В связи с очередным фольклорным поминанием истёзанного выражения решил обратиться непосредственно к «Размышлению о методе», пройтись почти постранично, чтобы разрешить экзегетическое недоразумение. При этом я прибегну к главному совету самого Картезия, а что это за совет, будет ясно по завершению «разрешения».

Итак, Рене начинает свой небольшой «манифест» следующими словами:

«…рассматривая взором философа различные действия и предприятия людей, я не могу найти почти ни одного, которое не казалось бы мне суетным и бесполезным, однако я не могу не чувствовать особого удовлетворения по поводу успехов, какие, по моему мнению, я уже сделал в отыскании истины, и на будущее питаю надежды и даже осмеливаюсь думать, что если между чисто человеческими занятиями есть действительно хорошее и важное, так это именно то, которое я избрал (Рене Декарт, Сочинения в 2 т.: Т 1 — М.: Мысль, 1989. — с. 251)».

Далее Рене пускается в восторженные рассказы о том, как приобретал знания, какой прекрасный век выпал ему на долю, как учил языки, чтобы ознакомиться с текстами древних авторов, и сравнивает чтение древних с путешествием, но следом начинает аккуратно и хитро вбрасывать свою стратегию:

«…кто тратит слишком много времени на путешествия, может в конце концов стать чужим своей стране, а кто слишком интересуется делами прошлых веков, обыкновенно сам становится несведущим в том, что происходит в его время (с. 253)».

Чуть ниже, весьма не робко, он усиливает наезд на тех, кто слепо доверяет древним и предостерегает, что истории, рассказанные в стиле древних — далеки от реальности, и это может навредить при попытке подражания:

«…авторы почти всегда опускают низменное и менее достойное славы, и от этого и остальное предстает не таким, как было. Поэтому те, кто соотносит свою нравственность с такими образцами, могут легко впасть в сумасбродство рыцарей наших романов и замышлять дела, превышающие их силы (там же)».

Ещё чуть ниже, Рене набирается смелости и переходит в атаку, но при этом использует гонительный язык церковников (обзывает древних «язычниками»), заигрывая с теологическими авторитетами через издёвку над ними же, бьёт сразу двух зайцев, из которых один уже ничего не ответит, а другой не может ответить в силу формально соблюдённых правил игры:

«…сочинения древних язычников, трактующие о нравственности, я сравниваю с пышными и величественными дворцами, построенными на песке и грязи. Они превозносят добродетели и побуждают дорожить ими превыше всего на свете, но недостаточно научают распознавать их, и часто то, что они называют этим прекрасным именем, оказывается не чем иным, как бесчувственностью, или гордостью, или отчаянием, или отцеубийством (с. 254)».

С другой стороны, Рене, как сын своего века, не только издевается, но и не совсем свободен от гонительного языка, и в некотором смысле даже радикализирует его, однако, только так и превосходят свой век — через истощение его кода:

«…искореняя в моем уме все приобретенные прежде неверные мнения…»

Далее следуют знаменитые слова, которые Рене пишет после перечисления своих книжных занятий, которые недостаточны именно по причине их отрыва, их признанности и каргоидности, вот это первое упование на самого себя, на своё sum и cogito:

«…я совсем оставил книжные занятия и решил искать только ту науку, которую мог обрести в самом себе или же в великой книге мира… (с. 255)».

По ходу текста Рене постоянно подчёркивает, что не собирается никого учить и быть наставником, что он не желает быть культом, тем авторитетом, против которого и затеял своё сумокогито:

«Мое намерение никогда не простиралось дальше того, чтобы преобразовывать мои собственные мысли и строить на участке, целиком мне принадлежащем. Из того, что мое произведение мне настолько понравилось, что я решился показать здесь его образец, не следует, что я хотел посоветовать кому-либо ему подражать (с. 258)».

Снова и снова он разит древних:

«Что касается анализа древних и алгебры современников, то, кроме того, что они относятся к предметам весьма отвлеченным и кажущимся бесполезными, первый всегда так ограничен рассмотрением фигур, что не может упражнять рассудок, не утомляя сильно воображение (с. 260)».

Рене не желает даже сомневаться на греческий манер:

«Но я не подражал, однако, тем скептикам, которые сомневаются только для того, чтобы сомневаться, и притворяются пребывающими в постоянной нерешительности. Моя цель, напротив, заключалась в том, чтобы достичь уверенности и, отбросив зыбучие наносы и пески, найти твердую почву (с. 266)».

И после, он вбрасывает тот принцип сомнения, который приведёт к великой традиции недоразумений — принцип cogito/dubito:

«Наконец, принимая во внимание, что любое представление, которое мы имеем в бодрствующем состоянии, может явиться нам и во сне, не будучи действительностью, я решился представить себе, что все когда-либо приходившее мне на ум не более истинно, чем видения моих снов. Но я тотчас обратил внимание на то, что в это самое время, когда я склонялся к мысли об иллюзорности всего на свете, было необходимо, чтобы я сам, таким образом рассуждающий, действительно существовал. И заметив, что истина Я мыслю, следовательно, я существую столь тверда и верна, что самые сумасбродные предположения скептиков (в греческой манере! — Р.Ф.) не могут ее поколебать, я заключил, что могу без опасений принять ее за первый принцип искомой мною философии.

Затем, внимательно исследуя, что такое я сам, я мог вообразить себе, что у меня нет тела, что нет ни мира, ни места, где я находился бы, но я никак не мог представить себе, что вследствие этого я не существую; напротив, из того, что я сомневался в истине других предметов, ясно и несомненно следовало, что я существую (с. 268-269)».

Несомненно только то, что сомненно. Несомненно сомнение. Важно, что Рене приходит к сомнению, которое мыслит, а не подражает. Примечательно, что само откровение о методе приходит к нему в тёплой комнате в Германии в тот момент, как ему удалось остаться наедине с собой в окружении бесконечной войны и конкуренции.

Он подводит к этой мысли постепенно, выводит её из целого ряда уколов в сторону древних и схоластических авторитетов. Кипящий век, век изменений, о которых он сам говорит — что не может нечто утверждать окончательно, так как через некоторое время это нечто может представляться совершенно иначе.

Бурление, где Рене пытается себя удержать так, чтобы не потеряться в каком подражании. Он постоянно говорит о том, что старается никому не подражать и не имеет цели читателя сделать своим подражателем. Нужно оставаться самими собой — мыслить несомненным сомнением. Здесь может быть и паранойя времени, когда никому нельзя верить. Ясно только одно — я мыслю/сомневаюсь/не подражаю.

Далее, после того, как когито/дубито/антимимесис/антимиметизм/антикаргоидность берётся за основание, как самое простое и очевидное, Картезий переходит к вынужденной политике своего времени:

«…размышляя о том, что, раз я сомневаюсь, значит, мое бытие не вполне совершенно, ибо я вполне ясно различал, что полное постижение — это нечто большее, чем сомнение, я стал искать, откуда я приобрел способность мыслить о чем-нибудь более совершенном, чем я сам, и понял со всей очевидностью, что это должно прийти от чего-либо по природе действительно более совершенного (с. 269)».

И это более совершенное, разумеется — Бог. Здесь Рене сталкивается со вторым, многим более опасным авторитетом — христианской догматической инквизицией, и поскольку расходиться с ней в открытую рискованно, он делает классический реверанс и спешит откланяться:

«…так как для этого сразу пришлось бы говорить о многих вопросах, составляющих предмет споров между учеными, с которыми я не желал бы портить отношения, то я предпочитаю воздержаться и указать только, какие это вообще вопросы, предоставляя более мудрым судить, полезно ли подробнее ознакомить с ними публику (с. 274)».

Рене, конечно, хочет мыслить сам без авторитетов, но при этом не хочет портить отношения ни с коллегами, ни тем более — с Богом и церковью. Понятно, что он пытается избежать цензуры церкви, но при этом реально не желает вести себя — ни как каргоид, ни как вандал:

«…чтобы несколько затенить все это и иметь возможность более свободно высказывать свои соображения, не будучи обязанным следовать мнениям, принятым учеными, или опровергать их, я решил предоставить весь этот мир их спорам и говорить только о том, что произошло бы в новом мире, если бы Бог создал теперь где-либо в воображаемых пространствах достаточно вещества для его образования… (с. 275).

Дальше идёт чистая дипломатия, в которой Рене демонстрирует искусство изворотливости:

«И хотя мои умозрения мне очень нравились, я счел, что и другие имеют свои, которые им, может быть, нравятся еще больше. Однако, как только я приобрел некоторые общие понятия относительно физики и заметил, испытывая их в различных трудных частных случаях, как далеко они могут вести и насколько они отличаются от принципов, которыми пользовались до сих пор, я решил, что не могу их скрывать, не греша сильно против закона, который обязывает нас по мере сил наших содействовать общему благу всех людей (с. 286)».

В заключительной части трактата (некоего отчёта) Декарт признаётся, что его (трактата) появление на свет было вызвано сильным желанием поделиться с людьми во имя возможного общего блага теми соображениями, которые он более обстоятельно изложил в трактате «Мир…», неизданном по причине страха перед церковью, государством и завистью коллег.

После он опять поминает древних: в одном месте в связи с тем, что их постоянно искажают в своих интерпретациях недостойные наследники (привет любителями сумокогито), а в другом — как раз в связи с карго, где он поясняет, почему написал этот короткий отчёт на французском:

«Если я пишу по-французски, на языке моей страны, а не по-латыни, на языке моих наставников, то это объясняется надеждой, что те, кто пользуется только своим естественным разумом в его полной чистоте, будут судить о моих соображениях лучше, чем те, кто верит только древним книгам; что касается людей, соединяющих здравый смысл с ученостью, каковых я единственно и желаю иметь своими судьями, то, я уверен, они не будут столь пристрастны к латыни, чтобы отказаться прочесть мои доводы только по той причине, что я изложил их на общенародном языке (с. 295)».

В этом вся суть когито/дубито — поставить под сомнение веру в древних авторов и новых подражающих, мыслить на родном языке, своим естественным разумом в его полной чистоте. Вне этого контекста — бессмысленно спекулировать на тему когито, тавтологию эту понимал сам Рене, что для того, чтобы мыслить — необходимо существовать, оттого столько было подстановок под «существую», ибо катафатика тут бесконечна.

Потому и акцент был тут же смещён в сторону слова «сомнение». То есть сомнение человека есть естественное (не каргоидное) состояние разума. Рене в «Размышлении» предстаёт прежде всего как тонкий дипломат. Посему выражение когито ерго сум — это скорее дипломатическая, нежели философская фраза/позиция.

Рене предвосхитил или включился в нарождающуюся борьбу с ренессансным империализмом античных авторитетов, в то, что чуть позже получит название «спор древних и новых», и под ergo sum подразумевал прежде всего именно отрицание давления древних, необходимость табулы расы для духовного прорыва. А может быть, его навязчивый наезд на греко-римлян играл роль громоотвода, позволяющего скрытно атаковать главного противника — церковных догматиков и прочих «искажателей» античной мысли.

ΠΣ.:

Скажем так, я не вникал в декартоведение, и, разумеется, не знаком со всем доступным наследием философа, я лишь ориентируюсь на конкретный текст и его радикальное расхождение с популярным бравированием вырванной из контекста фразы о когито. И дело касается не только народной культуры, но и профессиональной. Искажение началось далеко не сегодня, а ещё в то самое время. Как заметил Спекторский Е. В. в своём великолепном труде «Проблема социальной физики в XVII в», 1917:

«…уже в том же XVII столетии философия стала усваивать безнадежно диалектическую теорию познания. И это означало начало падения классической теории истины, начало ее вырождения. Уже некоторые принципы этой теории (cogito ergo sum, различие истин разума и истин факта и т. п.) были истолкованы в духе психологического субъективизма и солипсизма (с. 141)».

По этой линии субъективизма и солипсизма и покатилось выражение, с помощью которого Рене всего лишь хотел отгородиться от диктатуры авторитетов.