какое-то время.

А что за «саночки»? В Петербурге Влад учился на театрального художника и параллельно состоял в группе «Запасной выход» Юрия Соболева (фигура сейчас почти неизвестная; если о нëм не знаете, то погуглите, обещаю много интересного). Группа работала в интерьерах Запасного дворца в Царском Селе и была ориентирована в искусстве на современный международный контекст. Весь разговор — «на языке оригинала»: перформанс, инсталляция, документация, видеоарт и так далее. С доскональным изучением истории западного совриска. Но творческая жизнь и «методология» были там не такие скучные, как может показаться по моим словам. По форме это была независимая художественная школа, по содержанию — смесь артистического панка и высокой творческой самодисциплины. Перформансы прорабатывались как экстремальные практики. Например, люди могли на несколько дней отъехать на житие в Пулковский аэропорт, рассеивать внимание, спать в креслах и слушать музыку шумов.

Постепенно дома у Влада образовалась постоянная рабочая площадка, где мы обсуждали всевозможные вопросы и куда порой заходили разные люди, в основном творческой направленности. Но «современным художником» никто из них, кажется, так и не стал. Однако, поскольку мы в основном о современном искусстве говорили, на кого-то чем-то, возможно, мы и повлияли.

— А как бы ты в целом описал художественную сцену Томска конца 1990-х — начала 00-х? Какие важные события ты бы отметил?

— Хех… Давай расскажу про наше с Владом участие в 32-й областной художественной выставке. Это 1998 год. У меня был видеоперформанс «Love is…», у него — перформанс вживую «Гермес спит».

Свой я записывал накануне в каком-то помещении музея. Нужно было на камеру разворачивать жвачку, полностью зачитывать вкладыш «Любовь это…», одновременно еë пережëвывая, а затем переходить к следующей. При этом не выплëвывая изо рта предыдущую, пока жвачка и текст о любви не превращались в одну неразличимую субстанцию. Чем больше ком, тем меньше смысла. На экране — крупный план жующих челюстей. В итоге — мычание, бегущая слюна и абсолютный дебилизм.

На выставке это видеодвойка и зацикленный нон-стоп. Рядом на полу на белой простыне классическая гипсовая голова Гермеса и молоток. Это для Влада.

Открытие выставки, закрытый показ. Публика — томские художники. И млад, и стар, и суперстар. Художественная сцена, в общем. Ну и мы с друзьями. Ходим, смотрим, вчитываемся в этикетки. Разумеется, слушаем. Тут кто-то возле чьей-то работы и говорит: «А это из молодого поколения художник, пишет в стиле постимпрессионизм»… Окей, пора начинать перформанс.

Влад пригласил всех подойти ближе к Гермесу и замер: настраивается, паузу выдерживает, саспенс создаëт. Поскольку, как мы уже точно знали, художественная сцена Томска перформансами избалована не была, многие, видимо, ожидали, что на полу лежит законченное произведение, и сейчас художник начнëт его объяснять. То есть говорить то, что хотел сказать. Но Влад сделал короткий шаг вперëд, взял молоток и в три удара разбил гипсовую голову вдребезги. Немая сцена была точно по Гоголю. И тут неожиданно сквозь толпу прорывается смотрительница музея с веником, совком и криком: «А ну-ка убирай сейчас же!» Перформанс превратился в хэппенинг. Разумеется, Влад быстренько смëл бывшего Гермеса в кучку белой пыли, и мы ушли. Долго потом смеялись, конечно. Понятно же, что перф не про крушение великолепных гипсовых голов, а про фантомов художественного самолюбования в головах. Однако больше нас в музей не приглашали. Да и делать там уже было нечего. Нам тогда было интереснее лепить снеговиков на улицах или показывать видео в клубах.

События… Возможно, все важные события тогдашнего томского искусства делали мы. Я даже опускаю слово «современного». Это не эгоцентризм, просто совпадение факта индивидуальной биографии с фактом общественной жизни. Конечно, случались в Томске какие-то выставки, существовала даже пара галерей с картинами и поделками из бересты. Но было ли это событием? Событие — это всë-таки достаточно существенное отклонение в сторону иного. И может показаться, что повышение температуры на один градус — это ерунда, но тут очень важно правильно понимать контекст.

Когда мы делали акцию «Немое кино» в Боулинг-парке (просто там был подходящий огромный зал с надувным батутом, дорожками для боулинга и барной стойкой), пришëл, наверное, весь продвинутый, как тогда говорили, Томск. Не думаю, что только из–за боулинга. Он хоть и был в то время достаточно экзотичен, однако не настолько, как современное искусство. Просто мы предложили новый, небывалый формат культурного потребления, времяпрепровождения, досуга. Перформанс, видеоарт, диджей ставит музыку на виниле, шары катаются, кегли разлетаются, на двухэтажном детском батуте скачет красивая молодëжь, в зале угощают чëрной водкой без чëрной икры. По залу прогуливается человек с видеокамерой и «сшивает» всех в одно большое интервью.

Вот это и была наша «художественная сцена»: кто с ТВ2, кто из ТГУ, кто из рекламной компании, кто из клубной жизни. Ну, а чего «из»… Люди сразу целыми клубами приходили, как, например, ТФК — Томский философский клуб во главе с Германом Преображенским. Да много кто ещë, включая совсем незнакомых людей. Пластинки ставил Вася Кулагин (DJ Bazil), флаеры рисовал Женя Беляев (Васечкин) — спасибо им огромное. К сожалению, видео того мероприятия у меня не сохранилось, только оцифровка на битом диске, с которого едва удалось вытащить лишь несколько кадров для Сибархива.

Но это конец 90-х. В начале 2000-х уже проходил мультмедиа-фестиваль «Буду Арт», который организовывал в основном Миша Чердынцев (Transplantant). Меня тогда в Томске не было, но мы активно переписывались мылом на предмет придумывания всяческих художественных штучек. Поскольку в помещении для фестиваля было 2 зала и в каждом, помимо сцены для музыкантов, проектор и экран, я предложил в качестве сквозного видео транслировать картинку из одного зала в другой. Получилась этакая видеолента Мëбиуса, по которой люди тоже как бы «ходили» туда-сюда, раз уж они на фестивалях и так туда-сюда ходят в основном. Но на открытие я всë-таки смог приехать. И там во время выступления электронного музыканта Kovalsky (Толика Ковалевского) неожиданно посмотрел его же авторства неплохой абстрактный видеоарт.

— Были ли в Томске в то время другие художники, которые занимались компьютерной графикой, видеоартом, инсталляциями, перформансами? Мог бы ты отметить какие-то еще сообщества, арт-группы, художников, кураторов того времени?

— Вопрос из будущего. «Куратор» — такого слова в томских 90-х ещë не было. Каждый сам себя курировал. Организаторы были, руководители. Иногда. Просто другие реалии и другие правила игры. С приходом рыночных и образовательных арт-институций со своей чëтко сформированной профессиональной специализацией и подходом к организации ситуация поменялась. Сейчас молодые люди практически на автомате ожидают, что их будут (и должны) курировать. Когда эти ожидания не оправдываются, они впадают в депрессию и разочаровываются в стезе.

Не пережимаю с юмором, нет? В целом я нейтрально к кураторству отношусь, даже заранее доброжелательно. Но по итогу — в зависимости от положения дел. Если твои работы адекватно вписываются в контекст, раскрывается их авторский смысловой план, или если идëт совместная работа по его разворачиванию в иное — всë норм. Если они просто краска для изображения чьих-то амбиций — нет.

По остальному понятийному аппарату почти то же самое: в конце 90-х большинство художников Томска таких слов, как «видеоарт», «перформанс», «инсталляция», даже не слышали, а если слышали, то к себе не применяли. Ведь что значит в принципе — быть акцидентально, то есть быть кем-то? Как минимум (особенно если кроме тебя самого никто не в курсе) — сделать на этот счëт публичное заявление. Например: «Хэллоу ворлд, я видеохудожник». Но желательно ещë и на практике своë высказывание подтвердить.

Если отдельно про компьютерную графику говорить, то наверняка в Томске были молодые люди, которые ей занимались более отчëтливо, но именно как художники себя не позиционировали и в эту сторону далеко не заходили. Возможно, зря. Однако уметь кое-что в фотошопе в те времена было уж если не подвигом, то чем-то героическим — точно.

— Были ли какие-то художественные связи с другими городами? Может быть, с какими-то художниками из других сибирских городов ты делал что-то совместное, участвовал в общих событиях?

— В то время? Нет. У Влада с Мизиным были какие-то связи, но в новые артефакты у него эти контакты, кажется, не вылились. Меня эстетическая парадигма «Носов» совсем не привлекала. В конце 90-х, по слухам, начиналась неплохая движуха в Кемерово, но я тогда диплом писал, было не до того. Я просто залипал на целый день в Научке (научная библиотека ТГУ с известным в 1990-х годах неформальным центром андеграундно-гуманитарных тусовок — кафе «Даль»), и мне там дико нравилось: там кроме множества хорошеньких книг был доступный комп с Netscape Navigator, и уже в начале 2000-х вся моя художественная активность плавно переместилась в Интернет. Я тогда интересовался нетартом, вебартом и некоммерческим дизайном в международном контексте. В 2004 году я уже взаимодействовал с некоторыми интернет-проектами, что-то выставлял. Например, Urban Collective — сайт-галерея, открытая площадка с онлайн-выставками на различные кратко сформулированные темы. Бразильский сайт, но с большим международным комьюнити. Когда ты сидишь в сибирской глуши и выставляешь свой диджитал через диалап 54 КБ/с в одном пространстве с художниками из Японии, Канады, Британии или Перу, «башню», конечно, слегонца покачивает. Причëм профили у всех с контактами, хочешь — пиши, знакомься. Какое-то время я переписывался с чуваком из Лимы: ему чем-то понравились мои работы, он и маякнул. Кроме цифровой графики он ещë музыкой занимался, играл панк-рок в какой-то группе. Звал в гости заехать при случае в Лиму, простой такой.

Сейчас подобных проектов нет. Во второй половине 00-х прямо заметно стало, как независимые художественные сайты сворачиваются один за другим. Пришëл Web 2.0, соцсети. Юзеров стало больше — энергия рассеялась. Но ничего, вон в соседнем квартале расцветает Web3, там всë только начинается, главное — не борзеть.

— Кто-то из местных художников на тебя влиял? А что влияло?

— Никто, никак. На меня влияли книги, журналы, телевизор — в начале 90-х это был самый прогрессивный медиум из доступных, — а также радио, если знаешь, где, кого и когда ловить. Ближе к концу 1990-х — компьютер, если правильно использовать CD-ROM, а уже в их самом конце и начале 00-х стал активно влиять интернет. Интернет влияет до сих пор. Но это, уточняю, моя личная хронология.

— Ты передал в архив документацию трех работ: «Немое кино», «Маскировка» и «Химическое соединение звуков». Можешь рассказать про каждую из них подробнее? На каких выставках или мероприятиях они были показаны? Как были устроены сами работы?

— «Маскировка» — это уже когда мы поняли, что здесь, в Томске, именно как современные художники (современные кому?) мы просто невидимки. Типа снеговиков зимой: белое на белом. Вот мы и стали фигачить «сибирский криптопанк»: массово лепить снеговиков.

— Вы так это тогда и называли — криптопанк? Или это ты сейчас такое обозначение выбрал?

— Сейчас, конечно. Понимаешь же, чему парафраз? Но если бы я сейчас жил в Томске, то это была бы не шутка. Именно этим бы я и занимался: генеративной лепкой снеговиков (один паттерн во множестве обличий). И выставлял бы их в формате NFT. Для такого проекта можно и свой блокчейн запилить. В коллаборации с «ТУСУРом» при поддержке «СИБУРа». А что? Снега в Томске много… Кстати, вот и зима на носу, может, устроить выездную сессию? Ха-ха.

У меня был костюм специальный: маскхалат из охотничьего магазина. Полностью белым становишься. Тема карнавала, праздности и космонавтики. Так и выходили в город, как в космос. Тепло, идëт густой снег. И мы идëм куда-нибудь, выбираем место посимпатичнее, лепим. Свои приколы тоже были, конечно: пробовали делать чëрных снеговиков с бананами вместо морковки. «Сниггерами» назывались. Типа рабы искусства, низшая каста, салон отверженных. Ну и заодно Уорхолу привет.

Всë это я уже дома дополнял 3D-графикой: лепил снеговиков в компе и делал с ними трëхмерную анимацию и двухмерные коллажи. Та картинка, где пиксельный снегопад и снеговик на чëрном фоне, сделана уже на основе 3D-анимации. Просто ужас, сколько материала растворилось в пейзаже. Растаяло, как снег по весне.

Параллельно со снеговиками делалась анимация с огненными грибами: бескрайняя поляна-киберсеточка, на которой пылают гигантские грибы из огня — ножка из белого, шляпка из оранжево-красного. Это я придумал вместо полигональной материи, из которой обычно делают 3D-объекты, использовать атмосферные субстанции и спецэффекты, которые как дополнение идут. То есть всë с ног на голову перевернул: формы грибов переводил в «hide» — получались объекты-невидимки, и на них уже огонь натягивал. В итоге огонь пылал в грибном обличии.

Но ещë зритель не просто смотрел со стороны, а летал между грибами по причудливой траектории. Пробный рендеринг был многообещающим.

«Химическое соединение звуков», 1999. Мы тогда с Сергеем Гетцем активно тусили (в то время электронный музыкант и диджей). Устраивали арт-вечеринки в клубах. По крайней мере, пытались. Эта была с его лайвом, а я выступал в роли учëного из лаборатории (опять белый халат, но уже другого типа): донимал народ вопросами на диктофон. Например, о том, что они думают об экспериментах по химическому соединению звуков. Кто был не в курсе — подробно рассказывал. Гнал псевдонаучный дискурс налегке. Разумеется, Курëхин на тот момент уже давно гулял в крови, но видео с Африкой в роли учëного я увидел только лет 20 спустя после той вечеринки, честно-честно.

— Расскажи, пожалуйста, подробнее про проект «Life is…» 2003 года? Что это было?

— «Life is…» — это некоторая перекличка с работой «Love is…», но уже совершенно в другом жанре: мейл-арт. Точнее, е-мейл-арт — электронная рассылка по адресам из моей адресной книги. В ней так же, как и в «Love is…», небольшие фрагменты текста выступали конструктивными элементами художественного высказывания в целом, только на этот раз без искажений, как есть. Цитаты, выхваченные из потока литературы, которую я ежедневно пропускал в то время через себя. Очень объëмный спектр текстов различного характера: фикшн, нон-фикшн, теория, интервью, стихи и прочее. Всë, что было интересно. Специально не выбирал. К тому же в то время интернет был интернетом библиотек, электронных журналов и литературных сайтов. Читал много. Библиотека Мошкова, Spintongues Немцова, «Митин журнал», Kolonna publications, Fuck.ru (позднее fuckru.net) и куча всего ещë. Но мог и фрагмент спам-рассылки войти в выпуск «Life is…», если ложился «в строку».

А фишка в чëм? Фишка в методологии. Мозг заранее настраивался на определëнную тему — тему будущего выпуска. После этого где-то на метауровне шëл процесс идентификации подходящих под неë фрагментов в потоке ежедневного чтения. Как выборка по хештегу. Большинство фрагментов выписывались в отдельный файл. Выглядел он как список цитат, у которых были микрозаголовки: «Life is Journey», «Life is Message», «Life is Poetry» и так далее. Набор «лайфов». Во время чтения рассылки человек довольно быстро считывал их общую смысловую направленность. Только вот какого-то авторского, моего текста, заполняющего между ними лакуны, по отношению к которому они могли бы быть поняты как цитаты, в рассылке не было. Его вообще не было. Даже если бы я и попытался написать такой текст, логика его развития должна была бы стать весьма и весьма причудливой, чтобы соединить их в одно литературное тело: тексты-источники были всë-таки достаточно разные. Результат обычного бытового несфокусированного чтения всего подряд. Получается, что тема выпуска тоже могла быть какой угодно, и подобных рассылок можно было понаделать тысячи. Но всë-таки вместо моего текста в рассылке присутствовал «считываемый, но нечитаемый» общий смысл. Вот он, собственно, и был демонстрируемым артефактом.

— В какой момент &-group перестала существовать? Когда ты переехал в Санкт-Петербург? Продолжал ли ты после этого поддерживать связи с томскими художниками?

— Из Томска в 2000-м я уехал в Алма-Ату, потом вернулся примерно на год, в Петербург перебрался только в 2004-м. С тех пор я здесь. Связи с томичами, оставшимися в Томске, в плане совместного творчества и даже времяпрепровождения вскоре были полностью утрачены. Однако практически сразу контакт образовался с томичами, живущими в Петербурге. Буквально через пару дней по приезде в город совершенно случайно я встретил Влада — не того, другого, — Влада Мордуховича. Это разные люди, но имя знаково одно. Так вот, хоть в Томске мы особо не дружили, но знакомы были очень хорошо: мы были одногруппниками на философском. А поскольку Влад являлся участником ТФК (Томского Философского клуба), я практически сразу вышел на Германа Преображенского. Оказалось, в Петербурге они вели активную культурную (и некультурную тоже) жизнь. Опыт подобной жизни у меня присутствовал, поэтому встреча за встречей довольно быстро мы стали тусоваться вместе почти постоянно. Я тут же попал в сквот на Моховой, где у Влада была своя комната, а у Германа — рабочий кабинет. В самом сквоте тусовалось ещë плюс-минус человек 20. Ну и пошло-поехало.

— В 2018 году в Splendor Gallery в Томске прошла твоя персональная выставка «Верхний мир». Можешь рассказать про нее подробнее?

— К тому времени Герман уже давно вернулся из Петербурга в Томск, работал в «Аэлите» и всë больше подгружал к своим теориям практики совриска. Однажды он позвонил с предложением сделать выставку цифровой графики «Верхнего мира» в новой галерее, где ещë шëл ремонт. Мне очень понравилась сама идея открыть арт-пространство в супермаркете. Я сам люблю вписывать свои проекты в нестандартные места: ночной клуб, боулинг-парк, маркетплейс. К тому же эстетика «Верхнего мира», которую Герман хотел показать, отчасти принадлежит эстетике вейпорвейва, пропитанного мечтами об идеальном утопическом пространстве, которым для американского поколения 1990-х, придумавшего этот стиль в 00-х, выступает так и не сбывшийся для них мир из рекламных образов супермаркета, телевидения и интернета. Как и для российского поколения того времени, кстати говоря, тоже. Со своими поправками, разумеется. Тема этого пересечения практически не исследована, а зря…

Однако, если смотреть шире, «Верхний мир» — это скорее постинтернет и New Aesthetic: эстетика поколения людей, бросающих взгляды на город, не отрываясь от смартфона, как бы краем глаза. И его древние медиаобитатели — маскароны, атланты, кариатиды — вплетаются в их интерфейсы этаким информационным шумом. Автор термина New Aesthetic Джеймс Бридли, британский медиахудожник и публицист, зафиксировал им появление новой чувственности людей новой материальной культуры, обнаруживающих себя в пространстве мира смешанной реальности — цифрового с физическим — уже как бы «по умолчанию», на базовом, бытовом уровне. Подробнее об этом можно почитать в его программной статье. Она совсем небольшая, в отличие от последующего объëма рефлексирующего еë контента. Например, весьма развëрнутый комментарий Брюса Стерлинга в журнале Wired закономерно возводит New Aesthetic к идеям киберпанка 80-х.

Герман уловил эти сигналы через хорошо знакомую ему эстетику «Новой Академии» — блестящего содружества художников Петербурга под предводительством Тимура Новикова. Только они работали в подобном направлении лет на 15-20 раньше Vaporwave и New Aesthetic, а медиаландшафт 90-х продуцировали на лету в формате ориджинал. Поэтому вместо ироничной ностальгии вейпорвейвовского маньеризма — жизнеутверждающее барокко берлинского рейва. При этом образность классической культуры была проработана у «новых академиков» значительно сильнее ввиду непосредственной доступности «исходника» в лице классической городской архитектуры, дворцов и музеев со всем их богатым содержанием. И акцент был на смешении не столько реального и виртуального, сколько футуристического и традиционного. Мотив воплощения идеальных образов посредством новых технологий некоторое время был одним из важнейших в «Новой Академии».

Так вот «Верхний мир», коротко говоря, про все упомянутые линии вместе, только под несколько иным углом зрения и на собственном «движке»: шумовой онтологии, эстетике визуального шума и визионерской киберборейской парадигме. Ведь неслучайно это первая серия проекта «Киберборея».

Сама выставка в Splendor Gallery прошла замечательно. К сожалению, я не мог приехать, поэтому отправил картинки почтой, а Герман их красиво повесил. Много было хороших фактурных фоток с экспозиции, сопутствующих ивентов. Есть даже видео, где посетители поднимаются на эскалаторе супермаркета на второй этаж, а их встречает рекламный экран магазина с моей работой: еë поставили вперемешку с рекламными объявлениями бутиков. Рамка в данном случае идеальная.

— Как бы ты описал свою сегодняшнюю художественную практику?

— Высиживание пасхальных яиц — так бы я описал свою художественную практику последних лет: очень много времени за компом провожу.

Конечно, тут я не уникален. Все мы практикуем эту йогу в той или иной степени. Но для меня с конца 90-х компьютерная реальность — это и университет, и мастерская, и коммуникативная труба. В итоге к сегодняшнему дню я в неë улетел почти окончательно. Открытый сидиром как подставка для кофе в моëм случае уже не шутка. По внутреннему самоощущению я давно уже киборг. Думаете, проект «Киберборея» назван так просто ради красивого словца? Сапфировый кристалл в тëмном углу всемирной паутины, лежу и не отсвечиваю. Может, когда-нибудь, во время джентрификации района, меня найдëт чудаковатый кибердилектор, сдует пыль и удивится.

Что ещë сказать о сегодняшнем дне? Для меня моя сегодняшняя практика — в то же время и глубоко вчерашняя, и далеко грядущая. Я пытаюсь заглянуть за наш онтологический горизонт с позиций сверхархаичного бэкенда.

А если конкретнее? Первый раз в ухе зазвенело примерно в конце 2000-х, ещë во времена Netsukuku (децентрализованная самоорганизующаяся сеть компьютеров, один из ранних действующих проектов отказоустойчивой, неподконтрольной, анонимной и независимой от интернета сети). Но только с конца прошлой зимы, когда, казалось, даже глухие что-то расслышали, я совсем всë убрал и стал активнее изучать децентрализованный веб. Его ещë называют Web3, OpenWeb, интернет блокчейнов. Для меня как художника это новый фундаментальный медиум, как философа — мощнейший источник нового мышления. Примерно с апреля я понемногу разворачиваю в нëм несколько проектов, прохожу эпохи самообразования, а параллельно всему — просто созерцаю его возникновение. Это удивительно завораживающее зрелище. На фоне почти абсолютно чëрного космоса тут и там загораются звëзды, искры сверхновых. Некоторые складываются в созвездия, некоторые гаснут. Некоторые светят ярко, некоторые едва мерцают. Спутники приложений, кометы мостов. Мириады транзакций. Их невообразимый, просто немыслимый треск, сливающийся по мере отдаления к рубежам веба в сплошной белый шум. Всевозможные линии, цифры, геометрические фигуры — инфографика больших данных в режиме реального времени. Поэтика новояза. Поток новостей. Энтузиазм и надежда. Страх и алчность. Новая волна. Музыка революции, самая тихая в мировой истории. Тихая, как тихая установка софта.