Москва — город глубин и высот (высота как перевёрнутая глубина): «семь холмов», сталинские высотки, подземные правительственные бункеры и коммуникации (Метро-2 и пр.)… Петербург — город сложных поверхностей: плоскость дельты Невы, расчерченная длинными прямыми улицами и ризоматической сетью каналов… Эти ландшафтно-урбанистические особенности, как кажется, во многом определяют особенности московской и петербургской творческих стратегий.

Так называемые московские концептуалисты называли свою стратегию «невлипанием» или «незалипанием». Д.А. Пригов писал: «…Этика художнического поведения как незадействованность, невлипание ни в один конкретный дискурс, но просто явление его в соседстве с любым другим или другими, то есть актуализируясь в текстовом пространстве в виде швов и границ…» («Мы так близки, что слов не нужно», 1993). Ср. также у И. Кабакова: «незалипание» есть «двойственное отношение к своему “Я”, своему месту в мире, своему занятию, которое лучше всего определить как своеобразное “мерцание”: происходит постоянно, в одном и том же ритме — то ты сохраняешь свой «идентитет», то теряешь его; то совмещаешь себя со своей профессией или делом, то — в следующее мгновение — оставляешь их («Словарь московского концептуализма», 1993).

В Москве, городе глубин и высот, легко залипнуть — провалиться в пору земли или смысла. Но залипать там опасно: в московских глубинах таится безумие власти, «центра мира». Образцовым «глубинным» автором-москвичом является, пожалуй, А. Монастырский, которому удалось спутешествовать «туда», т.е. залипнуть, и чудом вернуться к «консенсусной реальности» (см. «Каширское шоссе»). Пригов, ясно ощущая эту опасность, предпочёл держаться у края: «Это постоянное ощущение катастрофы, стояния на краю пропасти, отчего возникает желание эту пропасть срочно чем-то заполнить, закидать, не важно, чем — домашним скарбом, чугунными болванками (с производства), — нужно беспрерывно и монотонно что-то кидать в эту пропасть. И вот оказывается, что реактивной силой этого кидания ты только и удерживаешься от падения вниз» («Мерцание между телом и словом. Интервью Владимира Сальникова с Дмитрием Александровичем Приговым», 1998). Ничего подобного мы, меж тем, не находим у петербургских авторов того же поколения: образцовым петербуржцем в этом смысле является А.Т. Драгомощенко, создававший сложнейшие текстовые поверхности, как будто не нуждающиеся ни в какой глубинной герменевтике, а его друг С. Курёхин постоянно скользил с одного острова смысла на другой, легко влипая во что угодно и так же легко отлипая.

Р.С. Осминкин, петербургский автор следующего поколения, уникален тем, что унаследовал и совместил в своём творчестве оба эти качества — «глубинность» и «поверхностность». Исследователь М. Липовецкий указывает на двойной генез поэтики Осминкина: московский концептуализм и Фронт левого искусства (ЛЕФ) («A Dilemma for the Contemporary Artist: “Revolutionary Pessimism” of Roman Osminkin», 2017). Оба этих влияния географически московские, однако же Осминкин — автор подчёркнуто петербуржский, типичный житель петроградских коммуналок (см. цикл «Коммуналка на Петроградской»). Родившись с разницей в пару дней с Приговым (5 и 7 ноября), Осминкин также обычно занимает ироническую (или постироническую, или метаироническую) дистанцию по отношению к своим героям или к своей теме. И в то же время Осминкин отличается от москвичей и, в частности, от Пригова (которому иногда метаиронически подражает) тем, что не боится залипнуть: он постоянно как бы подзалипает — и объектом этого подзалипания для него в большинстве случаев выступает ЛЕФ и вообще культура советского авангарда.

Залипать в Петербурге безопасно: здесь нет ландшафтной глубины или высоты, которая могла бы затянуть и погубить залипшего. Сильный морской ветер и течение рассеянных каналов вынесут, вымоют залипшего из любой земной поры на поверхность. Но именно поэтому и залипнуть на чём-то всерьёз здесь не получится — разве что подзалипнуть. В Петербурге часто на чём-то подзалипали (причём без всякого риска для разума и для жизни): И. Бродский — на «нормальном классицизме», Драгомощенко — на первом снеге (иногда липком, иногда пушистом), Д. Голынко-Вольфсон и более молодые поэты — на «вечном петербургском барокко»… Осминкин подзалип на революционном Петрограде («Коммунизм не идеал», «Поэма товарного фатишизма», «Левые художники унылые говно» и пр.). В Москве эта страсть к 1920-м годам давно бы, наверное, повела Осминкина дорогой зверски-серьёзного активизма и прямого противостояния системе (что в России обычно заканчивается для всех более-менее одинаково). Тем интересней Петербург как пространство, делающее напряжение между внешне несовместимыми стратегиями влипания и невлипания стабильным и плодотворным (другой пример такого напряжения — творческая стратегия переехавшего из Москвы в Петербург Романа Михайлова, которую можно было бы на ориентальный манер окрестить «влипанием без влипания»).

Статья опубликована в сборнике «ПОЭЗИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ» (1-е Осминкинские чтения), собранном по итогам междисциплинарного круглого стола и поэтических чтений, приуроченных к годовщине Великой российской революции 1917 г., опосредованной годовщиной дня рождения поэта Романа Сергеевича Осминкина.