Личность Николая Васильевича Гоголя уже не одно столетие привлекает внимание исследователей, от современных ему критиков до представителей новейшего искусства [1]. При такой заинтересованности неизменно возникает соблазн объединить факты творчества и биографии, объяснить одно через другое. Но, пожалуй, никому не удавалось это сделать так, как Ивану Дмитриевичу Ермакову — ученому-психиатру, одному из первых русских психоаналитиков. В сборнике «Очерки по анализу творчества Н.В. Гоголя» (с характерным подзаголовком «Ограниченность произведений Гоголя») он последовательно доказывает, что всё созданное писателем — проза, драматургия и даже переписка с друзьями — несёт на себе печать детских комплексов и травм.

Ермаков пишет в предисловии, что в этой работе хотел показать прежде всего душевную трагедию Гоголя — человека двойственного, одинокого, нелюбимого, но в то же время гордого, мнительного, постоянно стремящегося к славе. Лейтмотивом книги становится утверждение, что Гоголь всю жизнь страдал, был занят исключительно собой — и боролся с самим собой, считая себя действительно плохим человеком. Писательство и литературные герои были нужны ему только как зеркала, чтобы выявлять в них собственную низость и пытаться стать лучше. Ермаков был убеждён, что «в малейших чертах своего творчества не свободен Гоголь от своих комплексов, которые прорываются всюду и находят свое выражение, несмотря на вытеснение их» [2]. Но прежде, чем посмотреть, что конкретно имеет в виду автор, остановимся на вопросе: почему Ермаков рассматривает творчество Гоголя столь категорично?

«Очерки» были изданы в 1924 году — всего два года спустя после образования Русского Психоаналитического общества (РПСАО), а написаны еще раньше (одна из статей датирована 1915 годом). К этому времени психоаналитической школой Западной Европы был накоплен существенный опыт, ученики Фрейда уже открывали собственные школы. В России же не существовало ни теоретической, ни практической базы для полноценного развития новой науки. В двадцатых годах прошлого столетия так называемый «фрейдизм» был представлен в Советском Союзе в сильно упрощённом варианте. К сожалению, формат эссе не позволяет подробно рассмотреть историю этого интереснейшего явления, потому ограничусь цитатой из книги известного современного психоаналитика Александра Эткинда «История психоанализа в России». Эткинд пишет, что даже для самих членов РПСАО психоанализ «по существу своему является одним из методов изучения и воспитания человека в его социальной среде, помогает бороться с примитивными асоциальными стремлениями недоразвитой в этом смысле личности и представляет громадный интерес как в области чистой науки, так и в прикладных»[3]. Это утверждение полностью отвечает идеалам нового государства: борьба, исправление, улучшение. Для советских психоаналитиков того периода это было своего рода «возвращение к идеям Просвещения, утверждение роли «светлых» механизмов сознания в их трудной борьбе с косным бессознательным»[4]. Методы, безусловно, спорные. Самому Ермакову еще только предстояло проделать титаническую работу по переводу трудов Фрейда, Юнга и др. для своей «Психологической и психоаналитической библиотеки» (1922—1928 гг.; некоторые из этих переводов актуальны и по сей день). Логично предположить, что нехватка фактического материала, наработанного непосредственно с клиентами, могла быть восполнена обращением к деятелям прошлого, например, к видным литераторам.

В психоанализе литературное творчество понимается как проявление неосознанных стремлений автора, скрытых структур его личности. С одной стороны, это благодатное поле для исследований, причём вдвойне, если анализировать не только самого писателя, но и его персонажей. Но исследователю всегда следует помнить, что творчество не равно биографии, а писатель не равен своему герою, иначе он рискует увлечься и выйти за границы профессиональной области. На это справедливо указывает тот же Александр Эткинд в предисловии к переизданию «Психоанализа литературы»: «Психоаналитическое знание о жизни черпается не из изучения текстов, учебных, научных или литературных, а из непосредственного опыта… Его (Ермакова — Н.К.) разборы характеризуются последовательным применением классического фрейдовского метода: анализу подвергаются герои и авторы, но не тексты. Героям Ермакова — Гоголю, Пушкину и Достоевскому и их героям — Чичикову, Сальери, Карамазовым и многим другим — приписываются такие чувства и их комплексы, как будто это живые люди, пациенты аналитика, которых он слушал на кушетке или, по крайней мере… наблюдал в клинике. Но это не так. Есть радикальная разница между ситуацией лечения и ситуацией чтения. Искусство психоаналитика начинается с материала, а не с выводов».

Разумеется, что таких материалов у Ермакова не было и быть не могло. Но в те годы об этом еще не задумывались, и он видел свою задачу «не только в том, чтобы редуцировать их (литературные произведения — Н.К.) до примитивнейших бессознательных процессов, <…> но прежде всего в том, чтобы указать на взаимообусловленность, органичность произведения и выяснить его целостность как одну из наиболее важных сторон художественного построения». Выводы, которые сделал Ермаков, мягко говоря, нельзя назвать справедливыми: в них не учтено многое из того, что повлияло на становление писателя помимо детских травм. Исторические события, повседневные обязанности, культурная традиция — разве всё это проходит мимо взрослого интеллигентного человека? Однако это уже вопросы риторические, поскольку нас отделяет от Ермакова примерно такое же количество лет, как и его самого — от Гоголя. Вернемся к тому, как Ермаков работает с биографией писателя.

Приступая к исследованию, Ермаков сразу заявляет о неоднозначности душевной болезни Гоголя. Под этот общеизвестный факт он подводит сразу несколько психоаналитических теорий, пытаясь выявить глубинные причины, поставить диагноз. Ермаков уверен, что Гоголь «страдал циркулярным психозом с угнетением и преобладанием меланхолической фазы». Помимо этого у писателя было много странностей: «кроме душевного заболевания его интересует все то, что представляет из себя уродство, недостатки, пошлость, нравственная скудость его героев». С первых страниц ставя знак равенства между Гоголем и его литературными персонажами, Ермаков видит в творчестве «самоанализ», пусть несовершенный, но непрерывный. Изображая гадких, неказистых, несчастных героев писатель пытался обнаружить «гадости» в своей душе, «спасти свою душу», хотел исправиться ради всеобщего блага (стремление к «мессианству»). Гоголь был противоречив и непоследователен потому, что любил страдания, и даже искал «отрады в физических недугах». Причины такого искажения Ермаков видит в детстве писателя, когда сформировались и прочно закрепились в его характере следующие комплексы:

1. Комплекс отца. Опираясь на различные биографические свидетельства (весьма авторитетные: Д.Н. Овсянико-Куликовский, С.Т. Аксаков, В.Я. Брюсов, Д.С. Мережковский и др.), Ермаков убеждает читателя, что Гоголь-старший был слабохарактерным, зависимым человеком, очень мнительным ипохондриком. Тем не менее, он сильно повлиял на «маленького Никошу». Выдвигается противоречивый, но не лишенный логики тезис об истоках творчества: молодой Гоголь не мог примириться с реальностью, в которой его угнетал отец, поэтому все время стремился создать некий другой, идеальный мир. Но даже в этом выдуманном мире Гоголь не был свободен от влияния отца, и, как защитный рефлекс, выработал в себе «юмористическое отношение к старшим». По Ермакову, знаменитая гоголевская ирония была всего лишь ответной реакцией на некую грозную внутреннюю силу. Влияние отца привело Гоголя не только к «обличительному творчеству», но и стало причиной постоянного самоистязания, аутоагрессии, навязчивого страха наказания, и даже религиозной неустойчивости.

2. Материнский комплекс. Согласно Ермакову, отношения с матерью у Гоголя были еще сложнее, чем с отцом. Парадокс: Ермаков вначале недвусмысленно заявляет, что мать Гоголя действительно страдала выраженным психическим заболеванием, но тут же отбрасывает этот очевидный факт, придумывая всё новые подробности, которые бы подтвердили в писателе особый «материнский комплекс» (и даже «комплекс деда»). Например, Гоголя баловали как старшего сына, и это пробудило в нём аутэротизм. Гоголь в действительности почти не имел отношений с женщинами — это объясняется следствием эротического влечения к матери. И, конечно, женские образы в литературе не удавались ему также из–за мучительного подавленного влечения.

3. Кастрационный комплекс — «вершина творчества». С годами чувство вины и ужас перед Страшным судом, вынесенные из детства, сделали Гоголя сухим моралистом. Комплексы отца и матери со временем превратились в циркулярный психоз. Ермаков — как мы уже поняли, не лишённый весьма убедительного литературного дара — раскрывает перед читателями жуткую картину: «Он видел жизнь со всею ее грязью и греховностью, и у него, у старого моралиста и художника, являлось подозрение, “не служит ли искусство самому греху, когда так правдиво его воспроизводит?”. …Предчувствовал ли Гоголь, что со временем сочтет за грех все то, что он создал? Но он не убегал греха жизни, а шел ему смело навстречу». Чтобы побороть этот грех, Гоголь принял добровольный целибат, что, впрочем, не избавило его от страданий, поскольку «самые чудовищные желания» остались у него глубоко в душе, тогда как снаружи он продолжал быть «смешным Карлой» и даже как бы «не-человеком».

Такими же «недочеловеками» были, согласно Ермакову, все его литературные персонажи: «человек Гоголя — это сформированный, крепко построенный манекен… Его типы носят, так сказать, статический, неразвивающийся характер, они есть как бы собрание черт, однако, органически связанных». Главной причиной всех фантастических сюжетов и странных, непонятных положений, в которых зачастую оказываются гоголевские герои, Ермаков считает страх, постоянно прорывающийся наружу. В своих произведениях Гоголь то и дело выявляет «мучительные и глубоко в нем таившиеся» вопросы, представляет свои внутренние переживания на суд общественности. А переживания эти не что иное, как инцест, эдипов комплекс, аутоэротизм, анальная фиксация и так далее.

Теперь проследим, как Ермаков анализирует гоголевские тексты. Это очень непоследовательная, стихийная аналитика, шаги первооткрывателя. Он то рассматривает произведения как «вещи в себе», пытаясь объяснить отношения героев с помощью психоаналитического инструментария, то обращается к биографии Гоголя, доказывая, будто Чичиков женоподобный франт потому, что у самого Гоголя было нескрываемое пристрастие к моде. Когда читаешь эти изыскания, становится понятно негодование Л.Я. Гинзбург, отозвавшейся о трудах Ермакова довольно резко: «Фрейдизма во всем этом не так уж много. О том, что мы находимся в лоне психоаналитической библиотеки, нам напоминают от времени до времени «вытеснения», «комплексы» (кстати, по диагнозу Ермакова, Гоголь страдал «чиновничьим комплексом», по какой причине он и писал о чиновниках), сексуальные подоплеки и проч. — все это наполовину затонувшее в чудовищной окрошке из литературной безграмотности, ученых претензий и ученического красноречия»[5]. Но все же у Ермакова есть и вполне удачные толкования, с которыми сегодня можно хотя бы отчасти согласиться:

● «Страшная месть» — повествование об инцесте, о том, как проявляются подсознательные влечения человека, «грехи предков», с которыми вынуждены считаться потомки.

● «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович и Иваном Никифоровичем» — о борьбе высокого и низкого в людях, соперничество разума и животных инстинктов. Два непримиримых начала, которые не могут соединиться, и в то же время — проекции собственных недостатков на другого человека.

Есть у Ермакова и менее показательные трактовки, в которых ему очевидно не хватает «интеллектуальной смелости» — отсюда некоторая смысловая размытость:

● В «Шинели» подробно пересказан сюжет, но нет конкретики, много частностей, хотя всё же отмечается, что шинель — безусловно, мужской символ, связанный с эротизмом («Многое в нашем анализе еще осталось невыясненным, многое ускользнуло от нашего исследования, но нашей целью было прежде всего …показать, как органически целостно это произведение и как только при органическом подходе можно надеяться хоть сколько-нибудь приблизиться к пониманию повести»).

● «Записки сумасшедшего» — непоследовательный и путаный текст, в котором Ермаков, видимо, осознавая недостаточность выбранной методики, дополнительно приводит авторское толкование аллитераций и пытается объяснить «скрытый смысл» числительных. «Под личиной бессмысленных речей, вздорных разговоров таится сокровенное человеческой души, которого не хочет показать человек и которое показывается вопреки его сознательным намерениям».

● «Нос» — сложный, подробный и опять же путаный разбор, в котором, однако, много любопытных догадок и наблюдений. «Половая деятельность, символом которой является «Нос», представляет свои права, идущие вразрез с влечениями «я» человека, с культурными стремлениями общества».

● «Мертвые души» — незаконченный текст, который, видимо, задумывался как самое масштабное исследование. До нас дошли только разделы об истории происхождения поэмы и разбор первой главы. Здесь встречаются любопытные находки, например, «кулинарные сранения» в представлении главного героя: «Эти сравнения как нельзя более характеризуют Чичикова как человека, воспринимающего окружающее с точки зрения вкусового, съедобного: тараканы — чернослив, сбитенщик — самовар, тюфяк — блин, чайные чашки — птицы». Ермаков сравнивает Чичикова с Дон Кихотом, а его въезд в город N — со сценами сошествия в ад из «Божественной комедией», что обнаруживает его подлинный литературоведческий талант.

Несмотря на все свои явные недостатки, психоаналитический метод Ермакова, применительно к художественным текстам, не лишён оснований. Там же, где он обращается к биографии Гоголя, всякий раз пытаясь всмотреться глубже, психоаналитик только множит сущности. Весь художественно-биографический мир писателя сводится у Ермакова к однообразным формулам. Двойственность творчества, неприятие действительности и отцовский комплекс; попытка контролировать жизнь и «чудовищные мысли»; аутоэротическая радость в описаниях женских образов; едкий юмор как попытка освободиться, преодолеть, возвыситься над тем, что мешает жить. Но сквозь все эти подробности, ретроспективы и частности у Ермакова невольно пробивается еще один рефрен, в котором отчётливо слышны отсылки совсем не к гоголевским временам: «Сложен и запутан путь жизни даже самого обыкновенного человека, и напрасно пытались бы мы разобрать всю сложную и малопонятную мотивировку его действий, его поступков». Складывается ощущение, что, представляя характер Гоголя и его героев в столь мрачных, безысходных тонах, Ермаков пытается скрыть собственную беспомощность.

«Напрасно, непонятно, неоднозначно» — про что это? Не про ту ли действительность, которую не победить никакой иронией? Действительность, в которой болезненный, но грозный отец, способный убить одним взглядом, как Вий — это, конечно же, государство. Согласно выражению Александра Эткинда, исследования первого русского психоаналитика сегодня «интересны не в качестве научных исследований, а скорее в качестве человеческих документов. Они больше говорят об атмосфере 1920-х, чем о великом веке русской литературы». За свои «вольнодумства» Ермаков был сполна раскритикован современниками, от В.Ф. Переверзева до В.В. Виноградова, и очень скоро отечественное литературоведение по понятным причинам забыло его книгу. Тем не менее, копии ее сохранились, и сегодня нам не стоит судить её слишком строго. Это именно «человеческий документ», свидетельство, в котором, помимо авторской воли, спроецирована его собственная личность.

Ссылки и литература:

[1] Вставка инсталляций «.txt», проходившая в Доме Гоголя на Никитском бульваре летом 2016 г.: http://bit.ly/2BzqAI8

[2] Ермаков И.Д. Психонализ литературы,М.: Новое литературное обозрение, 1997.

[3] Эткинд А. Эрос невозможного: История психоанализа в России.М.: Гнозис; Прогресс–Комплекс, 1994.

[4] Здесь и далее цитируется по: Ермаков И.Д. Психонализ литературы. М.: Новое литературное обозрение. 1997.

[5] Гинзбург Л.Я. Русский современник 1924. Кн. 4. С. 259—260.