Михаил Немцев о книге Михаила Богатова «Арбат. Поэма» (Б/м. [Саратов], 2014. Серия «Поэты Саратова» литературного клуба «Дебют», №6).

Чтение поэмы Михаила Богатова создаëт у читателя ощущение неудобства. Думаю, что именно «неудобство» является еë основной темой. Это неудобство существования в тесном угловатом городском пространстве для отдельного (самопроизвольно) изолированного духовного индивидуума. На обложке книги как раз вводящий тему «угловатости» рисунок: девочка, скорчившись, чертит на некой твёрдой поверхности прямой угол.

Персонаж поэмы перемещается по своему неопределëнно-большому городу вынужденно — либо в силу необходимости повседневных дел, либо увлекаемый родовым или эротическим чувством. Тело его плохо приспособлено для существования в таких условиях и в таком окружении. Оно отягощено неким узнаваемым постромантическим набором проблем: яркая, но слишком исчезающе-эпизодическая любовь (всегда в формате «встречи»), боязнь нормальности, неуклюжесть, какая-то неизлечимая неспортивность внешней фигуры и внутреннего образа себя самого… При этом он интенсивно переживает собственную избыточность по отношению к этой нелепой оболочке, осознавая себя иным существом («моя жизнь — не просто другое, / а то чем станет жизнь каждого, / кто пройдëт по своей дальше / на пару шагов: путь, на котором нет слова Вместе, / не распаляясь по мелочам так называемых трудностей»). Существование возможно потому лишь, что к этому телу постоянно прилажено ещë нечто.

Подобную двухпородность он прозревает в окружающих. И потому — печалится об их обречённости на предсказуемое обыденное загнивание. Особенно же грустит он (романтический персонаж!) о девушках, возможно, потому что они видятся более спонтанными и близкими к природе, в старом руссоистском смысле этого словосочетания. От неудобства к природе, таково внутреннее движение поэмы. «Природа», ни разу не названная в тексте, постоянно про-являет себя в чертах и приметах ландшафта, образуя как бы обступающую персонажа инфраструктуру надежды. Она является в (пантеистическом) образе Мамы во вступительных частях поэмы, природа — это «мглистый цветок земли, / покрытый коростой асфальта», это меняющаяся погода и скачущая по аллее девочка. Природа действует спонтанно, девушки тоже спонтанны, и этим они удивляют персонажа поэмы, прочие же все в большей или меньшей мере вынуждены какие-то действия осуществлять. Ими движут «демоны нормальности». Природа образует задний фон жестокой сцены города, мир природы существует, в то время как горожане потребляют (в первую очередь жрут, отсюда навязчиво, механистически повторяющийся образ «тарелок» во вводных частях). Природа — это раскрывающееся пространство спокойного или взволнованного, но увлечëнного и вовлечëнного любования. Ради этого любования приходится терпеть неудобство, но ради него и стоит терпеть.

Любование начинается с того, что наиболее доступно даже слабому зрению — с неба; неудивительно, ведь небо едино всем и над всеми, так что оно даже снимает неприятность нахождения в мире совместно с другими («но пред небом настолько все равны, / что оно не ведает о демократии»; «а то что небу больно за всех нас — / не верим больше в это мы. Не верим.»). Затем погода, вообще движение нечеловеческого природно-климатического времени. Весна неожиданно захватывает его. Этого можно ожидать от одинокого беспокойного молодого человека — быть ею захваченным («предательство тела — сам попался на весну. / И она тоже, тоже не знает, что делать со мной»).

Возможность прозревать открывающийся вдруг простор любования и принадлежать ему в первую очередь, а «тарелкам», «цепям времени» и т. п. — во вторую или третью, в зависимости от того, какая роль отводится неназванной адресатке-любовнице персонажа, наделяет его неким утвердительным героизмом. Так что он всë-таки может подвести итог: «мир существует». Он говорит однажды: «Надо». Безапеляционно, как (наконец-то) право имеющий.

В этом завершающем седьмую часть «имя ему: Надо» можно увидеть ключевое для самого Михаила Богатова «философское надо» В.В. Бибихина. Тот пишет: «Первая забота философии — освобождение. Гераклитовское «надо следовать всеобщему» значит: надо прежде всего всегда помнить, что мы, люди, раньше, чем окружающей среде и обстоятельствам, принадлежим миру как целому. Мир один. Не надо быть человеком толпы и выкраивать себе частный мир на потребу, вырабатывать картину мира…Философское надо никакой оперативной информации не содержит, это удивительное надо не когда-то, когда мы начнем чему бы то ни было «следовать», а уже сейчас не просто сказало, а сделало: открыло нам мир как свободу»*. Всю поэму можно прочитать как запись об обстоятельствах рутинного принуждения самого себя к выходу в «мир» из невыносимо неудобного повседневного пространства, этот мир собой обманчиво заслоняющего. Надо это делать. Либо можно увидеть в нëм предложение апофатического чтения поэмы как упражнения в «подходе» в религии, хотя еë персонаж к разным богам и вообще к т. н. божественному относится с лëгкой иронией, предпочитая, как было сказано, безличное даосское «небо».

Начинаешь думать, что исходное неудобство — это протяжëнный знак какой-то дарованной или неизвестным образом полученной способности любоваться этим прорастанием самого себя в нечто большее. Возможность пользоваться этой способностью герой больше всего и ценит в своëм фактическом, неизбежном существовании. Читателей тоже приглашают перейти от первоначального неудобства к тому, указанием на возможность чего оно является. Тогда они, люди, «снова осваивают искусство умирать / голодными и счастливыми».

Ощущение неудобства создаëтся в первую очередь нарочито сбивчивой речью, постоянно ломающей наметившиеся логические переходы, ритмические сочетания и другие облегчающие читательский путь «гладкости». Само название поэмы — «Арбат» — кажется ей восхитительно чуждым, не подходящим совершенно, тем более что речь идëт о работе саратовского автора, если только в нëм не заключëн намëк на унылую суетливую коммерциализованность созданного исходно для любования.

Никто не учит нас счастью, наоборот.
Я рыбак убийца поневоле:
предательство тела — сам попался на весну.
И она тоже, тоже не знает, что делать со мной.
Впервые такая взаимность
застанной врасплох юности:
старость, страсти которой необозримы.

___________________________________________________________

* Бибихин В. Язык философии. СПб.: Наука, 2007. С 116-117.

Михаил Немцев