Способность языка структурировать политическую практику часто недооценивается. Мы используем понятия, которые грузом семантических наслоений тянут нас в колыбель западной цивилизации, преграждая путь будущим радикальным изменениям. Социализм, утопия, анархизм, революция, коммунизм, демократия… Но, пожалуй, главное среди них политика. Что мы понимаем под этим словом сегодня? Несет ли оно до сих пор радикальный заряд, способный построить Новый Мир? Автор статьи рассматривает содержание понятия «политика» и приходит к выводу о необходимости его пересмотра. Опираясь на теоретические разработки Д. Грэбера, Ж. Рансьера и А. Бадью, в статье обнаруживается и фиксируется наполнение радикальной политики. Далее автор предлагает поместить на освободившееся место слово «социотехника», возникшее в размышлениях братьев Гординых. Их концептуальные разработки дополняются теориями современных радикальных мыслителей и помещаются в контекст настоящего.

Автор: Б.З.

0. Политическое бессодержательное

Политику предпочитают обходить стороной даже те, кто касается ее тем напрямую. У некоторых политика вызывает неприязнь. У других ‒ страх. Остается заключить: «Политика — дело не только гнусное, но и опасное». Эти два прилагательных представляют наиболее отчетливые сгущения в дискурсивном поле политики. Под ними подразумеваются: политика как институт, подорвавший у всех доверие (либеральная демократия); и политика, подрывающая текущее общественное устройство (леворадикальная практика прямой демократии). Так возникает проблема, которая давно уже обсуждается в левых кругах, и все же до сих пор не проработана должным образом. Так, с одной стороны, политика, служит закреплению и воспроизводству либерально-демократического статус-кво; а с другой ‒ заключает в себе идею радикального переустройства общества на более справедливых основаниях. Нет необходимости в очередной раз обсуждать характер этой дихотомии ‒ в текущей исторической ситуации приходится принять как факт то, что революционная перспектива плохо сочетается с буржуазной системой выборов. Особенно хорошо это понимают анархисты. Для них политика если и имеет место, то только как радикальная практика социального творчества. Именно эта грань политики отражает запрос на действительное изменение общества. Она позволяет не только направлять социальное воображение подальше от капиталистической и этатистской логики, но и внедряет плоды этого воображения в ткань реальности, не дожидаясь прихода к власти или мировой революции. Хрестоматийным примером такой политики служит Сапатистское движение, поразившее академических интеллектуалов тем, что лучший мир возможен не только на страницах их диссертаций, но и в материальном мире. Но что общего имеет такая политика с политикой либералов и тех марксистов, что мыслят до сих пор категориями начала 20-го века? Имеет ли смысл именовать такую практику «политикой», если существует эта двусмысленность?

Есть еще одно обстоятельство, которое важно указать в связи с термином «политика»: существование опасности, которую этот термин представляет в автократиях. Причем вовсе не для существующего строя, который, напротив, деполитизирует анархистскую политику, приклеивая к ней ярлык «гнусного политического». Опасен он в первую очередь для практиков такой политики. Потому что любые действия под флагом политической организации, отличной от организаций, одобряемых правящим классом, являются незаконными и автоматически приводят к уголовному преследованию.

Оба прочтения (двусмысленность и опасность для активистов) связаны с проблемой дискредитированности самого слова «политика», и, соответственно, требуют поиска более удачного термина, который, с одной стороны, имел бы теоретическое обоснование и отличался от «гнусного» аспекта политического, с другой ‒ имел бы нейтральную окраску в глазах власть имущих. Для этого я предлагаю разобраться в том, что мы понимаем под «опасной» политикой, а затем отыскать концептуально подходящее слово на руинах мысли русских анархистов начала XX века.

1. Угроза невероятного для диктата возможного. Политика воображения

Власть определяет закон: что им является, а что нет. Закон не определяет и не ограничивает власть, он с ней слит и является ее продолжением. Поэтому лозунг «мы здесь власть» демонстрирует ситуацию, в которой законность (на самом деле всех) действий определяется протестующими. Это означает, что точка политического события делает в один момент возможным буквально все ‒ то, что для власти невероятно, для протестующих реально, а часто и резко необходимо. Политика, с точки зрения власти, это контроль за ситуацией методами насилия. Политика для протестующих ‒ ситуация мира без контроля власти. Дэвид Грэбер вводит для описания этих дискурсов соответствующие понятия: «политическая онтология насилия» и «политическая онтология воображения». Эти онтологии определяют разные взгляды на политику: одни видят в ней необходимость контроля и подавления «плохого» в человеке, другие ‒ возможность для раскрытия человеческого потенциала. Как приблизить момент радикальной возможности, где воображение берет верх над логикой насилия? И может ли радикальная возможность существовать перманентно? По Грэберу, сама специфика политической онтологии воображения в том и состоит, что эта возможность существует уже сейчас. Нужно лишь обратиться к ней, настроив определенную оптику. Согласно этой логике, «коммунизм» следует строить уже сейчас, не дожидаясь мировой революции.

Такое рассмотрение революционной политики указывает на еще одну важную ее составляющую ‒ темпоральность. Революция — не столько событие, сколько со-бытие, то есть практика совместного сосуществования в моменты переустройства социальной реальности. Это следует из необходимости отказа от понимания революции как точки сингулярности, в пользу идеи революции как процесса, возникающей в момент волевого решения субъекта политики. Из этого следуют интересные выводы, которые будут рассмотрены в пункте 4.

2. Политика существует благодаря демократической субъективации

Похожую диспозицию политических онтологий приводит Рансьер, выделяя два фундаментально различных режима существования общества: политика и полиция. Полиция ‒ это учет различных частей, их классификация, она характеризуется принципом отсутствия пустоты и дополнения. В то время как политика есть зазор в логике подчинения, свободное пространство внутри видимой тотальности. Как видно, политика здесь определяет себя через противостояние полиции, а значит, одно без другого не существует. Это состояние динамического равновесия. Политика возникает в разрывах полицейской матрицы социальных отношений. Расширяясь, она отталкивает саму полицию на периферию. Однако что произойдет, если расширение измерения политического прекратится? Окостенение политики выводит полицию из кризиса. Политика есть движение материального народа; полиция возникает в тот момент, когда народ решает «остепениться».

Народ, таким образом, является субъектом политики. Возникновение народа приводит к возникновению политики. В свою очередь процесс становления народа народом в схеме Рансьера именуется демократией. То есть демократия — не один из режимов политики, но то, без чего политика в принципе не появляется на сцене общественных отношений. Иными словами, можно назвать демократию процессом субъективации политики, поскольку без субъекта (народа) политики не существует. «Народом» может быть пролетариат, но также и нация, женщина или студент. Народ ‒ это та группа людей, которая приобретает видимость в результате политики. При этом, народ не столько противопоставляет себя другой группе, сколько отождествляет себя с ней под новым именем. Возникает фигура равенства. И народ является олицетворением этого равенства.

Какие практические выводы можно сделать из этих рассуждений? Политика (по Грэберу, революция) ‒ дело крайне редкое. Но что еще важнее, политика существует только в динамике. Остановка ‒ бюрократизация, огосударствление, капитализация, то есть встраивание в систему ‒ равносильна смерти политики (революции) и рождению полиции (насилия). Торжество политики, таким образом, можно обозначить как постоянную борьбу с различными формами власти, будь то государство, капитализм или патриархат. Однако, из этой схемы мы совершенно не можем понять, как должна вестись эта борьба и что она собой представляет.

3. Три регистра политики будущего: идея, альтернатива, организация

Мы приближаемся к главному вопросу политической практики: «Что делать?». Созрела ли потребность в новом ответе, отличном от того, что говорил Ленин? Идея коммунистической партии как авангарда революции сегодня кажется малопригодной для актуальной исторической ситуации. Проследим за траекториями мысли, которые предлагают современные теоретики, обращаясь к этому вопросу.

В книге «Изобретая будущее» Ник Срничек и Алекс Вильямс предпринимают попытку такого рассуждения, отталкиваясь от критики того, что они называют «народной политикой» ‒ формами протеста, отличающимися горизонтальностью отношений между участниками и отсутствием стремления к захвату власти. При этом народной политике противопоставляется грамшианская теория гегемонии, то есть захвата ключевых информационных позиций в существующем обществе и построении институтов, одновременно встроенных в это общество и разрушающих его (своей идейной пропагандой). Но помимо борьбы за место в различных структурах власти, гегемония предлагает борьбу в идейном поле, в данном случае вокруг вопроса об образе будущего. Левые должны изобретать модели возможных миров, альтернативных существующему. Но не напоминает ли это стратегию «утопического социализма», которую критиковал Маркс в «Манифесте коммунистической партии»? На эту проблему авторам концепции указал Ален Бадью во время совместной дискуссии по поводу книги. Мы мало что можем сказать о будущем из позиции настоящего, будущее не определено и не может быть задано из точки в настоящем, но лишь в момент, когда настоящее врывается на территорию будущего мощным потоком, то есть в момент революции. Бадью также указывает на то, что будущее не должно быть воздушным замком или чертежом на миллиметровой бумаге, напротив, «будущее» должно обладать возможностью воплотиться, обрести материальность, уже сейчас. Построение островков «будущего», или зон политики (Рансьер), должно стать первоочередной задачей современных антиавторитарных левых. Создание «ситуативных экспериментов, конфликтных, но способных включать практики неповиновения и нарушения границ» ‒ таков первый регистр в ответе на вопрос о современной актуальной политической практике.

На каких идеях должны основываться подобные эксперименты? Что можно идейно противопоставить неолиберальному капитализму, какую систему мысли, какое политическое устройство? Бадью указывает на кризис существующих левых идеологий и говорит о необходимости их пересборки в новые формы или на новых основаниях.

Мы начали с вопроса о ленинской партии, но так и не определили, можно ли помыслить другой тип политической организации, способной быть действительным политическим (революционным) актором. Какие узлы будут концентрировать энергию политического? Это третье направление, в которое, по мысли Бадью, необходимо направить наши теоретические и практические усилия.

3,5. К чему пришли и чего ждем

Итак, мы желаем отказаться от слова «политика», от того груза «гнусной» бездеятельности, который оно за собой по инерции тащит. При этом все ведущие теоретики, в том числе вышеупомянутые, пытаются оторваться от него, цепляясь, однако, за ту значимость, которую это слово обрело в культуре и академической среде. Что нам остается, кроме как совершить попытку пересмотра, осуждения и, в конце концов, ликвидации этого термина из языка революционной теории и практики?

Следующим шагом за этими, безусловно необходимыми, действиями должно стать установление на освободившееся место более подходящего слова.

4. Социотехника: взгляд в будущее через прошлое

За поиском концепта мы отправимся на свалку истории, где среди груды безумных идей о переустройстве общества — недосказанных, отбракованных, поломанных — виднеются осколки пананархистского проекта, с его интериндивидуалистской, анархо-универсалистской и, главное, социотехнической акцентуацией. Все эти понятия-концепты были изобретены братьями Гордиными, русско-еврейскими анархистами, наиболее бурный этап деятельности которых пришелся на период после Октябрьской революции. Не будем сейчас вдаваться в подробности биографии и указывать на возможные отличия во взглядах братьев. Для нас важно, что оба они весьма изобретательны в построении своих теорий и едва ли были готовы ограничить импульс воображения строгими построениями.

Вероятно, так родился концепт техники. Техника Гординых ‒ не то же, что «технологии», техника ‒ особое отношение к окружающему миру, готовность его свободно переизобретать и перестраивать. Короче, это «творчество во всех сферах жизни, направленное на пользу, удобство» и, в конечном счете, на благо человечества (или человека). Гордины «освобождают» технику от оков религиозной и научной теории ‒ люди, вовлеченные в технику, свободно творят историю. Поскольку «техническую» оптику можно распространить на все сферы жизни человека, то возникают понятия социотехники, биотехники, психотехники и т.д. Нас же интересует общественная сфера, политическая, по Гординым ‒ социотехника.

Социотехника есть способ переустройства общества в направлении к анархизму. Гордины создали Первый Центральный Социотехникум и предполагали образование целого ряда подобных социотехнических организаций по всей стране. Социотехникумы должны были постепенно заместить аппарат социалистического государства и стать основой анархии. Здесь уже можно видеть, что понятие социотехники, изобретенное Гордиными, заключает в себе основные принципы радикальной («опасной») политики, какой она была описана выше. Однако наделение социотехники качеством политики будущего требует помещения концептуального содержания процессов столетней давности в контекст современности. Таким образом, в нынешних условиях социотехника означает:

1) Создание очагов «будущего» уже в нынешних условиях, не дожидаясь мировой революции, и пересмотр самого концепта революции (Грэбер). В начале прошлого века Гордины пытались создавать такие очаги внутри формирующегося социалистического государства, не предполагая новой, анархистской революции (революции-как-восстания), которая бы произошла после большевистской и открыла путь к новым горизонтам. Революция — одна на всех, и она ‒ в сердце каждого.

2) Динамический процесс изменения общества (Рансьер). Прямого указания на эту идею у Гординых нет, но ее зачатки можно обнаружить в предыдущем пункте: если революция мыслится как процесс, или даже состояние, то противостоит ей контрреволюция, которая обладает тем же качеством состояния. Между революцией и контрреволюцией возникает напряжение, которое невозможно разрешить до конца, но которое заключает в себя динамическое противоборство двух сторон.

3) Создание организованных структур, формирование новой анархистской «идеологии» (Бадью). Социотехникумы, которые собирались делать Гордины повсюду, можно считать предвестником таких структур. Я представляю их как распределенные сетевые структуры, подобные математическим графам, содержащих в себе узлы ‒ собственно социотехникумы ‒ и ребра (связи) их соединяющие. Социотехникум ‒ не центр и даже не множество центров, это ‒ в первую очередь, идея, которую члены какого-либо социотехникума готовы разделять. Я бы сравнил его с франшизой. Но франшиза при капитализме ‒ повод открыть очередной МакДоналдс, франшиза анархистов ‒ метод создания социотехникумов.

…

Главное, что заключает в себе социотехника ‒ бескомпромиссное творчество жизни, без оглядки на «научные» теории построения социалистических и либеральных государств. Социотехника не подчиняется законам, она сама творит закон, разбирая и пересобирая его по пути. Она оставляет открытым финал, хотя и характеризует его как «анархизм». Она ничего не навязывает своим участникам, но сама создается их доброй волей. Напротив, те, кто нападают на социотехнику и не желают уступать место власти безвластию, будут встречены отпором, не менее изобретательным, чем сама социотехника.

∞. Воззвание. Поэтический постскриптум

Люди и птицы! Кисти и ружья! Теории и образы!

Вы знаете это. Вы знаете что. Что мы свободны, что мы желаем, что мы способны.

Вы знаете, что они? Что они? Они ‒ лишь кража продуктов нашего труда. Мы сами их производим, на наших фабриках, в наших полях, в наших университетах.

Их образ ‒ темница и надзиратель. Наше требование ‒ свобода и равенство.

Мы солнцелико смотрим в будущее. Пока гнием в каждодневном бессмысленном труде.

Нам остается действовать социотехнически. Будем изобретать, будем созидать. А если надо, будем удалять и извлекать.

В остатке ‒ свобода, в кармане ‒ буржуй.

Прошлое в прошлом, будущее ‒ тут.

Фраза, которую мы оставим здесь сиять, шипеть и благоухать:

«Создайте Социотехникум! Творите Анархию!»

Текст в нашем журнале.