Сегодня исполняется 55 лет Марку Козелеку — музыканту, основателю проектов Red House Painters и Sun Kil Moon, а по совместительству весьма спорной и одиозной фигуре.

В честь этого события авторы «Постмузыки» Михаил Наговицкий и Антон Абалихин рассказывают, чем была (и есть) в их глазах фигура юбиляра.

Михаил Наговицкий

Слоукор, в отличие от другого инди-рока и фолка, «страдает» от того, что строчки отдельных песен слушатель вряд ли сможет напеть вслух или даже про себя, если жизнь вдруг подкинет такую задачку. Создаёт настроение, поддерживает хандрозную, угрюмую «атмосферу» — да; вгоняет или вытаскивает из депрессии своим монотонным, как стук маятника, звучанием — тоже справедливо.

Этот жанр бывал и поэтичным, с моментально отскакивающими в память словами (например, «It’s a ghost town / dreaming in footprints, the soundtrack for then / is a taxi for now» — неподражаемая сюита группы Duster), но кто же вспомнит тексты парней из Сан-Хосе, пропетые в нос 4-дорожечного магнитофона, или даже захочет выкрикнуть в душе «We’ll call it Starfire, who will know?» Алана Спархока?

Теперь о том, кто поёт (пел). Воспоминание об открытии Red House Painters отправляет меня экспрессом на первый курс. Тогда я как раз расслушал [их дебютник] Down Colorful Hill и из–за этого ежедневно утомлял своего одногруппника, в котором сразу, на свое счастье, разглядел соулмейта.

Ему, в отличие от меня, эксцентрику, тогда чем-то совершенно иррационально не угождала Япония. Самую звонкую песню с первого альбома Red House Painters «Japanese to English» я вслух пропевал своему новому другу-тёзке всю осень: на парах и перекурах, в коридорах и в разговорах по скайпу. Не знаю, зачем пел — ко мне не поступало императорское ТЗ, а «Japanese» въелась в мое естество, хотя стороннему наблюдателю могло показаться, что я издеваюсь над бедным нелюбителем Японии, когда по слогам, как в самой песне, заливался этим «энд инглиш ту джа-па-НИЗ». Но почти сразу, не без страдания, «джапаниз» стал локальным и долгоиграющим мемом, крепко сдружил нас с тёзкой. И это мы ещё не разучили номер в духе Моррисси «Lord Kill The Pain» или пока стеснялись столь далекой календарной отметки «24».

Окей, всё-таки отдел интроспекции на локдаун не закрыть, даже оглядываясь на счастливый 2014-й. Поэтому ранние и средние альбомы Марка Козелека, точнее отдельно взятые песни со всех пластинок Red House Painters и Sun Kil Moon до 2017 года, в юности помогали мне декорировать, а затем и разрушать клетку, сооруженную для самого себя. Дома были музыка, книги, кино; в голове — типичные для 18-летнего переживания о явном и надуманном; вне всего этого, но всё равно сквозь прутья клетки — город-завод и его одинаковые улицы, транспорт, институт, серые лица и, конечно же, такой же серый я. Codeine… Bedhead… Unwound… Ага, я переслушал весь девяностнический каталог лейбла Numero Group ещё в школе, а появление в наушниках как раз RHP/SKM стало сбивать градус задумчивости и холода в мыслях. Спасибо институту и Марку Козелеку за неожиданный прилив оптимизма?

В 2014-2015 годах все ещё сияли прежние места силы интернетовского музгика: торренты, имиджборды, ВК и Last.fm. Не спали и 4AD, вовремя переиздавшие весь каталог RHP впервые за 20 лет, и Pitchfork, умудрившийся сделать Коза генералом инди-фолка и почти сразу же его разжаловать. В 2012-м я узнал о Марке благодаря положительной рецензии на непонятый тогда альбом Among The Leaves, а в 2014-м уже сам писал «рецензию» на Down Colorful Hill для одного паблика, на которую сейчас не взгляну без стыдливой улыбки. Спустя считанные месяцы я и многие другие обеспокоенные поклонники переживали из–за затяжки с выходом ревью на Universal Themes от уже не столь благосклонного P4K. It’s all downhill from here.

Стоп. Ведь всё-таки музыка Козелека до выхода знаменитого биф-сингла «War On Drugs: Suck My Cock», за редкими исключениями, была вымазана в сепии, как будто певец и парализованный слушатель застряли в доме Сталкера из одноименного фильма. Разве нет? Реакция на «24», открывающую дебютный альбом, у меня была такая же, как у главы 4AD Айво Уоттса-Рассела в 1992-м: послушать, перемотать в начало кассеты, послушать ещё раз, и так несколько раз: дома, на студии и в машине. Он даже пожалел, что пересвёл некоторые песни для Down Colorful Hill — «слишком яркие и глянцевые» получились итоговые треки. Ответ на наметившееся противоречие, наверное, в тотальной реслушабельности и банальной красоте песен RHP. Марк гипнотизирует, иногда пугает, иногда растворяет в эхе студийного звучания своей первой группы: фоэйди-шным фуззом и ревёрбом, длинноплановостью треков, мощью слов и вокала. Его песни способны вызывать эмоции и даже эмпатию.

Антон Абалихин

Начало 2014 года американский сонграйтер Марк Козелек встречал в статусе начинающего классика. Самым доступным тому свидетельством может служить текст за авторством Олега Соболева для «Афиши-Волна»: на момент публикации этого любовно составленного путеводителя по дискографии артиста тот планировал к релизу Benji — альбом, логически доводящий до пика случившуюся в прошлые годы творческую трансформацию: на смену протяжным романтическим сэдкор-песенкам по десять минут пришли проговорённые сухим стареющим голосом истории о родственниках и знакомых автора, о первых его романтических опытах и всё теснее сужающемся со временем круге смерти. Эта запись стала Эверестом Козелека — но кто знал, что вместо развития или попытки почивания на лаврах последует тяжёлый, пусть при этом и экстравагантный спуск.

Уже через несколько месяцев после релиза Benji Козелек выпускает внеальбомную песню с весьма нахальным названием War on Drugs: Suck My Cock. Предыстория следующая: группа The War on Drugs соседствовала с группой Козелека в лайн-апе фестиваля; в какой-то момент первые с соседней сцены заглушили вторых, что и послужило топливом для восьмиминутного памфлета, по ходу которого Козелек прошёлся по ретророку соперников по громкости и их аудитории — мимолётом задев и потенциальных «своих».

В вышеприведённом эссе М. Наговицкий говорит о ранних песнях МК как о торжестве сепии — и это, конечно, исчерпывающая оценка. Козелек пестовал своё творческое эго, постоянно оглядываясь назад; в том же попятном ретронаправлении он вёл и слушателей, аккуратно обставляя каждый кадр собственной музыкальной саги. Тем сильнее оказался диссонанс после 2014 года: стариковская гонза вместо неспешного артхауса и женоненавистничество на месте так аккуратно воздвигаемого монумента отношенческой хрупкости. Начавшись с выпада в адрес рецензии журналистки в тексте той же War on Drugs…, история всё нарастающей скандальной репутации артиста увенчалась двумя публикациями Pitchfork — в них сразу несколько женщин признавались в негожем сексуальном поведении героя.

***

Козелека я впервые услышал, когда мне было 22, как раз в год выхода прославленного Benji — но душевный хриповатый сторителлинг это не совсем то, чем можно было меня удивить, учитывая мою тогдашнюю предвзятость к американскому контексту, что зиждилась на сомнительном опыте чтения не самых удачных русских переводов Сэлинджера и Апдайка — то бишь на тотальном незнании предмета. Альбомы же раннего проекта Марка, Red House Painters, услышанные вслед за Benji осенью того года, были другое дело; я страшно жалел, что не услышал эти песни лет на пять раньше — их появление стало запоздалым обретением саундтрека моей юности в момент, когда юность уже прошла. Это песни, которыми можно было бы и разукрасить невзрачную дорогу в институт, и заретушировать робость признаться в чувствах к Другому. Зачем молчать, скрываться и таить, если есть такой проверенный годами инструмент сублимации как поэзия, говорил своим творчеством Козелек.

Впрочем, именно нюансы страданий молодого Марка не показались мне тогда достойными особого осмысления, если не считать наслаждения красотой некоторых удачных метафор — и для меня как слушателя, и, кажется, для самого описывавшего травмы своих отношений автора плюс-минус двадцати пяти лет от роду подобные вещи виделись художественным сплавом интроспекции и ретроспекции (red perspective, если пользоваться рабочим названием сборника ранних козелековских песен). В гипнотической карусели аккордов даже зудящие замечания вроде «I can still feel the sting in my hand from when I hit you» проносились особо не замеченными, будто откровенный рассказ в кресле аналитика, который для верности должен просто течь — но проблема с Козелеком в том, что в кресле напротив него как будто никого не оказалось.

Личное поведение человека, разумеется, есть его ответственность — но кое-что в истории Pitchfork замахивается на разговор куда шире отдельной персоналии, подтачивая знаменитое деление на автора и его произведение. Одно из приведённых свидетельств ставит под сомнение попытки трактовать творчество музыканта последних лет как спокенворд-мемуаристику из надёжного источника: в песне встреча с фанаткой из Португалии заканчивается всего лишь их разговором и обращённым к собеседнице монологом чуть ли не в духе старинных сентенций — жизнь же оказалась жёстче.

Этот, возможно, единственный момент, на котором есть основания по фактам подловить МК как творческую единицу — в основном, он поздний скорее углубляется в болтологические умозрения или, ранний, всё же скрыто сознаётся в собственных несовершенствах — неосторожно напускает мрак и на все остальные. В свете откровений (предполагаемых) жертв неуёмного козелековского вожделения ничто из прошлого не кажется незначительным и ненужным: сколько ни изворачивайся, сколько ни превращай жизнь свою в stream-of-consciousness, уютную для тебя самого нарезку фактов, внутри остаётся та же мятущаяся душонка, что страдала от ревности и томилась в пузыре идеализации, да ещё обзавелась теперь комплексами стареющего и теряющего без того слабую уверенность в своём теле человека. С другой стороны, история Козелека может послужить хорошей возможностью напомнить себе очевидные вещи: сочинение музыки — не терапия, но лишь способ обозначить проблему, а автобиография — придуманный способ обмана.

Если смотреть на козелековскую дискографию с учётом открывшихся обстоятельств, ещё больше становится оснований для гипотезы, что песни автора хромали в моменты отсутствия понятного ему другого; возможно, именно поэтому столько вопросов может быть к песням, где ведётся ретроспективный или прямой диалог с женщинами, а более убедительными теперь видятся те, что напротив невидимой стены рассказывали о семейных травмах — будь то упомянутый альбом Benji или же мини-цикл из нескольких песен, которым заканчивается второй альбом Red House Painters. Здесь хочется вспомнить Uncle Joe, в которой Козелек признаётся, что у него есть ментальные проблемы, но решения их неясны; мальчик, плачущий во сне и скорбящий по любимому дяде — что может быть трогательнее, чтобы забыть о том, кем этот мальчик стал, но моё лирическое отступление, конечно, не для этого.

В концовке рассказывающих о подобных сюжетах текстов или фильмов обычно даются координаты кризисных центров, реже — курсов управления гневом, но так или иначе хочется сделать призыв следующего содержания: проблемами, которые есть внутри, можно упиваться, из неразделённой любви создаются несомненно великие произведения, рождающийся на этой почве трагический романтизм красив — пока, конечно, не летален для носителя и не приносит вреда кому-то извне; но, как мы видим, грань эта зачастую преодолима. Пока есть только свидетельства пострадавших, и это не повод, конечно, втаптывать человека в грязь — тем более многим с Козелеком давно было всё ясно по другим причинам; остальные, думаю, сами разберутся — но это повод напомнить себе о важности некоторых жизненных принципов и экологичности, что ли, существования. Говорить о своей боли — правильно. Искать из неё выход (пусть и, возможно, похожий на бесконечный тупик) — можно и нужно. Страшнее её бесконечно пестовать.