Язык ошибается, полагая возможным суждение, противоположное суждению «имеется то, что наблюдать можно». Ему «кажется», что если мы скажем «имеется то, что чего наблюдать нельзя», то это будет вполне нормальным высказыванием.

Увы, в данном случае языку не виднее. Что-то может наблюдаться, а вот быть ненаблюдаемым и при этом быть чем-то уже нельзя.

Разумеется, мы сейчас ведем философский разговор, то есть говорим о наблюдаемости и ненаблюдаемости в принципе. Иными словами, случай, когда мы не можем наблюдать предмет, запертый в гараже, от которого у нас нет ключа, к делу не относится.

То, чего нельзя наблюдать в принципе, нельзя наблюдать по той причине, что это — не-объект, не внеположное «что-то». Однако эта же причина ставит крест на возможности утверждения, что его нельзя наблюдать. Ибо кого «его»? Никакого объекта здесь нет. Не о чем сказать как о «нем». А говорить о ненаблюдаемости ничего («не чего-то») довольно нелепо, как нелеп всякий разговор ни о чем (или «не о чем-то»).

«Ненаблюдаемое» — слово-ошибка. В принципе ненаблюдаемого нет и быть не может. Ибо, повторю, причина его ненаблюдаемости возможна только одна и состоит она в том, что наблюдать — нечего. Ненаблюдаемым (подходящим под такое прозвание) мог бы быть некий объект, но в том-то и дело, что всякий объект — это то, что может быть наблюдаемо, пусть хотя бы краешком глаза или умозрительно. Наблюдаемость объекта «вшита» в его природу.

Наблюдаемость объекта «вшита» в его природу

Когда мы употребляем такие понятия, как «непознаваемое» или «ненаблюдаемое», мы уверены, будто в той или иной степени попадаем ими в то, во что целимся. Однако это — явное заблуждение. У того, что мы наблюдать не можем, вовсе нет такого качества, как ненаблюдаемость. Мы не можем наблюдать то, что есть не для нас, или, зайдем с другой стороны, то, для чего нас — нет. Стало быть, мы не относимся к числу факторов, которые его определяют. Мы здесь нерепрезентативны. Не-объект, который мы не можем наблюдать, вовсе не характеризуется этим обстоятельством — обстоятельством, что мы (что еще за «мы» применительно к не-объекту?) не можем его наблюдать. Понятие наблюдения относится исключительно к объектам. Соответственно, образованное от него понятие ненаблюдения «превратит» в объект все, к чему только применится.

И вообще, у ничто-в-смысле-не-что-то, которое мы пытаемся захватить посредством понятия «ненаблюдаемого», в принципе не может быть никаких качеств. Во всяком случае они не будут иметь никакого значения. В самом деле, неважно, что я ненаблюдаем, если я ненаблюдаем, потому что никакого «меня» и нет. То же самое и со всем остальным. Скажем, что-то может не иметь цвета или запаха, и это будет иметь значение. В свою очередь, совершенно неважно, что цвета и запаха нет у того, что в принципе не собрать ни в какое «что-то».

Неважно, что я ненаблюдаем, если я ненаблюдаем, потому что никакого «меня» и нет

Возможно, жители какой-то неизвестной нам планеты, встреться они с нами, назвали бы нас теми, у кого на затылке отсутствует глаз. Ведь у них-то, предположим, зрительные органы есть не только спереди, но и сзади. Однако поскольку мы про этих братьев по разуму ничего не знаем, нам нет никакого дела до отсутствующего у нас на затылке глаза. Мы себя определяем иначе — через актуальное применительно к нам. И если среди нас кто-то будет ходить и удивляться тому, что затылки у нас под сплошным кожным и волосяным покровами, мы отправим его в сумасшедший дом.

Удивляющийся, почему у нас нет заднего глаза, инопланетянин, соотнося нас с тем, что нас не определяет, видит в нас не совсем нас. Однако он хотя бы видит в нас неких существ. В свою очередь, когда мы выдаем характеристику «в принципе ненаблюдаемое», мы выпячиваем настолько пустяковый аспект того, о чем пытаемся высказаться, что признаемся в своей полной относительно него слепоте. В самом деле, Иванова можно, допустим, ошибочно принять за Петрова. И при этом все же быть в чем-то правым: например, и тот, и другой — мужчины, возможно, одного возраста, возможно, даже одного роста, так что, с какой-то перспективы, невелика разница. Но если мы принимаем за нечто — ничто или «не что-то», тогда между образом в нашей голове и реальностью нет вообще никакой связи.

«Не наблюдается» то, чего не существует параллельно с нами. А, точнее, то, параллельно с чем не существуем мы. Но именно по этой причине — по причине того, что нас, наблюдателей, параллельно с ним нет, — его соотнесение с нами ничего о нем не говорит. Тем более, что оно явно искусственно. То, что есть тогда, когда нет нас, нельзя охарактеризовать как «недоступное для наблюдателей». Вот если бы наблюдатели были заодно с ним, тогда — пожалуйста. Даже тот факт, что оно есть, когда нет нас, не является реальным о нем фактом, ибо нельзя определяться через ничто, а мы в данном случае — это именно ничто. Оперируя такими фактами, мы неизбежно говорим о чем-то другом, а не о том, о чем думаем, что говорим про него.

Нельзя определяться через ничто

Нет никакого смысла и реального повода вспоминать про нас в связи с тем, что есть тогда, когда нет нас. И если мы все же вспоминаем — это верный признак того, что наш разговор идет о чем-то совсем ином, не имеющем с тем, о чем мы пытаемся говорить, ничего общего. Ну, а не вспоминать про себя мы, разумеется, не можем. Кстати, в порядке некоторого суммирования вышесказанного, перечислим то, что есть тогда, когда нет нас. Это а) ничто и б) всё.

«Недоступное нам», «ненаблюдаемое» — всего лишь наши выдумки, тщетные попытки сосуществовать с тем, сосуществование с чем не нужно ни нам, ни ему. Скажем, зачем нам сосуществовать со всем (представляющем собой все, что есть)? Это совершенно не нужно и бессмысленно.

Нам кажется, будто в этом есть какой-то смысл, поскольку, держа всё, взятое как нечто одно, в своем уме, мы неосознанно полагаем его не совсем всем. Мы просто не можем по-настоящему полагать всем то, что увидели, что попало в поле нашего зрения и помимо чего, соответственно, есть еще его зритель. И поэтому, даже обозначая находящееся перед нашим мысленным взором как всё или целое, мы в то же время считаем его частью — частью, которой не хватает нас — тех, кто воздаст ей должное, кто ее познает, кто даст ей оценку, кто повяжет на нее ленточку с именем и станет за ней присматривать.

Даже обозначая находящееся перед нашим мысленным взором как всё или целое, мы в то же время считаем его частью

Возможное для нас всё (целое) возможно только в качестве некоей внеположности — в качестве чего-то, вставшего перед нами как вопрос, на который нужно найти ответ. Однако поскольку всё по определению не может быть внеположностью (ему некуда внеполагаться), постольку возможное для нас всё — это фальшивка. И в первую очередь фальшива его вопросительность, которую мы якобы призваны разрешить.

Всё вовсе не является вопросом, требующим ответа. Дело, скорее, обстоит наоборот: являющееся всем, что есть, знаменует собой конец вопросов. Ведь когда есть всё (взятое как одно), это означает, что… ничего нет — совсем ничего из числа «чего-то». А к ничему, да простится насилие над языком, требующим сказать «ни к чему», не может быть никаких вопросов.

Впрочем, бессмысленность нашего нахождения рядом с целым и не должна нами пониматься. В противном случае оно опять же окажется частью, а не целым. Так что если кто это понял — пусть не очень-то радуется. Всякий, кто вроде как что-то понял про всё, не понял главного — что в случае со всем как целым понимать что-либо решительно не о чем. Ибо если что-то является всем, его — для начала — попросту не сыскать, ничем с разных сторон не прижатого. «Ага, вот оно — между тем-то и тем-то», — так мы обычно находим (выделяем) что-либо. А раз понимать не о чем, то и нечего. Рост, вес, цвет, влияние на окружающую обстановку — у «не чего-то» по имени «всё» ничего такого нет. Впрочем, попробуй пойми это по-настоящему, если в отсутствие объекта или внеположности органичней и самому — не быть: не быть субъектом, даже многое, весьма многое понимающим.

Бессмысленность нашего нахождения рядом с целым и не должна нами пониматься. В противном случае целое опять же окажется частью

Случайно оказавшись среди представителей чуждой нам социальной группы, мы вполне можем решить: «Мне здесь не место». И немедленно ретироваться. Но про целое нам не нужно понимать, что это не то, с чем соседствуют. Совсем не нужно. Мы просто никогда не оказываемся наряду с ним. «Среди таких мне не место», — в упомянутом примере есть, про кого понять это. И есть кому. «Мне рядом с ним не место», — в случае с целым нет того, про что это можно понять, как нет и того, кто мог бы это понять.

Когда для нас нет места среди какой-то группы людей, — это одно, когда для нас нет места в принципе, — совсем другое. Поэтому о своей ситуативной неуместности мы можем догадаться. А вот о нашей принципиальной неуместности нам уже не узнать: едва мы оказались неуместными совсем, как нас больше и нет.

О своей ситуативной неуместности мы можем догадаться. А вот о нашей принципиальной неуместности нам уже не узнать

«Оно принципиально закрыто для нас — для нашего наблюдения». Сказанное — ложь, поскольку закрытым может быть что-то, а закрытость «чего-то» никогда не будет принципиальной — только временной, случайной и т.п. Что мы наблюдать не можем? Ничто. Но не в том смысле, что мы можем наблюдать все, а в том, что нами не наблюдается не являющееся чем-то (ничто и всё). Раз для нас закрыто не являющееся чем-то, то, получается, ничего, закрытого для нас, нет. Нет чего-то, для нас закрытого. Нам не все открыто, но ничего, закрытого для нас, — нет. Звучит, конечно, странно, однако сказать яснее, увы, нельзя. Впрочем, предпримем попыточку. Про «не что-то», которое для нас закрыто, мы не можем сказать как про что-то, например, как про что-то, для нас закрытое. Указывая на что-то как для нас закрытое, мы вступаем в отношения с собственной выдумкой, аналогичной той фальшивке, которую мы держим перед собой в качестве внеположности и при этом называем ее всем, что есть. Более того, догадка о закрытости для нас чего-либо представляет собой не что иное, как его приоткрывание, так что нелепа в том числе и поэтому.

Любопытно, что не являющееся «чем-то» целое таково, что мы в него всегда уже включены. С целым невозможно разделиться, а из этого следует, что понятием «закрытое» — вот ирония! — обозначается предельная, абсолютная открытость. Впрочем, в этом есть своя закономерность: предельная открытость — это ноль материалов, годных для познания. Познавать удобнее противопоставленное. А еще познавать удобно границы и отличия, а где они у предельно открытого?

Познавать удобнее противопоставленное

«Его суть непостижима». Тоже ложь. Ибо непостижима лишь суть того, чья суть — не быть чем-то, будучи ничем либо всем. Разве про ничто или «не что-то» кому-то взбредет в голову сказать «непостижимое»? Еще бы! Ведь в данном случае сказать такое просто не про что.

«Непостижимое». Что происходит у нас в голове, когда мы слышим этот термин? Мы представляем нечто, а потом как бы заворачиваем его в непроницаемый материал и вуаля — вот оно, непостижимое, ах, как жаль, что непостижимое. «Непостижимое» звучит как «есть что постигать, но (почему-то) нельзя». Однако если есть, что постигать, то перед нами — постижимое, в какие пленки его ни заворачивай. Если есть нечто, то его можно и нужно постичь. Как минимум теоретически или гипотетически. Подлинно непостижимым является лишь то, чего нет. Прибавим: в качестве чего-то, потому как чистое ничто, как и подобает, находится за рамками затеянного разговора. Как, например, нет в качестве чего-то всего или целого. Подлинная непостижимость — это когда нечего постигать. Но, когда нечего постигать, нечему и быть непостижимым. «Непостижимое» — невозможное слово. Непостижимого нет. Невозможность постигаться относится не к чему-то, а к ничему. Ну, а еще — к «не чему-то». Хотя язык и не предусмотрел такой возможности. Для него возможны либо что-то, либо ничто. Про всё (целое) он как-то упустил. И, похоже, не мог не упустить.