Из своего детства, из тех ранних и туманных дней, которые стали казаться нереальными, она вспоминала тот серый камень в лесу. 

По форме он был чем-то средним между колонной и пирамидой, и его серая громадина в окружении листьев и трав светилась и переливалась с тех первых лет, и всегда с каким-то предвкушением чуда. Она вспомнила, как, ещё совсем маленькая, однажды жарким днем отбежала от няни, и совсем недалеко в лесу из травы возник тот серый камень, и как она вскрикнула и побежала назад, охваченная ужасом. 

— Что за глупая маленькая девочка, — сказала няня, — это всего лишь… камень.

Она совершенно забыла произнесённое тогда прислугой название, а потом, повзрослев, постыдилась спрашивать снова. 

Но всегда тот жаркий день, тот знойный полдень детства, когда в её сознании впервые возник тот серый образ в лесу, оставался не в далёких воспоминаниях, а в непосредственном ощущении. Широкий лес, вздымающийся, словно море, покачивание ярких ветвей на солнце, сладкий запах травы и цветов, дуновение летнего ветра на её щеке, сумрак подлеска, богатый, неясный, великолепный, выразительный, как старый гобелен —  всё это она могла чувствовать и видеть, и ощущать запах своими ноздрями. А посреди всей этой картины, там, где в тени росли диковинные растения, виднелись серые очертания древнего камня.

Но в её сознании хранились и отголоски иного, гораздо более раннего переживания. Оно было неопределённым, тенью тени, настолько смутным, что вполне могло быть сном, смешавшимся с путаными мыслями маленького ребенка. Она не знала, что именно она помнит, скорее, она помнила само это воспоминание. Но это снова был летний день, и женщина, возможно, та самая няня, взяла её на руки и пошла через лес. В одной руке женщина несла яркие цветы — во сне они светились ярко-красным, и от них исходил аромат домашних роз. Потом она увидела, как на мгновение оказалась на траве, грубый камень окрасился красным цветом, и больше ничего — кроме того, что однажды ночью она проснулась, услышав сдавленный плач няни.

Она часто думала о странностях своего детства; казалось, выходишь из какого-то облака тьмы, потом — на мгновение — вспышка света, а затем сразу ночь. Как будто смотришь на бархатный занавес, на его тяжелую, таинственную, непроницаемую черноту, а потом, на одно только мгновение, видишь сквозь булавочное отверстие пламенеющий город с огоньками на стенах и шпилях. А затем снова сгущается тьма, так что видение исчезает прямо на глазах. Таким же было для неё то самое раннее, неясное видение серого камня, и нечто красного цвета, излитое на него, и непонятный случай с няней, которая плакала ночью.

Но более поздние воспоминания были ясны — даже сейчас она чувствовала безотчётный ужас, который заставил ей с визгом побежать к няниной юбке. Впоследствии, на протяжении всего возраста взросления, камень занял своё место среди того огромного множества непостижимых вещей, которые преследуют воображение каждого ребенка. Это была та часть жизни, которую нужно было принять как есть и не подвергать сомнению — старшие рассуждали о многом, чего она не могла понять, она читала книги, которые её удивляли, да и в Библии было много фраз, которые казались странными. Её и правда часто смущало поведение родителей, их взгляды, которыми они обменивались, их полунамёки, и где-то среди всех этих вопросов, которые она вряд ли понимала, находились и очертания выступающей из тёмной травы серой и древней фигуры. 

Какой-то полубессознательный импульс заставлял её бродить по лесу, где во мраке застыл камень. Бросалось в глаза одно — что все летние дни местные оставляли у камня цветы. Увядщие, они всегда лежали посреди травы, на земле, а на камне всегда лежали свежие цветы. Согласно календарю садоводов здесь можно было наблюдать цветы от нарцисса до астры ромашковой, а зимой она видела цветочки можжевельника и самшита, омелы и остролиста. Однажды её привлекло красное свечение через кусты, похожее, как будто в лесу горел огонь, а когда она пришла на место, то весь камень блестел, а земля вокруг была усыпана розами.Однажды когда ей уже было восемнадцать, она отправилась в лес, взяв с собой книгу, которую читала. Она укрылась в зарослях орешника, и душа её уже преисполнилась высокой поэзией, как вдруг раздался шорох и треск расходящихся и возвращающихся на своё место зарослей. Укрытие находилось недалеко от камня, и когда она выглянула сквозь сомкнутые ветви, то увидела робко приближающуюся девушку. Она хорошо знала девушку: это была Энни Долбен, дочь рабочего, в прошлом подающая надежды ученица воскресной школы. Энни была милой воспитанной девочкой, никогда не ошибавшейся в реверансах и прекрасно знавшей всех царей Иудейских. Лицо её имело такое выражение, которым обычно говорят шёпотом, намекая на странные вещи — а под покровом кожи словно пробивались свет и мерцание. А в руке она держала лилии.

Скрытая в зарослях орешника, юная леди наблюдала, как Энни приблизилась к серой фигуре — на мгновение все тело её затрепетало от предвкушения, почти явного ощущения того, что должно было сейчас произойти. Она видела, как Энни украсила камень цветами, наблюдая за последовавшей за этим удивительной церемонией. 

И вот, раскрасневшись от стыда, через несколько месяцев она сама принесла в лес цветы.  Она возложила на камень белые оранжерейные лилии, и орхидеи цвета умирающего пурпура, и пунцовые экзотические цветы.

С благоговейной горячностью поцеловав серую поверхность камня, она совершила над ним весь старинный и непреложный обряд.

1897