Не буду лукавить, автору знакомы и перевод Э. Серовой, и перевод Л. Володарской, и других авторов. Настоящий перевод нельзя считать ни оригинальным, ни каким-то особо точным или дотошным. Коммерческой выгоды я также не преследовал. Таким образом, никакой уважительной причины выполнить эту работу и обнародовать (пускай и в виде сетевой публикации) не существует. По ходу работы над переводом, я попытался прояснить для себя некоторые моменты в рассказе, которые остались непонятными, а также некоторые аспекты топографии Бостона, что нашло отражение в небольшой подборке примечаний (по хорошему, конечно, стоило нарисовать карту, но сил пока не нашлось).

Перевод осуществлён с этого текста.

Оригинал опубликован тут.

Только не надо считать меня сумасшедшим, Элиот — существует множество более странных предрассудков, чем мой. Вы же не смеетесь над дедом Оливера, который ни за что бы не сел в автомобиль? Да, я не люблю эту проклятую подземку, но это моё личное дело, да и в любом случае мы с вами быстрее добрались на такси. А вот если бы мы не взяли машину, то от Парк-стрит пришлось бы идти в гору.

Согласен, что с момента нашей прошлогодней встречи я стал более нервным, но врач мне точно не требуется. Только Господу ведомы те мои заслуги, за какие мне вообще был сохранён рассудок. Но к чему такой допрос с пристрастием? Раньше вы не были столь нетерпеливы.

Ну ладно, если вы считаете, что должны всё знать, то я не вижу причин, чтобы отказывать. Да, я помню, что вы забрасывали меня письмами, словно расстроенный папаша, когда пошли слухи, что я покинул художественный клуб и прекратил дружбу с Пикманом. Сейчас, когда он исчез неведомо куда, я изредка туда хожу, но вот моя нервная система так и не восстановилась.

Нет, я понятия не имею, что случилось с Пикманом, и не хочу гадать. Вы наверное догадались, что я кое-что узнал, когда расстался с ним — и поэтому не хочу даже строить предположения, куда он мог деться. Позволим полиции делать свою работу — хотя они вряд ли преуспеют в расследовании, учитывая то, что им ничего неизвестно о том старой лачуге в Норт-Энде, которую он снимал под именем Петерса. Не уверен, что мне удалось бы самостоятельно её отыскать, да я бы и не стал пытаться, даже при свете дня! Да, я знаю, точнее боюсь, что мне известно, для чего ему понадобился этот дом. К этому я и подбираюсь. И думаю, что вы сами поймете, почему я ничего не сказал полицейским. Они ведь непременно попросили отвести их туда, но я бы ни за что не пошёл, даже если бы помнил дорогу! Там определённо было что-то такое, и поэтому теперь я больше не пользуюсь подземкой (над чем вы можете посмеяться), да и вообще избегаю спускаться в подвалы.

Надеюсь, вы понимаете то, что я порвал с Пикманом вовсе не из–за его творчества, как эти капризные старики, вроде доктора Рейда, или Джо Мино, или Босворта. Меня вовсе не шокирует мрачная живопись. Напротив, я всегда считал за честь быть лично знакомым с гениальным творцом, таким как, как Пикман, и тематика его работ тут значения не имеет. Никогда в Бостоне ещё не было более великого художника, чем Ричард Аптон Пикман. Я заявил это впервые в тот день, — и с тех пор не отступал ни на йоту от своих слов, — когда он выставил свой «Пир упырей». Именно после этой выставки с ним порвал Мино.

Знаете, чтобы создавать такие полотна, как Пикман, необходимо великое искусство, и великое проникновение в суть вещей. Любой халтурщик может намалевать пару пятен на обложке журнала и назвать это кошмаром, или шабашом ведьм, или портретом дьявола, но только великий художник способен заставить вас испугаться по-настоящему. Только истинный творец владеет настоящей анатомией ужасного и психологией страшного — что включает в себя определённые штрихи и пропорции, которые способны оживить ваши скрытые инстинкты и врождённые страхи, а также правильно подобранное сочетание цветов и свет, чтобы разбудить дремлющее ощущение чужеродности. Не мне вам рассказывать, что картины Фюсли могут заставить чувствовать дрожь, в то время, как обложка дешевого ужастика вызывает лишь смех. Эти парни могут постичь нечто такое — почти по ту сторону бытия — что на мгновение через их творчество можем увидеть и мы. Доре мог. Сайм мог. Ангарола из Чикаго мог. А Пикман постиг это настолько, насколько ни один человек до него — и я молю небеса, чтобы никто после.

Не просите меня рассказать, что они такое видят. В обычном искусстве существует разница между полными жизни картинами, которые пишутся с природы, или моделей, и абсолютно искусственным и неестественным, что придумывают в своих студиях дельцы от искусства. Я хочу сказать, что настоящий художник такого жанра живёт в спектральном мире своих видений, из которого и черпает вдохновение для написания картины. И так или иначе, результат, который получает настоящий художник, настолько отличается от результатов самозванца настолько же, насколько портрет с натуры отличаются от газетной карикатуры. Если бы мне удалось увидеть то, что видел Пикман — но нет! Ладно, перед тем, как продолжать нашу беседу, не помешает выпить. Господи, я бы не сидел сейчас с вами, если бы мне удались увидеть то, что удалось этому человеку — если он был человеком.

Вот вы говорите, что Пикман был сильным портретистом. А я вот скажу, что не знаю никого другого со времён Гойи, кто бы мог вложить в черты или выражения лиц на своих портретах столько чистого ада. А прежде Гойи следует обратиться к ещё более древним, средневековым мастерам, что создавали горгулий и химер на стенах Нотр-Дам и Мон-Сен-Мишель. Они же верили во всякое такое — и, вероятно, кое-что они даже видели своими глазами, — ведь у средних веков были свои любопытные стороны.

Я помню, как за год до своего отъезда вы спрашивали Пикмана, не в раскатах ли грома он черпает свои идеи и видения. А как язвительно он посмеялся в ответ? Вот в том числе от подобного смеха Рейд порвал с ним всяческие отношения. Вы помните, что Рейд тогда увлекался сравнительной патологией, и его буквально распирало от громких фраз относительно биологической и эволюционной значимости тех или иных психических и физических проявлений. Так он утверждал, что Пикман с каждым днём все больше отталкивал его, а выражение лица и его черты приобрели пугающие почти нечеловеческие черты, что ему очень не нравилось. Он ещё много рассуждал по поводу правильного рациона питания, и добавлял, что аномалии и странности Пикмана могут достигнуть крайних степеней. Если бы вы общались с Рейдом по этому поводу, то наверняка предположили, что это картины Пикмана оказывают своё разрушительное воздействие на его психику и нервную систему. Со своей стороны, я ему так и сказал.

Но имейте в виду, что я порвал с Пикманом вовсе не из–за этого. Напротив, я восхищался его творчеством всё сильнее, считая «Пир упырей» грандиозным достижением. Понятное дело, клуб не стал бы экспонировать эту картину, и в музей изящных искусств её тоже бы не приняли. Могу добавить, что и покупателя на неё не нашлось, поэтому она провисела в доме Пикмана до самого исчезновения. На данный момент работа находится в доме его отца в Салеме — ведь Пикман происходит из старого салемского рода, а одна его дальняя родственница даже была повешена в 1692 году за занятия колдовством.

Я взял в привычку часто навещать Пикмана, особенно когда начал свою монографию, посвящённую странному искусству. Вероятно, именно его работы и навели меня на эту тему, и, как только я занялся этим вплотную, он стал для меня бесценным советчиком и источником информации. Он показал мне все свои подобные картины и рисунки, включая такие карандашные наброски, за которые его точно исключили бы из нашего клуба, если бы кто-то их увидел. Вскоре я стал его верным поклонником, и готов был часами слушать его лекции о теории искусства и философские рассуждения, порой настолько смелые, что они вполне могли привести его в Данверский дом для умалишённых. Моя преданность, а также тот факт, что всё больше людей начали его сторониться, сделали Пикмана довольно откровенным со мной; и в один прекрасный день он намекнул, что, если я не страдаю слабыми нервами и излишней болтливостью, он мог бы продемонстрировать нечто поистине необычное — намного более интересное, чем то, что можно найти у него дома.

«Понимаете», сказал он, «некоторые картины я не могу создавать для Ньюбери-стрит, так как их не примут или, во всяком случае, не примут здесь так, как следует. Я могу уловить тончайшие обертоны души, но в этом вульгарном сплетении фальшивых улиц на искусственной земле их не найти. Всё-таки Бэк-Бэй — это не Бостон, или ещё не Бостон, поскольку ещё не успел обрасти своими воспоминаниями, и привлечь своих духов места. Если здесь они и водятся, то это смиренные духи солевых болот и мелководья, мне же нужны человеческие призраки — духи некогда живых существ, которые способны увидеть преисподнюю, и осознать, что именно они увидали.»

«Художник должен жить в Норт-Энде. Любой настоящий ценитель прекрасного предпочтет жить в этих трущобах. Господи ты боже мой, неужели вы не видите, что подобные места не попросту возведены в один прекрасный момент, а обрели свой облик сами с течением времени? Поколение за поколением люди жили здесь, чувствовали, умирали, и это были времена, когда жить и умирать не боялись. Слышали ли вы о мельнице, что стояла на вершине Коппс-Хилл в 1632 году? А что половина современных улиц была проложена еще около 1650 года? Я бы мог показать вам строения двухвековой давности, и даже старше. Это дома, которые пережили такое, от чего любая современная постройка развалилась бы на части! Что современные люди вообще знают о жизни и действующих в мире силах? Можно сомневаться в салемском колдовстве, однако бьюсь об заклад, что моя четырежды прабабка могла бы вам порассказать очень многое! Ее повесили на Гэллоус-Хилл, и сам Коттон Мэзер стоял там с постной рожей. Мэзер, будь он проклят, боялся, как бы кто не преуспел в попытке вырваться из этой треклятой опостылевшей тюрьмы. Как бы я хотел, чтоб кто-нибудь наслал на него порчу или высосал ночью кровь!»

«Я могу показать вам дом, в котором он жил, и другой, в который он не посмел бы зайти, не взирая на всю свою ученость. Мэзер сам знал о таких вещах, о которых не осмелился написать в своей бестолковой «Магналии…» или в пустых «Чудесах Незримого Мира». Знаете ли вы, что весь Норт-Энд представлял собой сеть подземных туннелей, которая связывала дома определенных людей друг с другом, с кладбищем, а также с берегом моря? И пускай там наверху преследовали и устраивали гонения — каждый день тут внизу происходили события, о которых никто понятия не имел, и по ночам раздавался смех из обиталищ, которые никто не смог бы найти!»

«Гляньте, если взять наугад десяток сохранившихся домов, построенных до 1700 года и не тронутых позднее, я готов поклясться, что могу обнаружить в их подвалах кое-то необычное. Почти каждый месяц мы читаем в газетах о рабочих, обнаруживающих кирпичные арки и ведущие в никуда пролеты в том или ином старом месте, взять хотя бы прошлогодние раскопки близ Хенчмен-стрит. Там обитали ведьмы, и те, кого вызывали их заклятья. Там были пираты и их морская добыча; и контрабандисты; и каперы — и я скажу вам, в то время люди знали, как надо жить, и как расширять границы доступного! Тьфу, ведь и этот мир не был единственным, доступным умному и храброму! А теперь посмотрите на сегодняшний день, со всеми этими бледно-розовыми мозгляками из категории так называемых художников, которые содрогаются от ужаса, если какая-нибудь картина выходит за границы понимания чайных салонов на Бикон-стрит!»

«Настоящее заслуживает снисхождения единственно потому, что оно чертовски тупо для того, чтобы внимательно искать ответы в своем прошлом. Что можно узнать из карт и архивов, или путеводителей по Норт-Энду? Ха! Поспорим, что я проведу вас по тридцати или даже сорока улицам и переулкам северней Принс-стрит, о существовании которых не подозревает даже десяток местных жителей, если не считать наводнивших все чужеземцев! И что эти итальяшки могут знать об их предназначении? Нет, Турбер, эта древняя местность пребывает пока в недвижимой дреме, и скрывает в себе диковины и кошмары, настолько отличающиеся от того, что можно встретить в обыденной жизни, что едва ли найдется хоть одна живая душа, способная понять и оценить их. Впрочем, правильнее будет сказать, что одна живая душа имеется, поскольку я не зря копался в прошлом!»

«Ага, вижу, что вы заинтересовались. А если я скажу, что есть ещё одна студия, где можно увидеть призраки древних кошмаров, и написать картины на те сюжеты, о каких невозможно было и помыслить на Ньюбери-стрит? Естественно, я не рассказывал об этом месте проклятым «старым девам» из клуба — тому же Рейду, чёрт бы его побрал, за то, что распространяет про меня дикие слухи, будто бы я какой-то урод, повернувший вспять законы эволюции. Да, Турбер, я давным-давно решил для себя, что всё ужасное, как и прекрасное, надо создавать в соответствующих местах, и потому подыскал то место, где, как мне кажется, это ужасное может водиться.»

«Итак, я нашёл этот дом, о существовании которого, наверное, не подозревают и трое живущих ныне белых американцев, кроме меня самого. Это место расположено не так уж далеко от железнодорожной ветки, если учитывать расстояние, однако по шкале времени от нас оно отстоит на столетия. Я выбрал это место из–за расположенного древнего кирпичного хода — вроде тех, о которых мы говорили. Сама халупа почти ушла под землю, так что никто не хочет там жить, и мне стыдно даже говорить, в какую ничтожную сумму она мне обошлась. Окна в доме заколочены, но так даже лучше, потому что для моих занятий дневной свет не требуется. Я пишу картины в подвале, где на меня находит вдохновение, но есть и другие комнаты, оборудованные на первом этаже. Сам дом я снял у одного сицилийца, представившись именем Петерс.»

«Если вы готовы, я отведу вас туда вечером. Мне кажется, вам понравятся мои работы, потому как, как я уже говорил, там я не сдерживал себя. Сама дорога не очень дальняя, и иногда я иду весь путь пешком, чтобы не привлекать внимания таксомотором в таком месте. Мы же с вами можем доехать на поезде от Южного вокзала до Бэттери-стрит, а оттуда останется немного пройтись пешком.»

Что же, Элиот, после такого предложения мне стоило немалого труда, чтобы не пуститься бегом к первому попавшемуся экипажу. На Южном вокзале мы сели на поезд, и около полуночи выгрузились из вагона на станции Бэттери-стрит, а потом направились в район порта вдоль вдоль по набережной Конституции. Я не запомнил ни одной улицы, которыми мы шли, и поэтому не могу сказать, на какой из них мы свернули, знаю только, что это точно была не Гриноу-лэйн.

После поворота нам пришлось ещё пробираться через заброшенный отрезок одной из самых старых и грязных улиц, какие я только видел в жизни, с готовыми разрушиться фронтонами, выбитыми стёклами окон, и полуразрушенными печными трубами, чьи силуэты виднелись на фоне звёздного неба. Я не смог увидеть и трёх разных домов, которые не были построены до времён Коттона Мэзера — несколько раз промелькнули, по крайней мере, два здания со старомодными навесами, и один раз я успел заметить линию островерхих крыш, которые бытовали до распространения крыш мансардного типа, и это несмотря на то, что краеведы утверждают, будто бы в Бостоне таких уже не осталось.

С этой плохо освещенной улочки мы свернули налево на другую, такую же пустынную и узкую, но без единого фонаря, а через несколько минут сделали ещё один поворот, как мне показалось, под тупым углом направо, прямо в темноту. Тогда Пикман включил фонарь, которым осветил допотопную панельную дверь, которая выглядела чрезвычайно изъеденной червями. Открыв дверь, он впустил меня в пустую прихожую, с когда-то очень пышной дубовой отделкой, простенькой, конечно, но с намёком на времена Эндроса, Фипса и Ведьмовства. Затем он отворил левую дверь, зажёг масляную лампу и сказал, чтобы я чувствовал себя как дома.

Про меня говорят, Элиот, что я «многое повидал», но признаюсь, что и меня заставило содрогнуться то, что я увидел на стенах. Там висели его картины, те самые, которые он не смог бы ни нарисовать, ни выставить на Ньюбери-стрит, и он был прав, когда говорил, перестал «сдерживать себя». Теперь давайте выпьем ещё по одной — мне-то точно это не помешает!

Ни к чему пытаться рассказать, на что они были похожи, ибо простой взгляд на них вызывал не поддающийся описанию отвратительный святотатственный ужас, а также ощущение невероятного паскудства и внутреннего зловония. В них не было экзотических техник, какие применял в своих картинах Сидней Сайм, не было там и таких сюжетов, как транссатурнианские пейзажи Кларка Эштона Смита, или его же авторства лунные грибы, от которых стынет в жилах кровь.

На задних планах можно было увидеть старые церковные погосты, дремучие леса, морские утёсы, кирпичные туннели, ветхие залы с деревянной обшивкой, или просто вырубленные в камнях склепы. А любимой местностью Пикмана, видимо, было кладбище на Коппс-Хилл, находившееся всего в нескольких кварталах от его жилища.

На передних планах я видел фигуры, полные безумия и уродства — в нездоровых художествах Пикмана было преизрядно диавольских образов. Эти фигуры редко были полностью людьми, но в них часто было что-то неуловимо человеческое. В большинстве случаев их тела, хотя и в общем смысле двуногие, припадали на передние конечности, а своими чертами смутно напоминали собак. Поверхность кожи большинства этих тварей была неприятно-резиновой. Ух, словно вижу их сейчас! Чем они занимались — ну нет, даже не просите от меня подробностей. Обычно они выходили на свою кормёжку — не стану уточнять, чем они питались. Порой они были были нарисованы на кладбищах или подземных ходах, сбившимися в стаи, и дерущимися за добычу, или, точнее, за выкопанный клад. Надо было видеть, какими чертовски выразительными казались незрячие лица тех кладбищенских трофеев в исполнении Пикмана! Иногда по ночам эти твари запрыгивали в открытые окна и сидели на груди у спящих людей, терзая им горло. На одной картине была изображена целая свора этих тварей, воющих на повешенную на Гэллоуз-Хилл ведьму, чьи черты навевали мысли об их возможном родстве.

Но не думайте, что я лишился чувств от всей этой чудовищной тематики. Я же не трёхлетний ребёнок, и в жизни повидал немало. Но всё дело было в лицах, Элиот, в этих мерзких лицах, которые бросали плотоядные взгляды прямо из полотен, словно были живыми! Клянусь Господом, я истинно верил, что они были живые! Этот вонючий колдун должно быть намешал в краску адского огня, а его кисть превращалась в кошмарный колдовской жезл. Дайте-ка мне этот графинчик, Элиот!

Была ещё картина под названием «Урок» — да помилуют меня небеса, за то, что я это увидел! Представьте себе свору собакоподобных тварей на кладбище, расположившихся на согнутых лапах вокруг маленького ребёнка, и обучающих его кормиться таким же образом, как они сами. Предполагаю, что тут речь идёт о подменыше — знаете, все эти старые сказки с похожими сюжетами, где волшебные существа оставляли своё отродье в человеческой колыбельке, а взамен забирали человеческого ребёнка. Я понял, что Пикман показывает то, что случалось с детьми после похищения, как они росли, и, поняв это, я начал замечать скрытое сходство в лицах человеческих и нечеловеческих фигур. На картине были изображены, во всех гнусных подробностях, все степени перехода между откровенно нечеловеческими существами и деградировавшим человеком. Эти собакоподобные происходили от людей!

И как только я задумался о том, каким же образом он изобразил их собственное подмененное отродье, как мой взгляд выхватил картину, которая словно отвечала на этот вопрос. На ней я увидел типичный пуританский дом — потолок с тяжёлыми поперечными балками, решётчатые окна, деревянная скамья, грубая мебель семнадцатого века, и вся семья, сидящая напротив отца семейства, читающего из Писания.

Почти на всех изображённых лицах, кроме одного, читались благородство и благоговение, а одно лицо не выражало ничего, кроме адского глумления. То был ещё молодой человек, который без сомнения считался сыном благочестивого отца, но по своей сути своей имел родство с нечестивыми тварями. Высшая степень иронии заключалась в том, что Пикман придал этому подменышу некоторые свои очень заметные черты.

К этому моменту Пикман затеплил лампу в соседней комнате, и учтиво приоткрыл в неё дверь, спрашивая, не хочу ли я осмотреть его «последние наброски». Я не вымолвил ни слова, ибо почти лишился дара речи от ужаса и отвращения, но полагаю, что он понял моё состояние без слов, и был весьма им польщён. И вновь я хочу уверить вас, Элиот, что я не слюнтяй какой-то, и не склонен ужасаться всему, что хоть чем-то отличается от повседневного. Я взрослый и умудрённый опытом человек, и мне кажется, что во Франции вы вполне поняли, что меня не так просто выбить из колеи.

Кроме того, я успел свыкнуться с теми ужасными картинами, на которых колониальная Новая Англия представлялась продолжением ада. Что ж, несмотря на всё это, увиденное в следующей комнате заставило меня закричать по-настоящему, и мне даже пришлось схватиться за дверной косяк, чтобы не упасть. В первом зале я смотрел на свору упырей и монстров, вторгшихся в мир наших далёких предков, здесь же весь этот кошмар населял повседневную жизнь!

Господи, как этот человек рисовал! На одном рисунке под названием «Происшествие в подземке» стая каких-то гадёнышей вылезала из неведомых катакомб наружу через пролом в полу туннеля под станцией Бойлстон-стрит, и набрасывалась на людей на платформе. На другом были изображены пляски среди свежих надгробий на вершине Коппс-Хилл. Потом были ещё другие подземные помещения, полные чудовищ, выползающих сквозь отверстия и трещины в каменном полу, и таящимися за котлами отопления с оскаленными лицами, в ожидании, когда первые жертвы спустятся к ним по лестницам.

На одном из этих отвратительных полотен был изображен Бикон-Хилл как бы в разрезе, а внутри испещрённой норами почвы по бесчисленным проходам сновала армия ядовитых монстров, похожая на гигантского муравья. На других были обильно представлены пляски на действующих кладбищах, и та сцена, которая поразила меня больше всего — группа существ в неведомом подземелье, сгрудившаяся вокруг одного из них, который держал в руках известнейший путеводитель по Бостону, и, очевидно, зачитывал из него отрывки. Все они показывали на конкретное место в путеводителе, и каждая из морд была искажена такими гримасами припадочного смеха, что, казалось, я слышу эхо их дьявольского хохота. Называлась картина так: «Холмс, Лоуэлл и Лонгфелло покоятся в своих могилах на Маунт-Оберн» .

Когда со временем я овладел собой, и вернулся во второй зал этой больной чертовщины, то начал анализировать, что же именно вызвало у меня такое тошнотворное омерзение. В-первых, решил я, эти твари внушают отвращение из–за своей крайней бесчеловечности и бездушной жестокости, запечатлённой в картинах Пикмана. Видимо, он последовательный враг всего человеческого, если испытывает удовлетворение, изображая такие мучения плоти и души, и деградацию человеческого начала. Во-вторых, чудовища пугали своим несомненным величием. Их изображения были настолько убедительными, что смотря на картины, мы видели самих демонов во плоти, это и внушало ужас. Самым странным было то, что Пикман совершенно не пользовался вычурными техниками. На картинах не было ничего завуалированного, искажённо или схематически нарисованного: напротив, очертания фигур были ясными и правдоподобными, и все детали были выведены с почти мучительной достоверностью. А эти лица!

Меньше всего его картины тяготели к художественному вымыслу, они представляли собой настоящий пандемониум, кристально ясный в своей уверенной объективности. Клянусь небесами, именно так! Их автор ни в малейшей степени не был фантастом или приверженцем романтизма, он даже и не пытался поразить нас призматическими завихрениями своих эфемерных видений, но сухо и цинично отражал в своих работах жёсткий, механистичный и устоявшийся отвратительный мир, который сам он наблюдал в полной мере, ясно, явно и решительно. Бог знает, что это был за мир, или в каком его месте промелькнули эти нечестивые образы, прыгая, пробегая и проползая. Но каков бы ни был непостижимый источник его творчества, было ясно одно. Пикман во всём — в концепции, и в технике исполнения — был законченным, усердным и практически научным реалистом.

Я проследовал за своим хозяином в подвальное помещение, где и была его настоящая студия, и постарался мысленно подготовиться к тому эффекту, что могут произвести только начатые полотна. Когда мы спустились по сырой лестнице, он направил луч своего фонаря в угол большого открытого пространства, осветив кирпичное основание округлой формы, которое, вероятно, являлось входом в немалых размеров шахту, вырытую в земляном полу. Мы подошли ближе, и я увидел, что отверстие имеет диаметр примерно пять футов, со стенами примерно в фут и возвышается примерно на шесть дюймов над уровнем земли — надёжная работа семнадцатого столетия, если я не ошибаюсь. Вот, сказал Пикман, то, о чём мы говорили — жерло сети туннелей, прокопанных под холмами. Я беззаботно заметил, что вход в него не заложен кирпичами, а деревянная крышка могла послужить лишь мнимой преградой. Я внутренне содрогнулся,только представив, с чем можно встретиться в этих тоннелях, если предположить хоть какое-то реальное основание для странных намёков Пикмана. Затем мы проследовали через узкую дверь в приличных размеров комнату с деревянным полом, оборудованную как художественная студия. Необходимый для работы свет давала карбидная лампа.

Незавершённые картины, стоящие на мольбертах и прислонённые к стенам были настолько же жуткими, как и оконченные наверху, и в полной мере демонстрировали скрупулёзную технику автора. Сцены были намечены со всей тщательностью, контрольные линии, сделанные при помощи карандаша, демонстрировали точность, с которой Пикман схватывал нужную перспективу и пропорции. Он был великим художником — я утверждаю это даже сейчас, после всего, что я видел. Моё внимание также привлек большой фотоаппарат, лежащий на столе, и Пикман пояснил, что пользуется им для создания заднего плана, чтобы не таскаться с мольбертом по всему городу, выискивая нужный пейзаж, а рисовать в студии с фотографий. Он считал, что для длительной работы над картиной фотографии, которые он часто использует, вполне могут заменить настоящий пейзаж или модель.

Меня не оставляло очень тревожное чувство среди всех этих отталкивающих набросков и монструозностей, которые пялились из всех углов комнаты, и поэтому, когда Пикман внезапно снял покрывало с огромного холста, стоящего с теневой стороны, я снова не удержался от громкого крика, уже второго за ту ночь. Он отражался эхом от низких сводов этого старого и затхлого подземелья, и я еле удержался, чтобы не забиться в истерике. Милосердный Боже! Элиот, я перестал различать, где реальность, а где всего лишь моё воспалённое воображение. Казалось, что сама земля не может вынести такую фантазию.

На меня смотрело святотатственное существо колоссальных размеров, с сверкающими красными глазами, сжимающее в своих когтистых лапах нечто, что некогда было человеком, и вгрызающееся в его голову так, как ребёнок ест леденец. Существо сидело скрючившись к земле, но чувствовалось, что в любой момент оно готово отбросить свою добычу, чтобы отыскать кусочек послаще. Но чёрт побери, моя панику вызывало не само это адское чудовище, с похожей на собачью мордой: с заострёнными ушами, налитыми кровью глазами, плоским носом и слюной, вытекающей из пасти. Такой эффект вызывали не чешуйчатые лапы, и не заплесневелое туловище, и даже не копыта на ногах — хотя всё это по отдельности могло свести с ума впечатлительного человека.

В дело было в технике, Элиот, в проклятой, нечестивой и противоестественной технике! Сколько себя помню, мне ещё не доводилось видеть на холсте такое воплощение дыхания жизни. Чудовище было прямо здесь — оно смотрело и жрало, жрало и смотрело — и я знал, что человек может нарисовать такое без натуры только в нарушение всех законов природы, не посетив загробный мир, куда не попадёт ни один смертный, только если он не продал душу дьяволу.

К пустому оставшемуся месту на холсте был пришпилен небольшой свёрнутый клочок бумаги — я тогда подумал, что это наверное фотокарточка, с которой Пикман срисовывал фон, чтобы подчеркнуть кошмарный сюжет своих полотен. Я уже собрался развернуть этот клочок и взглянуть, как вдруг Пикман замер, словно ошпаренный. Он начал особенно тщательно прислушиваться с того момента, как мой вопль разбудил необычное эхо в этом тёмном подземелье. Теперь же казалось, что Пикман замер в испуге, хотя и не сравнимом с моим собственным, его страх был больше материального свойства, нежели психического. Он вытащил револьвер и сделал мне знак молчать. Затем вышел из студии, закрыв за собой дверь.

Думаю, что меня на мгновение меня парализовало. Повторяя за Пикманом, я попытался прислушаться, и мне показалось, что я слышу звуки семенящих лап, а также как будто кто-то скулит или повизгивает. Направление, откуда доносились звуки, определить было невозможно. Я подумал, что там водятся здоровые крысы и вздрогнул от отвращения. Затем послышался приглушённый стук, после которого по моей коже побежали мурашки. Это был стук, производимый словно наощупь, хотя что это означало трудно передать словами. Как будто тяжёлое дерево падает на камень или кирпич — дерево и кирпич — почему я подумал об этом?

Звук повторился ещё громче. Я услышал вибрирующий отзвук, как если бы дерево грохнулось сильнее, чем в прошлый раз. Потом послышался треск, нечленораздельные крики Пикмана, а затем оглушающе грянули шесть выстрелов из револьвера, выпущенные подряд как будто исключительно с целью произвести эффект, подобно тому, как стреляет в воздух укротитель львов. Затем приглушённый визг или крик, а затем глухой удар. После ещё звуки падающего дерева и кирпичей, пауза, и звук открывающейся двери — при этом, клянусь, что я подскочил на месте. Появился Пикман, держа в руке дымящееся оружие, и проклиная жирных крыс, которые наводнили подвалы.

«Чёрт их знает, чем они тут питаются, Турбер», усмехнулся он, «ведь известно, что эти старинные тоннели выходят и на кладбище, и в ведьмино логово, и на берег моря. Но какова бы ни было их пища, запасы должно быть подходят к концу, и потому им очень уж хочется выбраться наружу. Я думаю, что это ваши вопли привлекли их сюда. В подобных старых подвалах нужно вести себя осторожней — от наших дорогих грызунов много неприятностей, хотя порой они придают таким местам свой колорит и атмосферу, как мне кажется».

Так, Элиот, подошёл конец нашему ночному приключению. Пикман обещал показать мне своё убежище, и, Господь свидетель, он сделал это. Мы вышли из этого хитросплетения узких улочек совсем в другом направлении, потому что когда показался первый горящий фонарь, то нашему взору предстала уже какая-то очень знакомая улица с монотонными рядами разнородных многоквартирных домов и старых особняков.

Оказалось, что это была Чартер-стрит, но я был слишком взволнован, чтобы понять, где мы на неё вышли. Для поезда было уже слишком поздно, поэтому нам пришлось идти пешком по Хановер-стрит. Этот путь я помню хорошо. Мы прошли от Тремонт-стрит до Бикон-стрит, и расстались с Пикманом на углу с Джой-стрит. Всю дорогу мы шли молча.

Почему же всё-таки я порвал с ним? Потерпите немного. Сейчас я закажу кофе. У нас много другого на столе, но сейчас необходимо взбодриться. Так вот, расстались мы не из–за картин в том доме, хотя клянусь, этого достаточно, чтобы перед ним закрыли свои двери девять из десяти всех домов и клубов Бостона. И теперь вы понимаете, почему я избегаю подземных станций и подвальных помещений.

На следующее утро я кое-что обнаружил в кармане своего пальто. Помните, я упоминал свёрнутый клочок бумаги, который был пришпилен к той чудовищной картине в студии. То, что, как я полагал, было пейзажной фотографией, которую художник использовал, чтобы нарисовать фон для своего монстра. Так вот, когда я решился расправить этот клочок бумаги, который изрядно помялся в кармане, меня взяла оторопь. Но вот и кофе, Элиот, я рекомендую выпить его чёрным.

В общем, из–за этого клочка бумаги мы больше не общаемся с Пикманом, с Ричардом Аптоном Пикманом, величайшим из известных мне художников, и самым отвратительным из живых существ, который шагнул по ту сторону бытия в пучину мифов и помрачения рассудка. Не важно сейчас, был ли он с рождения отмечен этой печатью, либо самостоятельно отыскал способ открыть запретную дверь. Потому что он исчез — вернулся в ту самую мифическую тьму, которую так любил. А теперь давайте закажем ещё графинчик.

Не просите меня объяснить или даже высказать свои догадки о том клочке, что я сжёг. И не спрашивайте, кто стоял за той вознёй и шебуршением в подвале, которое так встревожило Пикмана, что он выдумал своё объяснение про крыс.

Есть такие тайны, которые восходят к салемским временам, а Коттон Мэзер пишет и о ещё более странных вещах. Вам известно, насколько реалистичными казались все работы Пикмана, и как мы все удивлялись, где он отыскивает такие лица.

Так вот, в конечном итоге, этот клочок бумаги вовсе не был фотографией пейзажа. На фотографии было то самое ужасное чудовище с картины. Оно и было моделью, позировавшей на фоне подвальной студии. Господи Боже, Элиот, это была фотография с натуры.

Примечания (от переводчика)

Бостонский художественный клуб — возник в 1854 году, для помощи художникам в распространении работ, организации выставок и пр.

Данверский дом для умалишённых — Лечебница в Данверсе, штат Массачусетс. Открыта в 1878 г., снесена в начале XXI в.

Ньюбери-стрит — фешенебельная улица в центре Бостона, известная своими бутиками и салонами.

Бэк-Бэй — район Бостона, до осушения представлявший собой залив. Отливы превращали его в заболоченную местность.

Норт-Энд (букв. «Северный конец») — старейший район Бостона, который колонисты начали заселять уже с начала XVII века. Известен своими достопримечательностями, такими, как кладбище на Коппс-Хилл (изначально Северное кладбище г. Бостон).

"…повесили на Гэллоус-Хилл…" — имеются в виду времена охоты на ведьм в Салеме.

Коттон Мэзер — проповедник и писатель, возможно, принимавший участие в ведьмовских процессах.

Хенчмен-стрит, Принс-стрит — улицы в Норт-Энде.

Бикон-стрит — главная магистраль Бостона. Проходит по Бикон-хилл и району Бэк-Бэй.

«времена Эндроса, Фипса…» — Эдмунд Эндрос (1637-1714) — губернатор Новой Англии. Уильям Фипс (1651-1695)- первый губернатор провинции Массачусетс-Бэй.

На холме Коппс-Хилл находится одно из древнейших кладбищ Бостона (район Норт-Энд).

Станция Бойлстон — подземная станция, открытая под улицей Бойлстон-стрит в 1897 году.

Бикон-Хилл (досл. «Холм маяка») — исторический район Бостона.

"Холмс, Лоуэлл и Лонгфелло покоятся в своих могилах на Маунт-Оберн" — Оливер Уэнделл Холмс (старший) (1809-1894) — врач и писатель. Чарльз Рассел Лоуэлл (1835-1864) — генерал Федеральной армии во время Гражданской войны. Генри Уодсворт Лонгфелло (1807-1882) — Автор «Песни о Гайавате». Маунт-Оберн — Первое кладбище ландшафтного типа в США, недалеко от Бостона, известно большим количеством захоронений знаменитостей.