Давно хотел поставить одну из пьес Д.А. Пригова в со-масштабной форме. И тут поступило предложение от Кати Деготь, с прошлого года возглавившей известный арт-фестиваль «Штирийская осень». Предложения Кати обычно отличает конкретика, вот и на этот раз местом реализации должен был стать не просто город Грац, а Шлосбергская (русская) лестница, построенная в том числе руками русских военнопленных во время 1-й мировой войны. Эта поражающая своими высотой, трудносделанностью и вписанностью в ландшафт зигзагообразная лестница оказалась идеальным примером поэтики пространства Гастона Башляра, одновременно производя поэтические образы и взывая к их материализации. Ведь образ — производная конкретного пространства и времени, а вся его химеричность — результат долгого уничтожения следов труда в угоду конечному чистому и гладкому произведению, будто бы ниспосланному свыше в голову творца, а оттуда прямо в мир. Когда я увидел фотографии узкой Schloßbergplatz с перспективой крутой отвесной скалы с вырезанной в ней лестницей, серпантином вздымающейся вверх, то идея площадного театра получила свое пространственное решение. Таковым стала пьеса Пригова «Революция: Радиотрагедия двух репродукторов» (1990) и ее позднейшая версия «Переворот: трагедия двух репродукторов» (2006), место действия которых было буквально прописано для нашей постановки в Граце.

«Идет толпа? Идет. Скапливается, в смысле, накапливается в узком проходе меж всемирно известных каменных строений. Ну и что? Это мы уже не раз видели. Так что вполне название условное. А и неважно. Просто на сцене — площадь. А на площади — демонстрация» [1].

Здесь нужно сказать о важном для меня критическом переосмыслении раннесоветских опытов массовых инсценировок, демонстраций и только что возникшего феномена радиовещания. ЛЕФовец Сергей Третьяков в ноябре 1927 года в статье «Газета на шестах», глядя на московскую демонстрацию на Красной площади поражался:

«До какой степени стало вербально (словесно) наше оформление. Надписи-лозунги, надписи-цитаты на фасадах домов, лозунги-рапорта, агитстрофы, эпиграммы на стягах, проносимых колоннами. Краткие хронологические таблицы на Советской площади. Фанерные буквы, розданные демонстрантам и складывающиеся в слова. Три четверти демонстрационного оформления — это белые абзацы на красном фоне» [2].

Советские трудящиеся массы праздновали уже свершившуюся революцию, а все их лозунги и речевки должны были производить перформативный эффект чистого самопредъявления победившего класса, более не нуждающегося в политической репрезентации. Хоть эта репрезентация и предшествовала самой демонстрации в виде генеральной линии ВКП (б).

Но что значит сегодня эта форма — фанерные таблички с белыми буквами на красном фоне? Возможен ли прямой агит в эпоху индивидуальной, а не коллективной рецепции? Пригов в своей пьесе концептуально обрамляет сверхидеологизированную форму демонстрации и прямого агита, превращая их из раблезианского карнавала и праздника трудящихся в эпический театр и трагифарс. У Пригова приказы радиорепродукторов все время прерываются авторскими ремарками и метапоэтическими вставками, производя «эффект очуждения» и дистанцируя зрителя от лобового идеологического воздействия, призывая критически осмыслить происходящее. (В развитие брехтовской линии здесь приходят приговские стратегии «мерцания» и «невлипания», ставящие предел любому претендующему на тотальность дискурсу). Радиорепродукторы повелевают массами до поры до времени, пока те не отбиваются от рук (буквально от голоса) и перестают подчиняться противоречащим друг другу приказам. В итоге все заканчивается свержением разъяренной толпой столба с репродуктором — олицетворения ненавистного голоса власти (включающего в себя и голос самого поэта). Но краткий пьянящий миг свободы рекурсивно возвращается к установлению нового порядка, а толпа шизофренически раскалывается на товарищей и господ. В сегодняшнем мире мы можем наблюдать еще более радикальную поляризацию на левое и правое — свободу и порядок. Либерально-буржуазная версия парламентской демократии больше не справляется с политической репрезентацией ни большинств, ни меньшинств, которые ощущают себя не представленными, неуслышанными и обманутыми и требуют прямого участия. Протесты следуют волна за волной, и в этой турбулентности к власти приходят право-популистские партии, наделяющие себя выразителями воли народа и предлагающие простые и понятные этому народу решения.

Поэтому, делая свой «Путч» после Пригова [3], я конечно опирался не на актерскую игру, а на движение, причем двигаться должны были не столько тела, сколько замещающие их литеры, материализующиеся в слова и фразы, приковывающие внимание своим монументальным масштабом. Масштаб — это не только размеры (площадь, массы людей, громкие репродукторы), но и столкновение, коллизия форм — текстуальной, визуальной, аудиальной, телесной, театральной, политической (т.к. любой театр на площади — есть либо прототип агоры и политического парламента, либо предуготовление к митингу, демонстрация в потенциале, «воспитание» революции в чистоте аффекта справедливого общества). Публика на площади не сидит в партере, а представляет собой демонстрацию в потенциале, которая в определенный момент может развернуть свои ряды и плечом к плечу пойти маршировать по улицам Граца, голося революционные и рабочие песни (здесь еще одна референция к С. Третьякову и его совместному с С. Эйзенштейном агит-гиньолю «Слышишь, Москва?!», действие которого происходит во время ноябрьской революции 1922-го года в Германии, где рабочие-коммунисты входят в открытое противостояние с фашистами и выходят из него победителями благодаря культурной революции, без которой политическая оказывается не полна).

Но самым интересным формальным элементом стало то, что масштаб площади и лестницы, краткость фраз и сложность их сборки-пересборки сделали «Путч» конкретной поэзией: практически вертикальная отвесная лестница сработала как гигантский лист/экран, на котором литеры передвигались, меняя друг друга, организуя динамику не темпоральным развертыванием текста, а визуальным проявлением и столкновением знаков друг с другом прямо на плоскости отвесной скалы-страницы.

Ниже следуют мои дневниковые записи, сделанные летом-осенью 2018 года, во время подготовки «Путча».

В Граце меня и мою artistic collaborator Анастасию Вепреву поселили на улице с названием Nibelungen-gasse. Я тут же вспомнил о любимой вагнеровской опере Кольцо Нибелунгов (Der Ring des Nibelungen), которую я еще в 90-е купил на двух дисках и слушал в своем первом CD-плеере в кузове Урала, когда молоденьким инженером катался с бригадой работяг со всего бывшего Cоюза по Ленинградской области. В нашем распоряжении оказался целый 2-этажный дом, хозяйкой которого была австрийка Хермина. Дом внутри напоминал шкатулку с кучей винтажной мебели, предметов с блошиных рынков, платьев, развешанных посреди комнаты, книг, лежащих вдоль стен и обтекающих углы, удивительной формы посудой. Все расставлено, дышало и жило как в «Улице с односторонним движением» Беньямина, где фигура коллекционера хранила память вещей и давала им другую жизнь. Внутри домика куча звуков — кажется будто проживаешь некое бытие выставленности, тебя воочию наблюдают вокруг с 5-этажных домов, окружающих этот чудом сохранившийся домик внутри сада, в саду кричат и мяукают (?!) ежики, ухает филин, с 7-ми утра ежечасно бьют колокола гигантского костела, слышны постоянные бытовые переругивания с балконов, громкий смех, стрижка газонов, каждый чих, скрип деревянной лестницы, дом дышит как живой (ведь дом как пространство, в отличие от квартиры — сохраняет свою общность даже когда вы находитесь в разных его углах). Здесь своя поэтика пространства.

26 июля

По приезду в Грац Катя Деготь сразу повела нас в греческий ресторан, где познакомила с Каталин Эрдоди (Katalin Erdodi) — кураторкой из Венгрии, живущей в Вене, но перебравшейся в Грац специально на время подготовки к Штирийской осени. Каталин воплотила образ настоящего культурного номада — витальная и энергичная, с длинными кудрями и всегда со вкусом одетая в цветастые яркие этнические платья, Каталин стала на следующие два месяца нашей правой рукой, а в какие то моменты скорее мы были рукой Каталин, так как владение немецким и английским языком и беспрецедентная трудоспособность сделали Каталин настоящим образцом фигуры куратора. Но в тот день, сидя в греческом ресторане, я еще не придал значение словам Кати о Каталин: Рома, скоро Каталин начнет писать вам длинные письма, не пытайтесь соревноваться с ней в длине, это бесполезно.

27 июля

Сверхнапряженный день. Мы у Кати Деготь в квартире модернового дома напротив Volksgarten (Народного парка, а Штирийская осень этого года носит название «Народные фронты»). Белые стены, дощатые полы, высоченные потолки, из окон в парке видно две охраняемые исторические беседки — туалет и русская шаверма. Катя, Настя, Каталин и я редактируем текст Путча. На связи из Берлина переводчик Девид Рифф, который уже переводил мои тексты и вообще всегда по хорошему скрупулезен к нюансам и чуток к политической интенции. Перевод, литовка, подгонка драматургических компонентов друг к другу — все это надо еще продуктивно запараллелить с визуалкой и саундом. Прямо во время нашей работы грузчики привозят Кате софу и тут же начинают ее собирать. После сборки я не преминул первым опробовать степень жесткости софы и демонстративно улегся на ней. — Как кот, пошутила Катя.

После обеда первая встреча с перформерами и хористами, которых искали и подбирали среди местных жителей Каталин и ее незаменимая помощница Džana Ajanović. Все перформеры с разным бэкграундом — театралы, перформеры, студенты, медицинская работница с русскими корнями, веселый иракец пантомим, есть и пожилые люди, пара неформалов и просто полубездельники. Я решаю представиться фразой: «Я приехал из города трех революций, вот почему я здесь у вас ставлю пьесу про революцию». Это самая масштабная работа, которую я делал. Помимо команды кураторов, работников и техников Штирийской осени, крутого хип-хоп хореографа Самуэля (Samuel Kirschner), координатора хора Клариссы (Clarissa Rêgo Teixeira) и переводчицы Марины Ковалевой — это еще около 30 местных жителей Граца разного пола, гендера, возраста и национальности, а еще 2 супер-голоса для репродукторов — музыканта и мастера стендапа Didi Bruckmayr и актрисы и певицы Susanne Gschwendtner.

28 июля

Грац. День ворк-шопов с хористами. 10 человек, мы идем на Schloßbergplatz, пробуем двигаться и распеваться, потом поем каждый свои песни на своем языке — революционные, народные, партизанские, детские. Потом берем мегафоны, начинаем повторять за репродукторами их приказы, но остраняя их, смещая, пародируя, воспроизводя эхо эффект, инверсируя, субверсируя, квиризуя, в общем, множа и девальвируя. Когда будут возведены башни и громкость будет на всю площадь, то эффект от дюжины людей с мегафонами может стать очень неожиданным. Площадь сама по себе со сложным саундскейпом — узкое, вытянутое пространство у подножия высокого скалистого холма — создает эффект каменного колодца, в котором разноречие туристических групп, крик птиц, бьющие каждые 15 минут колокола, шум кафешек и фонтанчиков многократно отражаются и резонируют. Кларисса, вызвавшаяся координировать действия хористов, сделает из хора настоящий коллектив, чувствующий дыхание и движения друг друга. В качестве забавного примера, на многократные возгласы “revolutttiiiooonnn” один из местных жителей высунулся из окна и вопросительно выпалил: а что, революция уже началась?

28 июля

Воркшоп с людьми-буквами. Непередаваемые ощущения возможности воочию наблюдать как сценарный план, минуту назад бывший текстом, абстрактными значками на бумаге, оживает. Люди материализуют каждый свою букву будто единицу в идеологической машине воспроизводства, они начинают исполнять приказы репродукторов, идеологически интерпеллируются. Сначала они делают это с ошибками, кто медленнее, кто криво, но слова собираются и распадаются, отчего одновременно захватывает дух и становится жутко, так как сразу понимаешь что за буквами и знаками стоят живые люди разных социальных групп (как в бахтинско-волошинском «Марксизме и философии языка»: борьба за то или иное означающее — это классовая борьба). Вот одна участница опоздала и стоит грустно в сторонке со своей буквой, это так трогательно, будто бы лишняя буква, невостребованная революцией. Я пошутил, что если бы пришло не 10, а 9 человек, то революция бы не состоялась, так как не хватило бы людей на буквы. Тогда состоялся бы только Путч? Все смеются. Но шутки шутками, а синхронизация движений нескольких десятков букв в пространстве требует уже не столько риторических и перформативных навыков, сколько вычислительных. Логос здесь уступает место матеме — строгому расчету действий каждой буквы. За этими расчетами хореограф Сами и Каталин провели не один день, поразив меня не свойственной творческим персонам математической строгостью мышления.

И вот наступает момент, когда мы с перформерами и хористами переходим на лестницу. Туристы и прохожие тут же интересуются у людей с табличками что же тут происходит, предлагать подержать буквы, а потом, когда слова начинают выстраиваться на лестнице, меняться и перетекать одно в другое, возникает настоящий wow-эффект. Постоянные повторы и прогоны дают ощущение легкого абсурда происходящего, все как в моих детских мечтах: кубики эрудита ожили и начали творить мир. Но пришло и самосознание власти над людьми, ведь их тела теперь так послушны, они могут быть выстроены в любую лексему и фразу, но на самом деле набор букв, который у нас в наличие, как и наш вокабуляр в жизни всегда ограничены. Власть — это и ответственность за людей, гоняемых туда сюда на жаре, по крутой отвесной лестнице, они потом спустятся, запыхавшись и спросят с тебя: ну как? В конце репетиции как будто по сценарию подошел большой по всему виду добродушный полицейский и с напускной строгостью начал спрашивать, что тут у нас происходит, не демонстрация ли? Эта рецептивная тревога наделенной властью фигуры полицейского живо напомнила о тонкой грани между театром и политической демо, которая заложена в самой публичности происходящего. Полицейский записал название нашей пьесы «Путч» и дату путча — 20 сентября. Запишите и вы.

Потом мы вместе пили кофе и смотрели рабочее видео, разбирая лексико-телесные недочеты. Вот одна человеко-буква не поспела занять свое место в слове, оставив вместо себя зияющую дыру, а вот буква R во фразе 1SOLUTION / REVOLUTION выбилась из общего ритма, отчего вместо REVOLUTION постоянно возникало конформистское EVOLUTION.

29 июля

В свой единственный выходной сходили с Настей В. в местный Кунстхауз, гигантскую биоморфную железо-бетонную конструкцию, похожую то ли на сердце, то ли на легкие, вросшие в историческую застройку посреди красных черепичных крыш. Выставка «Faith Love Hope» (Вера Любовь Надежда) скорее порадовала. Еврокатолики продолжают серьезно переосмыслять и возиться с религией: что делать после всех смертей бога с казалось бы схлопывающимся иудо-христианским эоном, если до точки сингулярности мы пока не дожили и будущее все больше No Future. Среди участников много известных художников от Луиз Буржуа и Сантьяго Сьерра до Артура Жмиевского и Славс энд Татарс. Но куда интереснее произведения 13 и 15 веков, встроенные в экспозицию таким образом, когда старые медиа оказываются заново реинтегрированы и продуктивно включены в современное искусство.

После обеда с Катей Деготь ходили в Общественный публичный открытый бассейн. Построен социал-демократами в 30-е до прихода австро-фашистов к власти. Замечательный разрез общества в миниатюре, причем в буквальном смысле: никаких дресс-кодов, гламура и пафоса, народное тело в разрезе, неглиже и вперемешку (по Агамбену тело не обнаженное, а голое). В то время, как буржуазия за городом пьет вино и производит новые социо-национально-культурные различия, о которых народное тело ни сном ни духом, все различия даны здесь и сейчас, они на виду с разной степенью откровенности. Арийки, австрийки, итальянцы, турки, венгры, словенки-хорватки и другие славянские балканцы, одетые мусульманские женщины с голенькими детишками, арабы, марокканцы, но никакой сексуализации тел, есть даже пространство для нудистов где правда никаких нудистов давно не водится, а лежат обычные горожане.

1 августа

В перерыве между репетиционными циклами я отъезжал на Летнюю академию в Зальцбург. Это, конечно, отдельный рассказ, но есть и связанные с подготовкой к «Путчу» вещи. Например, выставка про историю Австрии в трех датах: 1918, 1938, 1968 в Museum der Moderne. Кураторский стейтмент поясняет: «In the end of World War I, the Republic of Austria is proclaimed in November 1918. In March 1938, the country is annexed by Hitler’s Germany in the so-called “Anschluss.” Thirty years later, the protesters of ’68 take to the streets; among their demands are an end to the Vietnam War, equal rights for women, and sexual freedom". Экскурсию проводит сама кураторка Antonia Lotz. Узнав, что я участвую в Штирийской осени, она подвела меня к эскизам Ханса Хааке и увлеченно поведала, как тот построил в рамках Штирийской осени 1988-го года в память об аншлюсе неоклассический «Обелиск Победы» ('Und Ihr habt doch gesiegt (And You Were Victorious After All) (1988), спровоцировав тем самым целый городской скандал, в ходе которого местные неонаци сожгли обелиск как отзеркаливающий их скелеты в шкафу. Это была важная работа с историей в публичном пространстве, и я воодушевился, что отчасти иду по стопам самого Хааке. Была на выставке и неизвестная мне ранее нереализованная работа Хааке с коллективной могилой убитых в Граце евреев — подземный монумент на главной площади. Понятно, почему она так и не была принята тогдашней властью.

9 августа

Вена. Только вернулся в отель. Это был сверхдень. С самого утра и до 7 вечера мы не вылезали из аудиозаписывающей студии. Диди и Сьюзан — найденные Каталин два голоса для репродукторов — оказались суперпрофи. Воодушевившись пьесой, они ни разу не пожаловались на усталость и готовы были перезаписывать множество раз одну и ту же партию, чтобы добиться нужной интонации. Звукорежиссерка Laura Strobl весь день колдовала за пультом с огромной панелью из тумблеров, рычажков и кнопок, мы с Каталин раз за разом отслушивали материал, пока, наконец не получили несколько версий, с которыми дальше предстояло работать Насте Вепревой. Свести все в единую радио-пьесу и снабдить нужными звуковыми эффектами — задача еще нескольких бессонных ночей.

Идя на полусогнутых в заказанный отель, подумал, что жизнь русского поэта полна контрастов: вчера ты спал в холле на полу студенческой общаги в Зальцбурге, а сегодня в 4-звездном номере отеля в центре Вены за 87 евро за ночь. Но сон одинаково поглотил твое утомленное тело. Однако вопрос — кем сегодня в больше мере является современный поэт — художником, сэлф-менеджером, куратором, режиссером ¬– остается подвешенным. Быть может ты — соглядатай и профанатор всех профессиональных навыков, тот, кто пытается делать микро-надрезы через все профессиональные поля человеческой жизнедеятельности? Самозванец, ничего не умеющий толком, но берущийся за все? Пригов, помнится, последовательно развивал идею самоидентизванства. А ты, Роман Сергеевич, выросший в 90-е в почти неполной семье, когда мама бегала по подработкам от роддома к военно-морскому госпиталю, отец сидел в тюрьме, бабушка с дедом выручали пропахшими салом и тыквенными семечками коробками из украинского села, ты в свои 38 лет до сих пор ешь так, как будто у тебя сейчас отнимут еду, а еще вдобавок недоеденное кем-то можешь попросить доесть и даже взять с собой в коробочке или пакете из кафе и ресторана. Впрочем, сегодня это можно было бы оправдать новым трендом на экологичное и этичное потребление.

10 августа

Поезд Зальцбург — Вена. Мысли вслух, наговоренные в диктофон от ловли себя на ощущении загрязненности слуховой среды. В Европе изобретают экологичную упаковку, чтобы не загрязнять окружающую среду. Экопакеты — это супер, но как насчет бесшумной упаковки, потому что европейцы — просто пиздец, они без конца шуршат чипсами, орешками, разного рода фастфудами, громко хрюкают трубочками и конечно же разрешают своим деткам бегать и кричать по вагонам, так как выращивание свободного еврогражданина, не зашуганного отцовско-материнскими запретами и подзатыльниками — это ли не самоцель либерально-буржуазной демократии. И это конечно хорошо, но загрязняет слуховую окружающую среду так, что мне кажется, будто я начинаю различать 50 оттенков шуршания разных упаковок. Саундскейп, мультисенсорность, проприоцепция, телесное пронизывание, в определенный момент все это начинает складываться в некую шумовую партитуру музыки повседневности.

Второй приезд в Грац. 17 сентября

Пришел за инструкциями по исполнению прекрасный трогательный тонкий актер Andri Schenardi — итальянец из Швейцарии, которого куратор Каталин предложила на роль Станислава Каца. Мы находимся в настоящем барочном дворце 17-го века с прекрасной акустикой от деревянных полов, инкрустированными позолотой каминами, потолочными и настенными фресками и росписями. Андри становится в центр зала и пытается пошутить, что он чувствует сейчас себя как на кастинге. Я улыбаюсь, успокаиваю его, он уже выбран на роль Каца, что я не консерваторский профессор, это не кастинг, а просто распевка и настройка на нужные интонации. Андри настраивается, водит тонкими кистями рук в пустоте, потом начинает петь. Он поет, я застываю, слушаю, что это за дивный голос, сначала поет очень высоко как бельканто кастратов эпохи барокко, глаза Андри увлажняются, он очень переживает и смотрит на меня как грустный олень. Потом я прошу петь пониже, получается странное квир-оперное исполнение. Катя Деготь, позже скажет, что расслышала в нем что-то от еврейских клезмеров.

18 сентября

Прихожу во дворец, а Анджело — кукла Себастьяна Каца — главного политика и трагического героя нашего «Путча» — уже кастрирована, поролоновый член сиротливо лежит на стуле. Это дело рук Каталин — замечательная сублимация, доступная в искусстве. Длина члена Анджело — 17.8 см. (прежде я думал, что это рост и написал менеджеру, что такой рост более реалистичный), поэтому он никак не помещался в костюм политика, купленный специально для пьесы. Настя Вепрева набила полую и оттого слишком легкую для дефенестрации секс-куклу Анджело газетами. Как логично, думаю я, что политик набит смятыми газетными страницами как собственной массмедийной отрыжкой, идеологическими отбросами.

Еще одна случайность сделала концовку пьесы более концептуально выверенной. По сценарию все баннеры-префиксы к Revolution должны были упасть, тем самым лишив революцию любых предикатов и оставив ее в темноте своего прозревания универсальности. Но сбрасывать баннеры оказалось тяжело и опасно, поэтому техники предложили выход с черным последним баннером, который комплиментарно сработал с дизайном всей Штирийской осени, построенном на черном блэк-ауте всех надписей рисунков и образов, ну и конечно в который раз отослал к черному квадрату, то есть революции в искусстве.

19 сентября

Сегодня был генеральный прогон нашей радиотрагедии-фарса "Путч (после Пригова) в Граце. Завтра открытие фестиваля Штирийская осень, в рамках которого Путч для двух репродукторов будет исполнен в 19.30 на Schloßbergplatz. Вход свободный для всех горожан и гостей города. Стихи Романа Сергеевича уже озвучены «радиодикторами» Didi и Susanne. Хореограф Самуэль с математической точностью поставил передвижение каждой буквы на лестнице. Кларисса и хористы с мегафонами готовы к интерлюдиям. Станислав Кац (Andri Schenardi) исполнит своим итальянским бельканто квир-арию в двух частях после чего будет дефенестрирован с лестницы прямо к ногам народа. В общем и целом вовлечено почти полсотни человек. Революционный механизм запущен. Даже старина Arnold Schwarzenegger уже прибыл в Грац. Фестиваль, проходящий в год 80-летия аншлюза Австрии Германией, называется Volksfronten (Народные фронты), сделанный стараниями Екатерины Деготь и сильнейшей команды кураторов и техников уже сейчас видится по-настоящему антифашистским высказыванием в эпоху право-популистского подъема в центральной и восточной Европе.

20 сентября

Штирийская осень. Открытие. Наша пьеса. Полная площадь. Все стихает. Все в предчувствии, нет, конечно не революции, но припоминания, смещения пространства в историческую суггестию конкретности — предельная конкретность знаков на лестнице — их скудность и повторяемость, доведение их до чистого рефрена реререревововолюлюлюшэшшшэннн пупупупупутчччч твттчтчтчтчс ¬– звуки правят, как у Шкловского в статье про заумную поэзию. Но здесь же и конкретность типографики — гигантских движущихся литер. Белое на красном, реклама апроприировала это сочетание цвета как самое видимое и читабельное издалека, вот они качаются, издавая жуткие звуки на ветру, вот выбрасываются вниз лозунги. Вот соло Себастьяна Каца “Es ist Zeit” (Время пришло). Вот только Es ist Zeit für ? Для чего?

После пьесы все хлопают друг другу, становятся в круг, возбуждены и счастливы, святая усталость и непревзойденная будничность, революция — это наша работа. Наверное, это и есть разотчужденный труд, правда для хоть и сплоченной, но очень узкой группы людей, ставших на время подготовки и совместных репетиций настоящим производственным коллективом. Однако большая часть из этих людей вернется к своим повседневным занятиям, я снова уеду и замкнусь в своей комнате в коммунальной квартире на Петроградской стороне. Массы схлынут с площади, а политики займут свои места в институтах переобувшейся власти.

Примечания

[1] Журнальный зал: Октябрь, 2006 №9; URL: http://magazines.russ.ru/october/2006/9/pr7-pr.html

[2] Новый ЛЕФ. 1927. № 10. С. 18.

[3] Putsch (After D.A. Prigov) (2018) Performance and intervention. https://www.steirischerherbst.at/en/volksfronten/artist/roman-osminkin