Подобно тому, как «пониманием» (или растолкованием, объяснением) искусства часто утверждается смутная догадка, так и текст являет собой смутную догадку о другом тексте. Тот, другой текст, не обособляется, не представляется чем-то определенным и поэтому не является «другим» в полном смысле.

Он («другой») маячит как очертание в тумане, как силуэт в пелене этого текста, в дымке, которая его обволакивает. На него невозможно указать, границы слиты с окружающей пеленой. Его не разоблачить, но он — другой, — облачен в этот текст, меняет этот текст, меняет текст, который мы читаем в данный момент. «Данный момент» чтения находится в отношении некоторого запаздывания относительно подобного изменения. Мы читаем, мы только начали чтение, но — текст уже изменен, он всегда заранее изменен. Текст, таким образом, не соотнесен с самим собой как нечто самотождественное, а скорее различен с тем другим, которым он еще не стал, лишь догадкой о котором он является.

Чтение, учитывающее эту дистинктивность, эту постоянную гипертекстуальную разнесенность и возможность обмена, конечно, более не может довольствоваться простым скольжением от первой строки к последней, как будто за строками, между ними — ничего не значащая пустота. Разумеется, чтение более не может полагаться на референциальную определенность знаков, на трансцендентальное Означаемое, но также на то, что текст раз и навсегда поддатлив ему, что означает: текст уступил, оставшись в прошлом.

Читать означает разорвать это скольжение, иерархию читающего/читаемого, саму эту привычку взгляда следовать некоему «порядку чтения», привычку всегда закрывать книгу, то есть всегда упускать из виду. В противовес этой «традиции чтения» — возможность включения, проникновения чтения в обмен, текстуальный метаболизм. Более того, подобная интериоризация чтения имплицитно сопутствует тексту подобно требованию восполнения, никогда до конца не удовлетворяемому, поскольку удовлетворение этой необходимости необратимо означало бы только смерть и остановку.

Но текст, уже-измененный, — заранее-догадка, — одновременно смерть и обещание.

Что он обещает?

О чем догадывается?

Возможна или невозможна его смерть?

Он обещает быть другим.

Он догадывается, что не станет.

Апория смерти: окончательное восполнение как необходимое условие, которое, однако, никогда не достигается.

Таким образом, текст — догадка о том, каким он мог быть, но не стал.

***

Сохраненное обещание при этом сберегает потенциальность, оставляет чистую возможность метаморфозы, сокрушает смертельную предрешенность. Довольно неожиданной иллюстрацией к подобной остановке, сохранившей потенциальность и отказывающей смерти, может служить известное произведение искусства.

Допустим, перед нами это произведение искусства. Допустим, что оно представляет собой пару остановленных настенных часов. Минутные и секундные стрелки застыли. Но это не поломка механизма. Скорее всего, сломанный механизм можно починить, чтобы часы продолжили идти. Но зачем? Они остановлены, потому что нет причины продолжать ход.

Они достигли момента синхронизации, после которого дальнейший ход не имеет смысла. Они достигли того, ради чего идут любые часы, — ради того, чтобы однажды застыть. Часы, созданные показывать нам время (как посредники), догнали само время и высвободились из его власти. Они застыли в состоянии покоя, но это не холодный покой камня или памятника.

Остановленный момент определенно что-то сберегает. Покой часов бережно сохранил синхронизацию, которая выпадает из времени и сокрушает порядок устаревания и возобновления. Остановка здесь не означает смерть, для (до) которой стрелки отсчитывали минуты. Она означает перешагивание, пропуск на ее месте. Вместе с тем, смерть присутствует в своем отсутствии как пробел, как «пере-», «через», «сквозь».

Часто встречаемая интерпретация: часы синхронизировались как двое людей. В таком случае, эти двое переживают не смерть, но жизнь. Пере-живают жизнь, перешагивая через смерть, оставляя не ее месте пробел. Синхронизация — их совпадение, взаимное согласие на пере-живание.

Их двое, и они идентичны: положение застывших стрелок, цифры, сами циферблаты — эти двое словно копии друг друга. Может показаться, будто это наводит на мысль об удвоении, пусть так, но в любом случае они копии, без начала, без соответствия, здесь не место иерархии уникальности.

Эти двое — в пространстве между делениями на циферблате, неудобное место, чтобы поставить точку, всегда-незавершенность, вечно юная весна.

«Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа?» — таковы слова по ту сторону жизни.

***

Нам оставлено обещание. Как залог будущего, невозможное обязательство: пережить жизнь. Пусть останется место для своеобразной полисемии, для тонкого переплетения значений: переживание как перешагивание через смерть и переживание как событие выживания (пережить жизнь словно испытать на себе жизнь).

Здесь затрагиваются темы, ставшие особенно важными для позднего Деррида. Для него также оказывается необходимой эта двойственность значения «переживания»:

«Пере-жизнь изначальна: жизнь и есть пере-жизнь. Пережить в обыденном смысле слова — значит продолжать жить, но также и жить после смерти. Вальтер Беньямин, говоря о переводе, подчеркивает различие между, с одной стороны, «пережить» (überleben), жить после смерти (так, книга может пережить автора, а ребенок — родителей) а, с другой стороны, «жить дальше» (fortleben, living on), продолжать жить». [1]

В своем последнем интервью Деррида говорит о том, что пере-житая жизнь не является простым остатком жизни. Это жизнь, превосходящая жизнь, тоже жизнь, но теперь совсем другая. Другую жизнь ничему не противопоставить, не вписать в оппозицию жизни и смерти.

«Жизнь после смерти — это жизнь по ту сторону жизни, жизнь, превышающая жизнь, и мои слова суть не апология смерти, а, наоборот, утверждение живущего, ставящего жизнь и, следовательно, загробную жизнь выше смерти, ибо загробная жизнь — не просто какой-то остаток, а самая насыщенная форма жизни из всех возможных».[2]

«…загробную жизнь выше смерти» — именно так: пережитая жизнь меняет свой порядковый номер, теперь остаточно то, что казалось первичным и главным, а смерть — ее следует перешагнуть, через ее джунгли необходимо пробраться, сквозь нее нырнуть, «жизнь по ту сторону жизни» — так смерть разделяет две стороны, «две» жизни.

Смерть не упразднена, это не бессмертие (которое означает ее отсутствие, «без смерти»), в этом случае не существовало бы различия сторон. Невозможность умереть указывает на невозможность жить, поэтому нельзя назвать бессмертие жизнью, давайте назовем это невозможностью невозможности, воплощенным претворением, удвоением удвоенности, чередованием чередования, уроборосом уробороса.

Пробраться сквозь смерть означает и растратить всю жизнь, осуществить трату перед тем, как стрелки затихнут, отсчитают последний миллиметр циферблата. Как у Батая: роскошь смерти, абсолютное расточительство — трата всех миллиметров и метров жизни. Метр жизни застывает с растратой смерти.

Остановка, пауза, режим ожидания — обещание пережить жизнь, которое принадлежит чистой и единственной возможности. Выполнение обещания структурно вписано в остаток, которым является жизнь. Пережить жизнь — для нас это пока лишь обещание, пока догадка.

Таким оно и останется — «пока лишь». Пока лишь — жизнь, когда она еще не пережита. Оставленный «пока лишь» завет.

Читаем снова: «Пере-жизнь изначальна: жизнь и есть пере-жизнь». Жизнь хоть и пока лишь, но всегда уже впереди себя самой. Она, начавшись, уже опережает себя как данное раз и навсегда обещание и одновременно напоминание о смерти. Всегда — обещание жизни, в котором слышен стук смерти, ожидание растраты накоплений. И в то же время — снова — обещание жизни, но теперь без остатка, она не зовет за собой, ее дары уже здесь, в каждой минуте, в каждом движении секундных стрелок.

[1] Интервью Жака Деррида газете “Le Monde”, 19 августа 2004 г.

[2]Ibid.