Реч#порт предлагает вашему вниманию рецензию Михаила Рантовича на книгу «Тюильри» поэта Олега Копылова, вышедшую в издательстве «Стеклограф» в 2019 году.

Михаил Рантович родился в Кемерове в 1985 году. Окончил Кемеровский государственный институт культуры. Пишет стихи, прозу, критические тексты. В настоящее время живëт в Новосибирске, работает библиотекарем.

Храброе безумство

Копылов, О. Тюильри / О. Копылов. — Москва: Стеклограф, 2019. — 78 с.

Олег Копылов, насколько можно судить по его фейсбучной активности, — поэт, который пишет много. Порой настолько много, что читательское утоление чрезвычайно легко переходит в утомление. Тем удивительнее добротная разборчивость, проявленная при составлении тонкой книги «Тюильри», выпущенной в издательстве «Стеклограф» и содержащей немногим более полусотни стихотворений.

«Тюильри» — это совершенно особый мир, даже если представляется, будто он собран из тех же деталей, что и привычная действительность. Знакомый реквизит размещëн на незнакомой сцене. Вся книга — большое сновидение, к рваному монтажу которого приходится приноравливаться. Диалога с густо его заселившими странными — чаще зооморфными — сущностями почти никогда не возникает, любые вопросы или просьбы остаются без внятного ответа:

    джонни, джонни одноглазый,

    расскажи нам, расскажи!

    не расскажет, не расскажет,

    не ответит вам!

Если что-то и артикулируется, то коммуникация от этого не налаживается, ясные высказывания оказываются равноценны глоссолалиям («в протяжный лаз уходит лис / он нерукопожат- / ный най, ней на / усни, война / не трогай имена»), словно между поэтом и теми сущностями, которым он внимает, стоит неизменный барьер, превращающий любое сообщение в шифр («но мы слышим только: / „Ийр! Ийр!“»). Птиц, которых Копылов, кажется, замечает охотнее всего, на мой взгляд, нельзя воспринимать ни как собственно птиц, ни как ангельские или демонические порождения, их цели темны, какой у них интерес в человеке, тоже не слишком понятно, и, дабы не испытывать на прочность слабую людскую душу, и без того обескураженную происходящим, режиссëр сна рядит потусторонних актëров в подвернувшиеся под руку перья.

Поэт барахтается в зыбком сновидческом окружении, и ему как будто видится некая высшая, более реальная реальность «по ту сторону света, / на берегу дождя». Если есть в книге Копылова конфликт, то он именно в ощущении потрясающей близости этой запредельности при трагической невозможности еë достичь. Подобно тому, как Фет следит за ласточкой над озером,

    Стихии чуждой, запредельной

    Стремясь хоть каплю зачерпнуть,

Копылов, наблюдая за сродной птицей, просит:

    стремительный стриж,

    запомни меня,

словно тем самым желая к этой реальности тоже приобщиться. Она постоянно проступает под различными наслоениями, искажëнными деталями, иллюзорными знаками и символами этого сна, всякое стихотворение — это попытка сорвать мутную плëнку и увидеть вещи в их подлинности. В этом стремлении Копылов, как мне кажется, близок к символистам, осознанно или неосознанно он решает схожие задачи. Имя Фета как поэта, оказавшего заметное влияние на символистское движение в России, тут неслучайно и потому, что Копылов также отчëтливо понимает нехватку традиционных средств для адекватного выражения чувств, для отражения истинного света; между тем слабосилие слов он собирается преодолеть.

Здесь возникает та основная неразрешимая проблема поэтики, с которой сталкивается и от которой страдает даже не читатель, а сам поэт. Как у всякого пишущего, иного материала, кроме словесного, у него попросту нет, но, чувствуя его недостаточность, чуждость (как если бы рисовальщику дали глыбу мрамора), он прибегает к разного рода паралингвистическим ухищрениям, то созвучием или, наоборот, умышленной какофонией, то повтором, то множественным наложением кадров, то разъятием гармонии стараясь добиться нужной выразительности и удержать от испарения эфирные масла смысла:

    Будто вместо лица — отверстие,

    Не пустое — отверстое небо,

    Где внутри говорят созвездия

    О поспешном, смешном, нелепом —

    О прекрасном, поспешном, цветущем,

    Нарастающем на рассвете,

    Каждой птицей рассвет поющем —

    Лете, лете, летящем лете.

Иногда это выглядит убедительно, но лишь до тех пор, пока не приглядываешься к деталям и мелочам. Например, читая строки «капля крови дробится / дробится / на одном и родном языке», так и чувствуешь, что плохо подогнанные эпитеты, вопреки сдерживающей силе вязкого звука, свободно ходят в пазах, куда они вставлены.

Сконструированный мир «Тюильри» и без того непрост, доходит в своей сложности до барочной чудовищности, но приходится в нëм погружаться в ещë более тëмные, непроницаемые воды стихотворений. Даже если кажется, будто удача сопутствует этому дайвингу, стоит подняться с сокровищами на поверхность, как они оказываются всего-навсего донными отложениями.

Личное достижение поэта в том, что ему всегда удаëтся, не захлебнувшись, вынырнуть, чтобы держаться курса, который он себе наметил. Получается это благодаря интуиции — или, скорее, рефлексам, позволяющим раз за разом избегать символической гибели. Копылов демонстрирует, что с их помощью можно выстроить книгу, если не мир, но вещь это такая ускользающая, что, хотя можно повторить предложенные упражнения (больше похожие, надо сказать, на магические пассы, чем на действительную тренировку), мышечная память не вырабатывается, отчего начинаешь сомневаться в художественной состоятельности подобной основы.

Мне представляется, что фатальная обречëнность на неудачу лежит в основе самого мира «Тюильри». Сколько бы ни было в стихах внутреннего оптимизма (которого этим стихам не занимать), выйти из этой игры, из этой гонки за настоящим, они не в состоянии. Финиш всегда только впереди, его достижение сулит обретение бессмертия, но поэт (а вслед за ним — и читатель) оказывается в роли Ахилла, вечно догоняющего черепаху. Возможно, как и в известной апории, изначально выбрана неверная система координат. Сменить же еë тоже нельзя, потому что она парадоксальная опора для существования этого мира.

Читателю никак не удаëтся шагнуть за горизонт и увидеть во всëм блеске то, что Копылов ему постоянно обещает. Поэтому «Тюильри» — это ещë не подвиг (выражение невыразимого), но лишь заявка на него, страстная его жажда. С другой стороны, эти стихи очень человечны в том смысле, что обнажают печальную тщетность любых потуг в достижении какого-то лучшего мира и вместе с тем оставляют надежду если не на утешение, то на примирение с неизбежным несовершенством Вселенной.

Несмотря на полную уверенность поэта в том, что, если «сердце (через реку) переплавляется ртом, / то отменяется смерть», меня эти стихи не могут удовлетворить, как не могут удовлетворить законы земной физики, тяжëлое пространство и чересчур текучее время. Всякий полëт верхом на строчках похож на полëт во сне: захватывающее чувство, которое наяву никогда не дано испытать и которое заставляет проснувшегося больше тосковать, чем радоваться ему. Если стихи «Тюильри» всë-таки окрыляют, то каждый безумный храбрец, доверившийся этим крыльям, в конце концов попадает в ситуацию Икара, подобравшегося слишком близко к солнцу.