8 февраля умер Олег Волов. Вечером, 9 февраля, я сидел в Витиной комнате и мы с Витей ели пополам ватрушки, которые я купил по дороге. Мы заранее договаривались встретиться — чтобы обсудить, как собрать денег в помощь Олегу. Олег угодил в больницу со вторым инсультом. Днем, 9-го февраля, мне позвонил Андрей Жданов и сообщил о смерти Олега. Теперь мы сидели в Витиной комнате и ели ватрушки. Слов, конечно, не было.

А несколько дней назад, говорит Витя, умер Борис Иванов. Борис Иванов был соучредителем Премии Андрея Белого, в жюри которой в последний год входил и Виктор. Иванов был хорошим писателем, а кроме того — одной из центральных фигур «второй культуры» в Ленинграде, основателем самиздатского журнала «Часы».

Есть американский фильм «Часы». Драма, действие которой крутится вокруг счетов с жизнью. Жизнь не устает подкидывать счета. Вокруг личности Вирджинии Вулф и влияния ее творчества, ее жизни и смерти на все остальное. В конце фильма один из героев, писатель, погибает, выпав из окна.

Пленка крутится как часы. Легко перематывается на начало — то же и не то же. «Часы глядят, у них не видно зоба… как между близнецов наследство разделить?… в последний день произошло убийство».

Казалось бы, странно, но восприятие Витиных стихов у меня нисколько не изменилось. В них сразу же было заложено все: и жизнь, и смерть, и аверс с реверсом. Перемена одной стороны монеты на другую происходит незаметно — просто потому, что ее нет. Комплексные числа, в которых и реальная, и мнимая части– прикрывают друг друга как два бойца. «Говорят, что человек — две птицы…»

Прозрачные, воздушные стихи. И земляные, взрывающие землю в поисках воздуха. Тяжело лететь обувшись в гири, но разувшись — можно. Разучившись всему. И всем — заручившись. Смешные горизонты. Погладить земной шар по спине, обняв его.

Виктор Iванiв сказал: двойная жизнь Вероники закончилась. Про двойную жизнь Вероники — это такой фильм польско-французского режиссера Кшиштофа Кесьлевского. О погодках, подхватывающих друг друга — два полушария суток. О далекой из рассказа Кортасара. О том, как все хрупко и ломко. О том, что бывает (сбывается) после. Вместо. Вместе.

Кесьлевским звали одного из моих котов. Звали его также Бретоном. И еще много имен у него было. Он не выдержал и ушел из дома — так же как и пришел когда-то, без предисловий и послесловий. Впрочем, ушел, кажется, все–таки Бретон, а не Кесьлевский. Следующая кошка, по имени Мазина, залезла на балкон, прыгнула за мухой (так, во всяком случае, уверяет моя дочь) и расшиблась. Это была первая ночь красной луны — когда в Томской области горели леса и вся городская оптика у нас стала похожа на марсианскую. Я спускался вниз по лестнице (лифт, наверно, не работал), а встречные девушки спросили, не наш ли это белый кот внизу лежит. Нет, говорю, что вы, у нас кошка. И только через несколько пролетов сообразил, что к чему.

«Дом грузчика» ошарашил разнообразием. Несоединимостью концов с концами — соединимостью, которую невозможно вообразить. Это напомнило мне рассказ Евгения Павловича Иорданского о том, как он составлял книгу Маковского «Заблуждения». Иорданский старался подать Маковского максимально разнообразно, с четким осознанием, что вот это, например, понравится Славе Михайлову, а вот это — девушке, любящей Асадова.

Я рассказал Вите об этом наблюдении и о своем таком восприятии: когда я чуть ли не по первой строчке вижу, что вот это стихотворение — будто специально для меня написано, а вот это — наоборот. И о том, как мне нравится этот эффект — конечно, не тем, что такая поляризация облегчает мне чтение, а наоборот — тем, что она указывает мне на какие-то абсолютно глухие и слепые места моего организма.

Витя объяснил это какими-то очень простыми причинами — тем, что книга много лет готовилась к печати, состоит из очень разных циклов и так далее. Но мне кажется, дело тут все в той же комплексности. Которой у меня нет, а у него есть.

А Витя, между тем, продолжает: тут еще назвали меня антисемитом, представляешь? Вычитали у меня в книжке слово «жидоморды». А там всего лишь «жидоморы» написано. Любопытно, что похожие претензии предъявлялись и к Хлебникову, столь ценимому Виктором.

Пять лет назад, вскоре после нашего знакомства, Виктор (мы перешли на «ты» возвращаясь из Сокура в переполненной электричке позапрошлого года) написал о моих стихах, что там явно прослеживаются влияния, с одной стороны, Хлебникова и Введенского, с другой стороны — Летова. Мне, конечно, было приятно — и оттого, что оценка была высокой, и оттого, что она была глубокой. Но главное наступило позже, когда я вполне осознал, что эти авторы — ключевые и для самого Вити: т. е. он говорил о моих стихах как о своих собственных. Тогда это стало для меня какой-то абсолютной оценкой.

Мы с ним изрядно выпили в «Бродячей собаке». Он рассказывал мне про Игоря Лощилова, я ему — про «Соломенных енотов». Он говорил, что, кажется, присутствовал на их концерте во время какой-то из академгородковских маевок. Фантазировал, наверное. Потом, в разных ситуациях, я слышал, как Виктор пересказывает другим людям историю нашего знакомства. Одним неизменным обстоятельством, которое с он удовольствием припоминал, было наше катастрофическое опьянение. Прочие обстоятельства менялись — это мог оказаться и концерт «Соломенных енотов», и футбольный матч «Чкаловца».

К слову, когда Витя говорил о своих любимых группах (например, о новосибирской группе «Раздетая до крови»), он неизменно делал акцент: это панк, а не пост-панк, именно панк. Это было очень важно для него. Последние книжки, которые он взял у меня почитать (в середине февраля) — история панк-рока «Прошу, убей меня» (Витя почему-то о ней раньше не слышал, хотя Летов неоднократно упоминает ее в своих оффлайн-интервью) и наследующая ей отечественная «Песни в пустоту» (с большой главой о «Соломенных енотах»). Скорей всего, он за них так и не взялся. Хочется верить, что не взялся.

Когда мы познакомились — а Виктор был тогда единственным (к тому моменту) известным мне новосибирским поэтом — я сказал: ага, Вы — Виктор Iванiв! Т. е. с ударением на а. Ударение он, разумеется, поправил. И делал это потом еще много раз: Харджиев — нет, Харджиев; Скидан — нет, Скидан; Шубинский — нет, Шубинский; Земских — нет, Земских.

Как раз-таки с Шубинским связана история, которая казалась просто забавной, пока не получила своего мистического продолжения. Это будет своеобразная петля к Хлебникову в моем повествовании.

Во время телемоста между Новосибирском и Петербургом, который мы приурочили к приезду (проезду) Дмитрия Григорьева и Сергея Носова, Валерий Шубинский рассказал о таком случае. Будучи на даче, он случайно заглянул в телевизор и очень удивился, увидев там человека, похожего на Виктора Iванiва. Еще больше он удивился, когда услышал, что к этому человеку обращаются: «Витя! Витя!» Оказалось, что это актер, играющий Хлебникова в сериале про Маяковского.

Тогда мы посмеялись этому изящному совпадению. Но оказывается, история на этом не закончилась. Актер Алексей Девотченко, игравший роль Хлебникова, умер в конце прошлого года у себя дома, при невыясненных обстоятельствах. Его друзья вспоминают: «Он все очень близко к сердцу принимал, все, что вокруг происходит в нашей стране. Это был очень ранимый человек, внутренне он был тотально одинок. И, кажется, что он просто ушел от одиночества».

Быть — хоть время от времени — рядом с Витей для меня сопоставимо с тем, чтобы оказаться рядом с Хлебниковым — запредельное какое-то явление, планка необычайная. Ты пытаешься до нее допрыгнуть, а он, акробат, приплясывает на ней.

Последние фразы, которыми мы перекинулись (не по телефону, а лично): вот, говорит, написал статью об издательской деятельности Олега Волова, а теперь вернут — придется править ее, вставлять имя в черную рамочку. А что, спрашиваю, это обязательно? Обязательно, говорит.

Если верить Егору Летову, а Виктор верил, все мы теперь оказались в уничтоженном мире.

Но говорят, что человек — две птицы.

_______________________________________

Антон Метельков

Виктор Iванiв

Две птицы

Говорят, что человек — две птицы

И одна из них клюет зерно

А другая смотрит и косится

Не клюет и смотрит озорно

И во взгляде комнаты кружатся

Голову объемлют зеркала

Перышком могли вооружаться

Взятого в грудной аршин угла

И глядит одна веселым оком

И обманывает червяка

И поет, поет и вдруг умолкнет

У отколотого черепка

Только если птичка задохнулась

То другая в небо улетит

Комната над нею распахнулась

Это значит умер ты

* * *

Сорвала сегодня ты красный мак

и теперь он у тебя в волосах

стало жарко садишься в гамак

не забыться тебе в голосах

Солнце голову тебе напекло

и так сладко бы было вздремнуть

согревать в трамвае стекло

на серебряную ложку подуть

К этой ложке горячей ухи

детских грез уносится рой

расплескала рукою духи

что поделать с этой жарой

Эль-Кабаб

Куришь табак желтый листок

Лодочку сделав рукой

А из него не вымолишь сто

Слов про город другой

Тень на стене птица и черт

Лампа бросила тень

Кто-то испуганно это прочтет

А поглядеть — лень

Плавала лодка вниз головой

Берег другой качнув

Только шагни на берег другой

Лодку перевернув

Как закрывались твои глаза

Слов не найдя ста

Ночью на небе была гроза

Лодка пришла пуста