Однажды грусть и одиночество становятся уделом миллионов людей. Мы не знаем куда себя деть, погружаясь в пограничные состояния тревоги и рассеянного в пространстве непонимания, что делать дальше? Ответы на такие вопросы лежат за гранью возможностей философии и религии. Единственной осознанной тактикой думающего субъекта становится побег в искусство, которое призвано поддерживать иллюзию тлеющей жизни в камине спрятавшегося от реальности человека эпохи деградирующей буржуазии.

В такой ситуации художник осознает всю тяжесть выпавшей на него ответственности. Соприкосновение реального мира и мира искусства — это всегда таинство, которое похоже на фокус, разгадать который не смогли не социологи, не культурологи, не философы, хотя он прост, как первые слова, произнесенные учащимся говорить ребенком.

Фокусник, волшебник, шарлатан — эти понятия идут рука об руку в современном мире, который растерял веру в магические свойства познания и чарующее, почти терапевтическое действие настоящего искусства.

Автор возвращается к нам, как одинокий путник после долгого похода в страну филологического зазеркалья. Ему больше не требуются оправдания за подписью авторитарного социума, который разгоняет машину потребления до невиданных доселе скоростей. Сборка художника XXI века — это желание в чистом виде, попытка приблизиться к самому себе реальному. Все то, что было отвергнуто XX веком как невозможное, становится последним пристанищем демиурга, разрывающего руками разноцветный занавес и выбегающего на сцену давно закрытого цирка. Номер объявляют пустые кресла и висящая под крышей жердочка, которой давно не касалась рука настоящего акробата.

Вытаскивать кролика из шляпы в мире, где информация, как чистый поток эфира заняла место магического «всего», это трюк, достойный восхищения и всеобщего признания критиками, которые давно почили в руинах Помпеи, сгинувших под пеплом вулкана всеобщей коммерциализации. Мим, иллюзионист — титаны из прошлого, которого никогда не существовало, но через них происходит «магия реального», имя которой миры Сильвена Шоме.

Тщательные штрихи, подобранные один к одному образы из сюрреалистичного воображаемого, которое насаждает нам мир рекламного успеха. Любая из работ французского гения — это система знаков, которые создают устойчивую ризоматичную модель работающего реального, противостоящего иерархии современного искусства, поглощенного самоизоляцией в рамках заданных критиками границ.

Тень предшественника в виде исполинской фигуры одного из величайших трагикомиков всех времен Жака Тати пронизывает художественные картины французского аниматора невидимыми нитями, которые связывают их крепче любых морских узлов. Потомок русского иммигранта Татищев создал свою неповторимую вселенную, но в нее смог вторгнуться спустя 50 лет человек, для которого «магия реального» не является пустым звуком. Каждый момент, в котором две эпохи французского киноискусства соприкасаются в мимолетном воздушном поцелуе, мы становимся свидетелями победы над временем, которое так стремительно утекает из рук героев Шоме.

Мы не можем противостоять наступающей старости и забвению толпы, если не отдадимся в руки чистого искусства. Именно это сообщает через своих героев Шоме— Трио из Бельвиля, пианиста Поля или фокусника Татищева. Погоня за прошлым также иллюзорна, как и попытка успеть за будущим. Но в сентиментальном погружении в свои воспоминания героев Сильвена, выполненным по лекалам модернистской библии Марселя Пруста, мы не видим отчаяния, а только лишь попытку преодолеть отчуждение настоящего и вобрать в себя всю полноту окружающей нас действительности.

Критика капитализма и пустоты потребительской пустыни выполнена Шоме настолько деликатно, воплощаясь в образах Бельвилля, американских туристов в Париже или ухаживании Татищева за растущей на его глазах девушкой, поверившей в его фокусы, что нас настигает дежавю. Мы где-то это уже видели. Да здравствует незабвенный мистер Юло, которого гениально сыграл когда-то Жак Тати.

Обращаясь к ранней короткометражке Шоме «Старая дама и голуби» мы уже наблюдаем признаки фирменного стиля настоящего художника, который бросает вызов реальности обыденного, как аристократ белую перчатку для дуэли. Сильвену незачем разговаривать с окружающим его миром, потому что он раздувает мыльные пузыри собственных вселенных, которые настолько невесомы, что с легкостью покидают орбиту планеты обывателей.

Становление главных героев каждой из работ француза сопряжено с невыносимостью их положения в социуме. Старый жандарм, теряющий рассудок из–за еды, Чемпион, не видящий впереди ничего кроме победы в Тур де Франс, Пианист, идущий к пустому признанию, иллюзионист, тонущий в мире наступающей безработицы. Они мучительно похожи на то, что мы видим каждый день в зеркале. Одиночество и грусть — это не повод для скуки, даже если социум повесил на вас табличку «старик» или «сумасшедший». Черный юмор визионера от анимации служит катарсисом для измученного зрителя, который погряз в отношениях с модными киноновинками.

Сильвен не говорит прямо, что мир- беспросветное дерьмо, он просто это подчеркивает жирным маркером нужного цвета в определенных местах, как старательный отличник в своей прописи.

В своей пока единственной полнометражной киноработе «Аттила Марсель», Шоме напрямую обращается к неврозам современного человека. Его сюрреалистичный мир, обретая полноценный киночерты, становится на тонкой грани между галлюцинацией мультипликации и плотью живого художественного пространства. Здесь режиссер окончательно срывает все маски, которые были глубоко упакованы в ящик «несерьезности». Мадам Пруст, наркотики и сексуальное освобождение. Сильвен сделал щемящий оммаж утерянному миру молодости 60-х, которые до сих пор остаются чертой, отделяющей реальное от тоталитаризма поп-культуры. Шоме разрезает символическую систему этого пестрого, но бесконечно пустого мира, как кондитер праздничный торт, внутри которого можно увидеть лягушачьи лапки или рыбьи глаза.

Последним штрихом становится ловкая работа со всеми достижениями столетней истории европейского художественного авангарда, который выражается в бесконечной любви Сильвена Шоме к сюрреалистичной картине бытия. За уродливой маской действительности прячется невидимый мир чувствительности и настоящей дружбы, которая остается одной из тонких, но крепких соломинок, сопровождающих героев работ француза в этом огромном чуждом пространстве. Эдинбург, Париж, Бельвилль, однажды оказавшись в нарисованных городах, нам уже не захочется возвращаться в реальные прототипы, несмотря на весь ужас, которым внешне наполнены миры Шоме. Но в этом и состоит магия его соприкосновения с реальным, что после этого сна, похожего на смесь из наркотического бреда и кошмаров умирающих людей, нам не захочется возвращаться в повседневность, потому что в ней нет даже этих микросвязей, за которые держатся стоящие на краю герои французского режиссера.

Странствующий фокусник, трио старушек, играющих сумасшедшую музыку или даже полицейский, решивший, что он голубь, куда более симпатичны, чем то что мы видим, повернувшись от киноэкрана. Грустить и переживать по этому поводу не стоит. Сильвен Шоме своими работами подсказал путь, которым надо идти. Несмотря на всю иллюзорность искусства, нужно продолжать мечтать и визионерствовать, ничего другого нам и не остается, и каждая из работ французского мастера становится печатью, подтверждающей правильность выбранного пути.