Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда…

Анна Ахматова

Сейчас будет изложено небольшое количество соображений философского характера, которые, на самом деле, понадобятся лишь для того, чтобы, оттолкнувшись от них, перейти к более существенным и уже не столь абстрактным вопросам. Поэтому, прошу немного потерпеть, даже если эти соображения не воспримутся близкими и важными. Возможно, в качестве образчика действительно глубоких мыслей вы могли бы привести что-то другое, тем интересней, что изнанки моего и вашего примера будут схожи.

*

Мысль сканирует внешность — выявляет особенности, очертания, взаимосвязи, а также роль в окружающем мире. Как правило, этим все и ограничивается, поэтому выявленное мыслью исчерпывает предмет или явление полностью.

Но не у всего поверхность и место в мире — это все в нем. Существует такое, что несводимо к своим внешним ролям и смыслам. Часть мыслителей его избегает. Их можно было бы похвалить, однако, скорее всего, они просто до него не дотягивают. Те же, кто дотягивает, проявляют, что называется, живой интерес. И начинают сканировать изо всех сил…

Однако абсолютное или самоценное нельзя одолеть мыслью. Ибо его видимая часть — не главное в нем, а глубже мысль не проникает. Да и с видимой частью возникают проблемы. Ибо зачастую ее просто не оказывается…

Постижимо лишь то, чья суть полностью представлена его ролью в окружающем мире. Здесь все просто: как оно на нас отражается, каково оно для нас, таково оно и есть. Постигая что-либо, мы всего лишь постигаем, каково оно для нас. Однако о самоценном, увы, ничего не говорит то, каково оно применительно к нам или к чему угодно. А каково оно само по себе нам не увидеть, поскольку само по себе — значит в наше отсутствие.

Чем более нечто — самоценное, самостоятельное бытие, тем менее значима его внешняя сторона — то, каким он предстает остальному миру, какое место в нем занимает, чему подобно и от чего отлично, какие блага/беды несет собой окружающему. Чем более нечто — самостоятельное бытие, тем меньше шансов, что оно вообще куда-то и кому-то предстает, занимает где-то какое-то место, на что-то походит или от чего отличается, чему-то несет благо или зло.

Бесполезно рассчитывать, будто таковым можно овладеть. Во всяком случае, постичь можно только такое абсолютное, которое предварительно превратили в своем уме в относительное, а на подмену просто закрыли глаза.

Разбирающийся с такими разновидностями абсолютного как любовь или красота ошибается уже в том, что видит их как внеположное, как подлежащую решению проблему, каковой они вовсе не являются, как вовсе и не стоят напротив кого- или чего-либо. Он оказался в несуществующей, искусственной точке, откуда красота предстает чем-то, а потому требует разбирательства. Ему, стало быть, нужно очнуться, покинуть это несуществующее место, а вовсе не разбираться в красоте.

Даже постижение того, что самоценное — это целый мир или что его смысл — в нем самом, касается всего лишь его поверхности, но не глубины. Да-да, как это ни удивительно, но это всего лишь малозначащие детали.

Когда ты — целый мир, то это уже как-то без разницы, что ты — целый мир. Ибо, черт возьми, это всего лишь внешняя характеристика, результат оценки себя, произведенной со стороны, до которой, если ты действительно целый мир, тебе не должно быть никакого дела. Какие еще оценки со стороны, если ты — целый мир, если вне тебя — ничего!

Если ты несводим к внешней полезности (или вредности), тебе должно быть наплевать на самое слово «смысл». Ты не будешь видеть в этом понятии никакого смысла. Если твой смысл — в тебе же самом, то пришло время избавиться от понятия смысла, выбросить его в мусор.

«Смысл абсолютной ценности — в ней самой», — всего лишь бездарная попытка описать абсолютное в терминах, применяемых к относительному, пусть и слегка модернизированных. Если мы, формулируя суть абсолютной ценности, отталкиваемся от ценности относительной, это уже большая ошибка. Для того, чтобы получить понятие абсолютной ценности, да еще адекватное «предмету», мало создать противоположность относительной ценности. «Иметь относительную ценность — служить чему-то другому. Стало быть, иметь абсолютную ценность — служить самому себе». При таком вычислении упускается из виду, что само понятие служения появилось именно по отношению к относительным ценностям и обретает свой смысл применительно именно к ним.

Даже постижение того, что самоценное — это целый мир или что его смысл — в нем самом, касается всего лишь его поверхности, но не глубины

Собственно, потому до сути самоценного так трудно добраться, что там, где должна быть его суть, ничего нет. Оговоримся: нет ничего, имеющего наружную сторону, внешний аспект. Снимем оговорку: для нас отсутствие внешних проявлений и отсутствие чего-либо — одно и то же. Иными словами, в сути самоценного не будет ничего объектного, чтобы его можно было познать, ничего внеположного, чтобы его можно было рассмотреть, ничего сложно-составного, чтобы разложить его на элементы. Мы не может попасть внутрь самоценного, мы не можем ухватить его «нутра», потому что там — внутри — пустота. Или полнота, если это уточнение хоть что-то меняет.

Дело, таким образом, скорее не в том, что суть самоценного спрятана под непроницаемой оболочкой, а в том, что ее даже не надо прятать, поскольку обнаружены могут быть исключительно внешние проявления, каковые, в случае с самоценным, будут проявлениями исключительно второстепенного в нем.

Лишь по первости кажется, что самим обозначением самоценного в качестве такового мы как будто зацепляем его суть. Однако при должной внимательности нас начинает преследовать ощущение, что данное обозначение произведено не вполне корректно, а значит не вправе претендовать на реальное достижение. В самом деле, каким образом самоценность была обнаружена извне, если оттуда узреть можно исключительно то, что себя туда — вовне — проявляет? Понятное дело, что самоценность не заявляется наружу никоим образом. Во всяком случае, едва самоценное явит себя чьим-то взорам: «А вот и я, зацените», — его самоценность тут же превратится в свою противоположность.

Собственно, потому до сути самоценного так трудно добраться, что там, где должна быть его суть, ничего нет. Оговоримся: нет ничего, имеющего наружную сторону, внешний аспект

Даже заимев в своем арсенале слово «самоценность», мы не знаем, что с ним делать. Мы произносим его, но ничего за ним не слышим. Оно ничего нам не говорит. Даже определившись с чем-то как с самоценным, мы продолжаем иметь к нему вопросы. Иными словами, нам по-прежнему важно встроить его в контекст, словно какую-то прикладную вещь. И мы по-прежнему считаем, что для нас — выведывателей внешнего значения чего-либо — рядом с самоценным есть место; что мы можем к самоценному что-то добавить, то есть сделать его ценным-благодаря-нам.

Увидев самоценность чего-либо, мы увидели его как бы самоценность — ненастоящую, поверхностную, условную, поддельную самоценность, да и сам этот акт узрения более похож на игру воспаленного сознания или самообман.

*

Поставлена логическая точка или нет, на этом я останавливаюсь, потому что все эти рассуждения нужны лишь как пример или материал, с которым мы начнем сейчас работать, а именно — зайдем к нему со спины, чтобы посмотреть, что за ним кроется.

*

Итак, что стоит за пафосом с которым все это говорится/мыслится? За пафосом, с которым утверждается, что самоценным и абсолютным не завладеть, что из них не сделать трофея, добытого посредством интеллекта; что познать можно лишь поверхность, внешние аспекты, однако внешние аспекты самостоятельного бытия и всего того, что его собой воплощает — скорее из разряда малозначащих деталей, нежели суть?

Что кроется за деликатностью, проявляемой по отношению к тому, что уже не часть, но целое; деликатностью, так выгодно, казалось бы, контрастирующей с невежественной грубостью и воинственным дилетантизмом тех, кому позарез нужно разобраться со всем, даже с тем, что есть не для нас?

Что прячет себя за высказываниями, из которых вроде как следует, что мы поднялись над самими собой — над своим стремлением овладевать и присваивать, пополняя свою копилку познанного и укрощенного?

Первое. Азарт овладения и присвоения, радость, что у тебя — получилось, что у тебя, похоже, будет отличный трофей. Как это ни ужасно, но это — так. Если бы не было этого азарта и этой радости, просто не хватило бы мотивации и энергии формулировать тезисы, подобные приведенным выше.

Допустим, я вижу, как кто-то пытается постичь абсолют (некую самоценность) теми же манерами, какими постигают нечто прикладное, утилитарное. Здесь нужно отметить, что абсолют, который он пытается постичь, это его же выдумка, потому что реальный абсолют ни перед кем вопросом/проблемой/объектом не нависает. Так вот, едва во мне появляется соображение, что он неправ, что к абсолюту должно быть иное отношение, нежели ко всяким относительным вещам, то, во-первых, я уже попал под чары и разделяю веру моего оппонента в выдуманный абсолют как в реальный, а, во-вторых, я уже не могу не считать, что занимаю по отношению к абсолюту более верную позицию, нежели он, а, стало быть, допускаю, что уловить суть абсолюта, глядя со стороны, в принципе возможно.

Если мы не прошли мимо, но остановились и стали критиковать тех, кто пытается во что бы то ни стало постичь самоценное, словно это объект для нас, то своей критикой мы решаем ту же задачу, что и они. Пытаемся постичь самоценное. Словно это наш объект.

Иного не дано. Невозможно критиковать другого, не полагая при этом, что уж сам ты, в отличие от него, гораздо ближе к истине. А, почувствовав ее близость, невозможно избежать соблазна ее ухватить, невозможно не поверить, что уж тебе-то она покажется.

Едва мы оценили результаты чьих-то изысканий в качестве ошибочных, как мы уже верим, будто уж нам-то доступна самая суть. И даже когда мы утверждаем, будто суть самоценного закрыта для сторонних зрителей, мы таким способом ее нащупываем. Даже когда мы говорим, что никакой сути как чего-то внеположного у самоценного нет, мы готовимся вцепиться в эту пустоту мертвой хваткой. Ничего не поделаешь, так устроен наш ум, так устроены мы сами.

Даже обнаружение того, что восприятие чего-то как самоценности пропитано фальшью, происходит не просто так, а рамках стратегии, нацеленной на то, чтобы прорваться к самоценному и постичь его во что бы то ни стало. Подчиненное данной стратегии, оно не способно ее преодолеть. Оно подобно пище, которая хоть и была проглочена, но не усвоилась.

Даже когда мы утверждаем, будто суть самоценного закрыта для сторонних зрителей, мы таким способом ее нащупываем

Высмеиванием чьих-то претензий пополнить абсолютом свою копилку познанного, мы выторговываем право претендовать на это самим. Мы полагает, что нужно всего лишь зайти не в лоб, а сбоку, или просто проявить деликатность. Да, мы утверждаем, что абсолюту негоже быть содержимым коллекций, но это лишь уловка. Самостоятельное значение абсолюта признается нами лишь для вида — так охотник маскируется подо что-то мирное, а уже через мгновение бросает аркан.

Мы рассчитываем, что в награду за разоблачение тех, кто подходит к абсолюту с внешними мерками, тот предстанет перед нами своей внутренней стороной (видимо, сделав ее на секундочку внешней). Тут-то мы его и пригвоздим, как пригвождают бабочку, чтобы затем положить ее в футляр со стеклянной крышкой. Надежда, увы, совершенно неоправданная. Ибо все наши разоблачения, разумеется, относятся и к нам самому. И нам лишь померещилось, будто мы продвинулись дальше и глубже — даже поименованный самостоятельным миром абсолют остался для нас таким же выставленным напоказ объектом, как и для тех, кого мы высмеивали.

Самостоятельное значение абсолюта признается нами лишь для вида — так охотник маскируется подо что-то мирное, а уже через мгновение бросает аркан

Иными словами, мы, тоже продолжаем подходить к абсолюту с внешними мерками, ничем в этом плане не отличаясь от тех, кому оппонируем. Да, формально мы шагнули и увидели больше. И все же напрасно полагать, будто еще немного — и мы увидим суть: увидеть можно исключительно то, что показывается, а все, что показывается в самоценном, никогда не будет его сутью. Да, оказалось, что мы лучше других — но лучше как более искушенные и терпеливые захватчики, всего-то навсего.

Второе. Любование собой. Упоение тем, как высоко ты смог забраться, вернее, предполагаемым впечатлением, которое твой взлет произведет на предполагаемых зрителей. Еще бы, ведь догадавшийся про невозможность абсолюта как внешнего, внеположного объекта, получается, одолел, раскусил его. Понял что-то существенное про самое существенное. Ведь выше абсолюта, пожалуй, и нет ничего. Разобрался с ним — разобрался со всем. А каким умом себя показал! Высшего разряда! Гарантированно доказал, что просто нельзя быть еще умнее. Вот только… А надо было доказывать?

Нет, кто бы спорил, у всякого исследователя есть личные амбиции, и они не только не мешают, но даже помогают познанию, являясь дополнительным стимулом, подкрепляющим основной. Однако за стремлением разобраться в абсолюте явно стоит сверхамбиция, которая не просто не способствует выявлению истины, но готова вытереть об нее ноги.

Желание быть самым умным играет со своим хозяином злую шутку. Пытаясь — даже, по формальным критериям, небезуспешно — подтвердить себя как обладателя самого выдающегося ума, на деле всегда подтверждаешь лишь свою глупость. Почему так? Почему доказывать свою совершенную незаурядность — это всегда путь к поражению? Потому что само желание доказать это — пустое, убогое и надуманное.

На самом деле, больше, чем достаточно — это быть не хуже других. По крайней мере, это позволяет чувствовать свою общность с людьми — главное, что необходимо для успешной социализации. А вот исключительность чувству общности не способствует, а, стало быть, затрудняет взаимодействие с себе подобными. Поэтому все, мечтающие о ней — враги самим себе.

Желание быть самым лучшим — всего лишь неадекватный, обусловленный травмой взгляд на преодоление статуса «самый худший». «Вы думали, что я — самый глупый, а я — самый умный». Разумеется, более адекватное притязание звучит по-другому: «Вы думали, что я — самый глупый, а я — не глупее подавляющего большинства». А совсем здоровой реакцией будет не-реагирование на ярлыки: «Вы думаете, что я — самый глупый, а я — такой, какой я есть, мне хватает».

В общем, нет ничего удивительного в том, что одержимый сверхамбициями выбирает в качестве своего дела именно постижение абсолюта. Как нет ничего удивительного и в том, что именно постижение абсолюта является классическим случаем проявления слепоты, пренебрежения к своим же собственным открытиям и выводам. Закономерна и финальная неудача, когда, ценой страшных сверхусилий вроде увидел эту роковую слепоту, а потому приблизился… Ан нет, не приблизился ни на йоту, и вместо невероятного ума проявлена заурядная глупость.

Нет ничего удивительного в том, что одержимый сверхамбициями выбирает в качестве своего дела именно постижение абсолюта

Разумеется, догадавшись про невозможность абсолюта как внешнего, внеположного объекта, мы одолели и раскусили всего лишь абсолют как внешний объект — то есть явную подделку. Да и полагая абсолют «самым существенным» или «самым главным» мы явно позиционируем его в окружающем мире. И пускай эти позиции максимально высоки, это не позиции абсолюта. «Что может быть выше целого!» — с пафосом восклицают иные. Однако целому негде быть «выше», да и возвышаться ему не над чем. Как верно я это подметил, прямо умница!

Третье. Воображание себя полномочным представителем самоценного во внешнем мире. Этаким министром внешних сношений при дворе его величества абсолютной ценности. В самом деле, почему бы нет! Ведь мы защитили ее от грубых поползновений, мы опрокинули легион алчущих добраться до сути того, чья суть — не их собачье дело. Поняв, что внешние параметры — далеко в ней не главное, мы поняли ее как никто другой. И, тем самым, заслужили право выполнять такую работу и впредь. Сама она, конечно, молчит, но почему бы не истолковать это молчание как одобрение, как благосклонность? И поверить, будто мы — в деле, будто мы уполномочены выступать от ее имени.

Сюда же отнесем убежденность, что делаешь благое дело — помогаешь чему-то великому, большому. Разве не таково самоценное? Вообще-то, не совсем. Или скажем так: оно настолько великое и большое, что помогать ему нет никакой необходимости, ибо внешнего ему мира, где нужно держать его позиции, нет вовсе.

Чем больше веришь, будто важно помочь самостоятельному миру правильно позиционироваться во внешнем мире, тем больше упускаешь, что самостоятельному миру как-то все равно, какие у него там позиции — какие у него позиции там, чего для него нет.

Кстати сказать, до конца понять этого нельзя. Всякий, кто объявляет что-то самостоятельным миром, очень скоро перестает сам себя понимать. Еще бы! Ведь он смотрит на него со стороны, как смотрят на существующий для нас объект, но при этом подает его в качестве цельного, самостоятельного, неисчерпаемого мира. Где же правда, если одно исключает другое? Вот и получается, что когда мы провозглашаем нечто завершенным, все в себя вместившим целым, кто-то нам, возможно, и поверит, а вот у нас самих сразу же после нашего заявления появляются большие сомнения. Если мы, конечно, не совсем дураки. Все в себя вместившее целое. Какого дьявола оно попалось нам на глаза?

Четвертое. Чувство сопричастности. Поняв, что самоценность — это качество, не проявляемое вовне, будто ощущаешь внутренний пульс самоценного, будто подключаешься к его внутреннему состоянию. Наиболее благородный мотив из перечисленных. Однако такой же ложный. Ибо пусть действительно проник глубже многих других, пусть и правда вошел вглубь, однако вглубь чего? Всего лишь поверхностного слоя. Ведь даже факт, что внешние (познаваемые) параметры самоценного — не главное в нем, относится к разряду фактов сугубо внешних, поверхностных. Ведь, как уже говорилось, даже то, что абсолютное — это целый и цельный мир, не подпадающий под внешние оценки — всего лишь внешняя оценка, пусть и довольно тонкая, завуалированная.

Бывает, что отбрасывая малозначащее, мы продвигаемся к сути. Но с самоценностью все иначе — сколько бы мы ни отбросили лишнего и пустого, мы так и остаемся разбираться с ее внешностью, к «внутренностям» мы даже не приближаемся. Скорее наоборот. Чем тщательней мы возимся с ее наружной стороной, тем безнадежней мы в плане своей готовности открыть ее внутреннее бытие. И это еще если в ее внутреннем бытии есть, что открывать. Похоже, что нечего. Похоже, это мы ему открываемся (можем открыться), а не оно — нам. Поскольку в нем нечего открывать, постольку не оно — для нас, но мы — для него.

Ощущение, что самоценность взяла тебя в себя в ответ на твое прилежное и качественное сканирование, — не более, чем иллюзия. В благодарность за что ей тебе открываться? За то, что ты так упорно разбирался с тем, чего у нее нет — с ее сторонними проявлениями, с ее объективными (объектными) данными? За то, что в искусственных, лабораторных условиях ты вывел химеру самоценного, одновременно полагая его и неприкосновенным цельным миром, и локализованным, подлежащим препарированию объектом; химеру, не имеющую никакого отношения к самоценному, каково оно реально (а реально оно никаково)? За это от тебя стоило бы закрыться еще сильнее.

Увы, но догадка о том, что самоценное существует безотносительно нам, чтобы быть нашим объектом и чтобы мы были его субъектом, не такой уж великий подвиг со стороны мыслящего. Тем более, что признание чего-то в качестве самоценности, сделанное не путем своей в его пользу самоотдачи, а всего лишь как вывод по итогам внешнего осмотра, всегда будет неполноценным, притворным. Неудивительно, что вслед за такой догадкой непременно будет предпринята попытка понять, какова самоценность не относительно нас, но сама по себе (в своей сути). Абсурдная уже допущением, будто то, какова самоценность сама по себе (вне отношений), может быть показано стороннему глазу (через отношение).

Признание чего-то в качестве самоценности, сделанное не путем своей в его пользу самоотдачи, а всего лишь как вывод по итогам внешнего осмотра, всегда будет неполноценным, притворным

А еще, предпринимая такую попытку, мы — явно или неявно — будем рассчитывать, что суть самоценного будет иметь свои внешние проявления (которые только и могут быть нами зафиксированы, потому что только на это мы и способны). Хотя буквально только что сами же заявляли, что в самоценном наружу проявляется лишь второстепенное.

Обратим внимание, что «озарение», согласно которому у сути самоценного не может быть внешних проявлений, рассматривает эту самую суть применительно к внешнему миру, пусть и констатируя ее туда непроявляемость. А, стало быть, даже этой «вспышкой понимания» не происходит перехода от внешнего — к внутреннему.

Доказывая, что нечто, имеющее внутренний смысл — скорее само целый мир, нежели явление в мире, или доказывая, что нечто самостоятельное — это даже и не нечто вовсе, поскольку никуда не выступает внеположностью и не имеет фона, от которого можно отличиться, поневоле веришь, будто за твоими словами стоит не только холодная логика, но и живое чувство — чувство сопричастности. Веришь, будто рассуждая про то, что имеет свой собственный, несводимый к внешнему значению смысл, ты приобщаешься к его бытию, входишь в него и наполняешься им. Увы и увы, но это всегда всего лишь самообман.

В некотором роде мы действительно пробуем в него вчувствоваться и вжиться, но поскольку делаем это сугубо с той целью, чтобы получить пищу для размышлений, найти что-нибудь, с чем можно выбраться наружу и устроить его разбор — выяснение его внешних смыслов, такого рода «вживание» весьма далеко отстоит от реального приобщения, реальной сопричастности. Погружаясь в самоценное, чтобы «нарыть» там что-то для внешнего разбирательства, мы заведомо обращаем внимание лишь на то, что для такого разбирательства сгодится — то есть на такое, что вовсе не составляет в самоценном его сути. Опять же, мы улавливаешь не столько его собственное состояние, сколько свои от него ощущения; пробуем вчувствоваться не столько в его глубину, сколько в его верхний, годный для объективации слой и, выдавая себя с головой, уверены, что этого больше, чем достаточно.

К тому же, есть очень четкий критерий, по которому можно проверить, действительно ли некто приобщен к той или иной завершенности или самоценности. Если ему стало совершенно все равно, что она такое — ответ положительный. Если осталось желание познать и разобраться — ответ отрицательный. Ответ также будет отрицательным, если ему показалось интересным отметить, что про самоценность не нужно знать, что она такое, потому как она и не является чем-то, будучи всем. Интерес к тому, что самоценность представляет собой скорее ничто, чем что-то, — это всего лишь продолжение интереса к тому, что она такое, интереса к ней как к «чему-то», то есть пробуксовка, а не шаг вперед и не преодоление ложного подхода.

В завершение данного блока остается отметить, что рассуждения, подобные тем, что прозвучали в самом начале и, похоже, не только там, необязательно будут иметь за собой все четыре обнаруженные изнанки. Как правило, да, будут, но возможны нюансы. Так или иначе, первая будет всегда. И вряд ли она будет в одиночестве. Какие именно к ней прикрепятся из остальных — это уже вопрос индивидуальный.

*

Как такое возможно, чтобы за, казалось бы, честным, на все готовым исследованием, за добросовестным мышлением, за весьма интересными наблюдениями и выводами стояли совершенно жуткие желания, фантазии и убеждения?

Очень просто. Мало честно выполнить свою работу. Нужно, чтобы эта работа решала поставленную или реально существующую задачу. Задачи разобраться с абсолютными ценностями и завершенными мирами не стоит вовсе. Поэтому, даже выполнив ее максимально корректно, вы не сделали ничего хорошего. Вы выказали большой ум, но что стоит за умом, решившим задачу, которой даже не стоит? Непроходимая глупость, выпадение из реальности, хаос.

Допустим, вас попросили помыть посуду, но вы, профессиональный мойщик полов, тщательно отполировали паркет. Работа выполнена блестяще, однако посуда как лежала в раковине грязной, так и лежит. Когда в связи с этим вам предъявляют претензию, вы делаете круглые глаза и отвечаете: «Но посмотрите же! Паркет прямо-таки сияет!» Что тут про вас скажешь? Только одно: вы — страшный человек.

«Ну, какой же я страшный человек? — продолжите вы недоумевать. — Только посмотрите, насколько чист пол!»

В общем, можно сделать что-то самым безупречным образом, и, тем не менее, за этой прекрасной работой будет стоять нечто ужасное — ваше безумие, например. Такое бывает. Поэтому, чем удивляться, лучше сосредоточиться вот на чем. Если у чего-то нехорошая изнанка, то оно и само — дурное. В нашем случае данное правило подтверждается полностью. Если за какими-то мыслями стоят — не могут не стоять — дурные помыслы, имеет смысл не поверить их кажущейся глубине или верности, а присмотреться к ним повнимательнее. Изъян обязательно найдется.

Можно сделать что-то самым безупречным образом, и, тем не менее, за этой прекрасной работой будет стоять нечто ужасное — ваше безумие, например

Впрочем, скорее всего, это будут именно такие мысли, за чьей проверкой также будут стоять довольно неприглядные мотивы. Ведь, судя по энтузиазму, с каким выявлялись изнанки глубоких мыслей — мыслей об абсолюте, о бытии как целом, а также судя по тому, что само это выявление активно порождало новые и как будто еще более глубокие мысли, за ним тоже имеются изнанки, сходные с выявленными. Тупик. Тупик, в котором оказывается всякий мыслящий, если он, конечно, не совсем тупица.